ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1.

…Все вроде бы знакомо и все ново. Под ногами — пологий склон, заросший черемухой. Если сбежать вниз — там речка. Вода в ней зеленая, с яркими пятнами лилий. А кругом черемуха, черемуха, черемуха. Она цветет — потому и вокруг белым-бело. Степан сломил большую, усыпанную цветами ветку. Поднес ее к лицу и замер, услышав легкий, мелодичный звон. Оказывается, от его прикосновения на землю падали с деревьев белые лепестки. Падали и звенели, как крохотные колокольчики… Все больше и больше облетало с ветвей лепестков-колокольчиков, все громче, все голосистей их веселый перезвон. Вот они закружились, завихрились белой метелью, и поднялся такой трезвон…

Степан вздрогнул, открыл глаза: на столе надрывался телефон. Степан схватил трубку. Жесткий голос Рыбакова ударил в ухо.

— Комсомол?

— Слушаю, Василий Иванович.

— Здоров. Что это до тебя не дозвонишься? Ты с агитбригадой в Иринкино был?

— Конечно.

— Там вчера ночью какая-то сволочь налетела на колхозные склады. Сторож — бывший фронтовик, не растерялся. Поднял стрельбу. Его ранили, но склады не тронули. Прокурор и начальник милиции уже там. Поедем утром туда. Поможем им развязать этот узел.

— Ладно.

— Подходи сюда часам к семи.

Степан положил трубку. Посмотрел на ходики — без четверти два. Лениво свернул папиросу, прикурил. Сделал глубокую затяжку, и сразу сонливость слетела с него. «И как это я уснул, — недоумевал он. — Читал, читал и вдруг…»

Зевнул. Написал записку своему заместителю:

«Аня! Уехал в Иринкино. Готовь на 20-е бюро. Съезди в Луковку, Борьку командируй в школы Рачевской зоны».

Потянулся, потушил лампу и вышел.

На улице легкий снежок клубился на ветру. Опять пришла зима. Небо задрапировано серыми тучками. Улицы пустынны, окна домов темны. Степан застегнул ватник, нахлобучил малахай и торопливым шагом пошел мерять знакомую до мелочей дорогу.

Только подошел к крыльцу, мать уже отворила дверь. Ласково заворчал на нее:

— Опять не спишь?

— Сплю, Степочка, сплю, — возразила мать, ставя на стол сковородку с толченой, затомленной в молоке картошкой. — Только сон у меня чуткий. Издали слышу твои шаги и пробуждаюсь. Садись ешь. Еще не остыла. Хлебушка нынче опять не досталось.

Степан торопливо, как утка, проглотил картошку, запил холодным чаем. Укладываясь на узкой и жесткой постели, сонно проговорил:

— Мам, разбуди меня в шесть. Мне к семи в райком. Поедем с Рыбаковым.

— Ладно, сынок.

Засыпая, еще слышал, как маленькая Оленька попросила пить. «Сейчас, дочушка, вот только…» — и будто провалился.

Утром мать еле добудилась Степана. В любом другом месте он просыпался от одного прикосновения, а дома его совсем не просто было растрясти. Мать трепала за волосы, щекотала под мышкой, зажимала нос, а он бормотал что-то бессвязное и даже глаз не открывал.

— Ну и спи, — с притворной строгостью прикрикнула мать. — Уже семь. Пускай Рыбаков подождет!

Степан сразу сел на постели. Ожесточенно протер глаза и принялся одеваться. На столе его уже ждал завтрак: чугунок горячей картошки в мундире и кружка молока. Степан знал — стельная корова давала всего полтора-два литра в сутки и к молоку не притронулся.

Рыбаков встретил его во дворе райкома. Пожимая руку, добродушно спросил:

— Трудно рано вставать?

— Трудно. С ночи могу хоть до пяти не спать, а утром тяжело.

— Это пока молодой, — утешил Василий Иванович. — Постареешь — ко всему привыкнешь. Я вот без всякого будильника в любое время поднимусь. И ты научишься. Поехали.

Не успели они и по цигарке выкурить, как уже очутились за поселком. Кошевка плавно катилась по мягкой свеженакатанной дороге. Закутавшись в тулуп, Степан пригрелся и задремал.

Очнулся от резкого толчка. Открыл глаза. Светлым-светло! Мимо плыли кружевные березы. Снег был такой неправдоподобной белизны, что от его сияния резало глаза.

Рыбаков покосился на Степана, насмешливо спросил:

— Выспался?

— Выспался, — виновато отозвался тот и полез за кисетом. Свертывая папиросу, пристально вглядывался в мелькавшие мимо столбы, деревья, мостики, выискивая какую-нибудь примету, которая помогла бы определить, далеко ли отъехали они от райцентра. Оказалось, отмахали километров тридцать. Лошадь изрядно притомилась. Тяжело поводила потными боками и отфыркивалась. Василий Иванович ослабил вожжи, Воронко перешел на шаг.

— Бельмом на глазу торчит это Иринкино, — заговорил Рыбаков. — Что ни день, то новость. Сколько там разных уполномоченных побывало, а до сути не добрались. Все эти пожары, грабежи, секты и церкви — узелки одной веревочки. Только мы никак ее не нащупаем. Были там и Шамов, и из обкома пропагандисты, и наши чекисты. И местных сил немало. МТС, сельсовет, школа. А перемен никаких. Надо, наконец, подобрать ключи к этому замочку. Ясно?..

Иринкино — большое село. Главная улица — широкая и длинная, километра на три протянулась. По обеим сторонам ее выстроились высокие тополя. Дома добротные, с массивными резными воротами. До войны здесь жили в большом достатке. Соломенной или дерновой крыши не увидишь. И сейчас село выглядело куда лучше многих других. Даже одевались здесь чище, мужиков было больше: роились вокруг МТС.

Едва Рыбаков со Степаном выехали на главную улицу села, как из переулка выбежала большая ватага ребятишек. Они свистели, орали, улюлюкали. Следом, ни на кого не глядя, шел высоченный, плечистый мужик в домотканых штанах, холщовой рубахе навыпуск и босой. На обнаженной волосатой груди болтался большой медный крест. Мужик опирался на толстую суковатую дубину.

Василий Иванович остановил лошадь. Их сразу окружили мальчишки.

— Что за чудище? — спросил Степан.

— Ерема-юродивый. Всю зиму так ходит. Мороз не берет. Святой, — выпалил мальчишка в желтом треухе.

— Не ври, — накинулся на него другой мальчишка. — Когда сильный мороз, он лапти обувает.

— Он бы не обувал, старухи заставляют.

Юродивый остановился в полуметре от Рыбакова. Несколько мгновений смотрел на него дикими немигающими глазами и вдруг, испуганно отпрыгнув в сторону, закричал густым, хриплым голосом:

— Чур меня! Чур! Антихристовы ро?ги вижу! Берегитесь, люди! Горе идет. Прячьте детей, уводите скот. Антихрист появился. Чур! Сгинь-сгинь! А-а! — И широкими оленьими скачками понесся прочь.

— Загадочная личность. — Рыбаков шевельнул вожжами, посылая Воронка вперед. — Надо завтра же повстречаться с ним и рассмотреть его вблизи.

Назавтра юродивый исчез из села, как в воду канул. Председатель сельсовета сказал, что Ерема, наверное, ушел в соседние деревни.

— Он круглый год по деревням шастает. Из избы в избу. Обойдет округу и опять у нас появится.

— И все-таки надо его проверить, — задумчиво проговорил Рыбаков.

— Где ж его найдешь? — пожал плечами председатель сельсовета. — Птица перелетная, куда захотел — туда полетел. Одно слово — дурак.

— Дурак ли?

Председатель в ответ только развел руками.

2.

Молодежное собрание проходило в клубе.

Степан сделал доклад о положении на фронте и задачах колхозной молодежи.

— Вот я гляжу на вас. С виду вы вроде бы ничего ребята. А если ковырнуть поглубже — тухлятинкой запахнет. Подзаплесневели вы, и крепко. Всяк по себе живет, а на государственные интересы ему наплевать. План хлебозаготовок ваш колхоз позорно провалил. Все другие поставки тоже провалил. Распустили слюни и не видите, что вокруг вас паучье гнездится. Спекулянты и всякая шваль. День и ночь коптят небо подпольные комбинаты по производству самогонки. Ожила пятнадцать лет пустовавшая церквушка. Появились сектанты. Уговаривают парней уклоняться от призыва. Кто-то поджег мастерские, хотел ограбить склады. Вы, комсомольцы, попрятались в норы, а враги, наоборот, подняли голову. Понимаете, ребята? Они же подрывают силы Красной Армии, помогают Гитлеру бить наших. А вы? Делаете вид, что все в порядке, ничего не случилось. Смотреть на вас стыдно, товарищи. Бесхребетники вы, а не комсомольцы. Позорите организацию, которая воспитала Зою Космодемьянскую и Олега Кошевого. Встряхнитесь, друзья! Вас сорок человек. Если вы будете бдительными, мимо вас не проползет никакой враг…

После доклада выступило несколько человек. Они смущенно каялись, обещали «исправить положение», жаловались на отдаленность от райцентра и свою малочисленность.

Степан сердился, слушая вялые однообразные речи комсомольцев: «Ни черта их не проняло. — Напряженно думал. — Может быть, надо с каждым по отдельности поговорить, кто что знает?» Собрание закончилось принятием казенной резолюции, которая обязывала «поднять», «наладить», «повысить».

Потом были танцы.

В Иринкино оказался свой гармонист. Недовольный и собранием и самим собой, Степан собрался выйти покурить, но в этот момент стоявшая рядом худенькая девушка робко, но настойчиво сказала:

— Пойдемте танцевать, товарищ Синельников.

Он удивленно глянул в ее остроносое скуластое лицо. Она покраснела, опустила глаза. Степан взял смущенную девушку за руку, вывел в круг.

Несколько минут они танцевали молча. Вдруг девушка чуть слышно прошептала:

— Выйдем на волю. Мне надо что-то сказать. Он согласно кивнул головой.

Они поравнялись с входной дверью и проворно нырнули в нее. Сойдя с крыльца, девушка, пригнувшись, побежала вдоль стены и скрылась за углом. «Что такое?» — поразился Степан, но все же последовал за ней. Она поджидала его, стоя у бревенчатой стены.

— Товарищ Синельников… Не знаю, как и сказать. — Прижала ладони к щекам, помолчала. — Тетя у меня есть. Сектантка. И меня все туда заманивает…

— Ну?

— Это неважно, конечно, — заторопилась девушка, путаясь в словах и оттого волнуясь все больше. — Сегодня я у нее была. А там соседка. Тоже сектантка. Я слышала их разговор, они договаривались ночью поехать в лес, повезти еду братьям. Понимаете? Ночью и в лес. Что там за братья? У нее родных-то братьев нет. Мне страшно стало. Говорят, что в лесу люди какие-то. Вы бы узнали. Только тетю, в случае чего… Она это от горя. Мужа у ней и двух сыновей убили, а третий пропал без вести. Вот она от тоски и подалась к сектантам.

— Постой, постой. Значит, сегодня ночью? Откуда поедут?

— От тети. У нее во дворе с вечера лошадь стоит. Она сказала председателю — в район поедет, к врачу, что ли…

— Где она живет?

— Четвертый дом от конторы. По той же стороне. Против ворот два тополя. Только уж вы…

— Спокойно. Как тебя звать?

— Маша Ракитина.

— Не волнуйся, Маша. Иди домой — и никому ни звука. Большое спасибо.

Он крепко пожал ее холодную руку, ласково подтолкнул в спину.

— Иди.

Она ушла. Проводив ее взглядом, Степан побежал В МТС.

Через час в кабинете директора собралось десять человек: Рыбаков, Синельников, прокурор Коненко, начальник милиции с участковым милиционером и еще пятеро коммунистов из МТС. У большинства в руках охотничьи ружья и мелкокалиберные винтовки. Сидели молча, курили, перекидывались короткими фразами.

Во втором часу ночи с улицы постучали в окно. Все поднялись, гуськом вышли во двор. Надев лыжи, огородами дошли до околицы и, растянувшись цепочкой, побежали по сугробам к потемневшему невдалеке лесу.

— Прибавь шагу, — вполголоса сказал Рыбаков ведущему.

Быстрее замелькали палки. Люди дышали тяжело.

На опушке леса остановились, прислушались. Откуда-то издалека доносились скрип полозьев и приглушенные голоса. Мужчины разбились на две группы и вошли в лес: одни справа, другие слева от дороги.

Скоро лыжники увидели впереди подводу. Запряженная в розвальни лошаденка трусила легкой рысцой. В санях — две женщины, закутанные в шали. Наверное, им было страшно в ночном зимнем лесу, потому они непрерывно разговаривали.

— Смелая ты, Авдотья, — сказала одна молодым ломким голосом.

— А чего бояться-то, — грубо откликнулась спутница. — Бог-от, чай, все видит. Не даст в обиду. Да и ради сына на что не пойдешь. Один ведь остался.

— А если волки?..

— Ништо. Я ружье прихватила. Когда-то не хуже мужика стреляла.

— А вдруг нас не встретят?

— Пошто не встретят? Не впервой, поди, — успокоила старшая.

— Батя что-то хмурый стал. Надоело ему, видать, по лесам-то прятаться. Он ведь ране ни в бога, ни в черта не верил, а тут на тебе. Подговорил его Ерема. А какая радость? Ну, отсидят в этой дыре до победы, а потом? Засудят… А и не засудят, как людям в глаза глядеть… И ему тяжко, и мне не сладко..

Узкую дорогу со всех сторон теснили высокие мохнатые ели и сосны. Скрипели полозья, фыркала лошаденка, вполголоса переговаривались возницы. Вдруг где-то в глубине леса гулко выстрелил обломившийся от снега сук. Молодая ахнула, а старшая приглушенно засмеялась, приговаривая:

— Пужливая ты, Лушка, а ишо полюбовника имеешь.

— Какого полюбовника? — возмутилась молодая. — Брехня!

— Сама видела, как он на свету от тебя уходил. Только личности не успела разглядеть: больно быстро бёг. Да ты не отпирайся. Я не свекровка. Живи как знаешь…

Лыжники шли на значительном расстоянии от дороги, и все равно им было отчетливо слышно каждое слово.

Проехав километров двенадцать, подвода остановилась на лесной прогалинке. Летом здесь, видимо, заготовляли дрова. Сейчас из-под толстого снежного наста торчало несколько высоких пеньков да в дальнем углу возвышалась большая поленница.

Не успели женщины вылезти из саней, как из лесу донесся глухой волчий вой. Лошадь нервно переступила ногами. Молодая женщина испуганно вскрикнула.

— Не бойсь, — успокоила ее старшая. — Это наши знак подают. — И, сложив ладони рупором, аукнула.

Минут через пять на поляну вынырнули трое, подошли к возу.

— Сынок, ты? — окликнула старшая, и ее грубый голос вдруг задрожал, в нем послышались ласковые, воркующие нотки.

— Витьки нет. Он сегодня не смог прийти, — ответил один из тех, что вышли из лесу.

— Ай заболел? — всполошилась женщина.

— Нет. Дело одно. В следующую пятницу придет.

— Вы бы поостереглись теперь, — просительно проговорила женщина.

— А что? — тревожно спросил один из лесных пришельцев.

— Неспроста, поди, к нам они пожаловали. И начальник милиции, и прокурор, и сам Рыбаков прикатил. Не иначе ваш след ищут.

— Пускай ищут. А вы за ими доглядайте. Чуть что — свистните, и мы перекочуем на другие квартиры.

— Говорят, Ерему они разыскивали, — подала голос молодая.

— Святой следов не оставляет. А вы, пока они не уедут, сюда не суйтесь. Только в крайней нужде. Пора за дело.

Лесные пришельцы с помощью женщин быстро разгрузили сани. Взвалив на спины большие мешки, встали на лыжи и нырнули в чащу.

Женщины тут же развернули сани и тронулись в обратный путь.

Скоро вокруг все стихло. Рыбаков осторожно вышел на поляну. За ним последовали и другие.

— Ты, Чернявский, кажется, разведчиком был? — обратился Василий Иванович к начальнику милиции.

— Так точно.

— Возьмешь с собой Иванченко. Идите по их лыжне. Не нагоняйте. В случае чего — пошлешь Иванченко к нам. Мы выйдем следом, через двадцать минут. Ясно?

— Так точно.

— Идите.

Они ушли. Рыбаков посмотрел на часы.

Минуты тянулись медленно. Пошел мелкий редкий снег. В верхушках деревьев зашумел ветер.

— Похоже, завьюжит, — сказал Коненко. — У меня второй день рана ноет к непогоде.

— Пора, — сквозь зубы вытолкнул Рыбаков. — Оружие держать наготове. Без команды ничего не делать. Учтите: может быть всякое. Двинулись.

Они пошли в затылок друг другу. Лыжи легко скользили по лыжне, оставленной теми тремя.

Прошло полчаса, час. Не видно конца ни лыжне, ни лесу.

Вдруг впереди послышался какой-то шорох, из-за дерева выскочил лыжник.

— Иванченко? — тихо окликнул Рыбаков.

— Я, Василий Иванович. В километре отсюда охотничья избушка и несколько землянок. К ним скрытно не подойти: там такой пес!.. Рычит, как тигр. Учует.

— Пошли, — скомандовал Рыбаков.

Скоро они натолкнулись на Чернявского. Он стоял с наганом в руке, прислонившись спиной к могучей березе. Начальник милиции торопливо доложил обстановку. Судя по голосам, в избушке и землянках скрываются не менее десяти человек.

— Обойдем их кольцом, — медленно проговорил Рыбаков. — Ты, Коненко, возьмешь Иванченко и Пугачева и зайдешь слева. Синельников с участковым заходите справа. Ты, Степан, поосторожней, не зарывайся. Смотрите в оба. Может быть настоящий бой. Прислушивайтесь!

Когда пятеро скрылись в лесу, Рыбаков спросил Чернявского:

— У тебя запасной обоймы нет?

— Нет. У меня же наган.

— Ну, ладно. Обойдемся.

Все медленно двинулись по лыжне.

Впереди послышалось глухое ворчание и лай собаки. Лыжники прибавили шагу и скоро очутились на краю небольшой заснеженной поляны.

Огромный пес с ожесточенным рычанием кинулся на Рыбакова. Тот с трудом сдержал натиск матерой собаки, тыча в нее острием лыжной палки.

Дверь избушки распахнулась. Из нее выпрыгнул человек и плюхнулся у порога в снег. «Тертый калач», — подумал Василий Иванович и плотнее прижался к дереву.

— Кто тут? — долетел выкрик.

— Охотники, — ответил Рыбаков. — Товарища у нас подранили. Пускай здесь до завтра полежит. Утром мы за ним на коне приедем.

— Катись отсюда к… Как пришли, так и уходите.

— Тебе что, паразит, избы жалко? — повысил голос Рыбаков. — Убери своего пса, а то я его пристукну.

— Попробуй. Сам за ним отправишься.

Василий Иванович вынул из кармана пистолет. Выстрелил в оскаленную собачью пасть и повалился в снег. Собака взвизгнула и, высоко подпрыгнув, ткнулась мордой в сугроб. В ту же секунду ночную тишину спящего леса располосовала короткая автоматная очередь. Возле землянок заметались серые тени. Злой низкий голос крикнул: «Ложись! Чего мечетесь, как бараны». Тени упали в снег. Гулко ухнул винтовочный выстрел, и тот же голос, только приглушенный, зашипел: «Куда садишь, паразит? Трясучка. Отползай к окопам».

«Ого, тут даже окопы!» — подумал Рыбаков и, поднявшись на локте, властно закричал:

— Эй! Слушай! Кто хочет жить — выходи на середину. Будете сопротивляться — перебьем. Живо! — И после небольшой паузы: — Приготовить гранаты.

Несколько мгновений стояла зловещая тишина. Потом послышались приглушенные голоса. Они становились все громче, и скоро Рыбакову стало слышно каждое слово.

— Не хочу больше гнить в этой дыре. И подыхать не хочу.

— Попадешься, все равно расстреляют.

— Ну и … с ним. Двумя смертям не бывать.

— Брешет он. Сами повинимся — в штрафбат пошлют.

— Разговорчики! — прикрикнул низкий злой голос. — Живо в окоп. Ну? Перестреляю, сволочи!

— Иди ты к … матери, сука кулацкая. Мы за тебя кровяниться не будем. Воюй сам!

— Выходи на середину! — скомандовал Рыбаков.

На бледно-сером фоне снега показалась сгорбленная фигура с поднятыми руками. Покачиваясь, она медленно двинулась к центру поляны. Вторая, третья, четвертая… Семь человек с поднятыми руками сгрудились в кучу.

— Обыскать, — кивнул на них Василий Иванович.

— Есть, — откликнулся Чернявский.

Вдруг за избушкой хлопнул пистолетный выстрел, другой. Протараторила автоматная очередь, послышались крики.

— Чернявский и Ломов — здесь. Остальные за мной! — Рыбаков кинулся на шум.

За избушкой в снегу отчетливо виднелись глубокие следы. Побежали по ним.

Впереди замаячила невысокая фигура Степана. Он был без шапки, в распахнутом ватнике. Далеко за деревьями мелькало движущееся пятно.

Бухнул ружейный выстрел.

— Стой!!

Залаял автомат и смолк, будто подавился. В густой морозной тишине властный голос участкового уполномоченного скомандовал:

— Руки!

Через час двое лыжников убежали в Иринкино за подводами.

Наступил поздний зимний рассвет. Рыбаков обошел темные низкие землянки. В этих норах жили пятеро дезертиров и двое баптистов, скрывающихся от призыва в армию. В избушке помещался главарь шайки. Тут тоже были голые деревянные нары, грубо сколоченный стол, чурбаки вместо стульев, деревянная бадья с водой, глиняные кружки. Но на столе стоял патефон и лежала куча заигранных пластинок.

Сейчас главарь сидел на лавке, спиной к окну. Большая лохматая голова опущена так низко, что тупой подбородок уперся в грудь. Из-под кустистых бровей зло поблескивали медвежьи глазки. Он шумно дышал носом, непроизвольно сжимая и разжимая пудовые кулачищи.

— Не узнаете, Василий Иванович? — спросил Чернявский. — Вы же встречались с ним в день приезда.

Рыбаков пригляделся к сгорбленной фигуре у окна.

— Ерема-юродивый?

— Он самый.

— Как твоя настоящая фамилия? — обратился Коненко к «юродивому».

Тот только скривился.

Коненко вынул из полевой сумки тетрадь, развернул ее, что-то написал сверху чистой страницы и снова обратился к Ереме:

— Итак. Фамилия, имя, отчество?

— Фамилия у меня знаменитая. — «Юродивый» поднял голову. Его одутловатые щеки густо побагровели. Коричневые глаза буравили Рыбакова. — Пахомов я. Не забыли еще Пахомова? Мой батька таким, как вы, в двадцать первом сала за шкуру заливал.

— Пахомов — матерый кулак. Во время ишимского эсеровского мятежа возглавлял отряд отъявленных головорезов, — пояснил Коненко. — Ярый бандит. Зверски истязал и мучил коммунистов. Его расстреляли, а семью выслали. Это его сын.

— Мастерские сгорели — твоя работа? — спросил Рыбаков.

— Моя, — с вызовом ответил Пахомов. — И ферму я сжег. И в прокурорскую башку моя пуля летела. Темно было, промазал. Тебе тоже гостинец приготовил. Жаль, не успел.

Тяжело ступая, Рыбаков вплотную подошел к Пахомову. Долго, не мигая, смотрел на него. Видно, во взгляде Рыбакова, во всем его облике была такая ярость, что Пахомов не выдержал, невольно, подался назад, прижался спиной к подоконнику.

— Боишься? Не больно же ты храбр. Шакалья порода.

Бандит качнулся, как от удара. Медленно встал. Расправил широченные плечи.

— А я не боюсь. — Несколько раз провел языком по спекшимся губам. — Никого не боюсь. Двум смертям не бывать. Слыхал такое? Жалею только, что не здесь идет война. Ох и потешился бы я над вами. Спустил бы вам кровушку. До третьего колена все семя вывел. И жен, и детей. Рука не задрожала бы. Все, все бы ползали перед Пахомовым. Я такой человек…

— Разве ты человек? Ты труп смердящий. Твое место в земле, а не на ней. Поди, думал, война пошатнет Советскую власть, мужик затоскует по кулаку и помещику? Семь перетрусивших слизняков и те тебя ненавидели и не стали твоими единомышленниками. Жил ты один и сдохнешь один. А подыхать ты не хочешь. Дрожишь, шкура. «Я ничего не боюсь». Брешешь! Всего ты боишься. Людей, деревьев, птиц. Ни поспать, ни пожрать, ни до ветру сбегать спокойно не можешь. Чужой ты на нашей земле. Не терпит она таких паразитов, не хочет, чтобы они топтали ее.

Пахомов молчал. Он как будто надломился. Плечи обвисли, бессильно болтались руки. Тупое лицо одеревенело, только правое веко дергал нервный тик.

— Нет тебя, Пахомов. — Рыбаков смерил его уничтожающим взглядом. — Ты умер двадцать лет назад.

Повернулся и медленно вышел из избушки.

На улице Василия Ивановича окружили хмурые дезертиры. Ближе всех стоял невысокий, верткий мужичонка с узким лицом, заросшим жесткой сивой щетиной.

— Можно к вам обратиться? — спросил он, глядя прямо в глаза Рыбакову.

— Давай, — ответил тот и полез в карман за кисетом.

— Моя фамилия Сивков. Я из Аремзянского району. Шестой месяц в бегах. А своих так и не повидал. Это промежду прочим. Вы хотя нас и захватили, но мы все-таки добровольно сдались. Без сопротивления, значит. Это нам зачтется?

— Все зачтется.

— Нам бы теперь поскорее на фронт. Хоть в самую расштрафную. Только бы туда. Кровушкой своей смыть бы, соскрести измену. А и погибнуть доведется — хрен с ним. Хоть после смерти человеком будешь. Детишек тобой попрекать не станут. Женке людям в глаза глядеть не совестно.

— Ишь ты, как запел? Чего ж раньше-то думал? Не насильно же тебя сюда загнали.

— Пошто насильно? Сам в западню залез. Сам прибег. Не сработало. — Он покрутил пальцем у виска. — Охмурил меня один, в душу мать. Отродясь в бога не веровал. А тут со страху-то уцепился за божью бороду. Думал, в рай попаду, а он занес в болото.

— Мы тут промеж собой много перетолковали, — вступил в разговор худой и длинный, как жердь, дезертир. — Договорились было добровольно властям повиниться. Да кто-то ссучился, донес кулаку. Он, подлец, ночью нас обезоружил, а потом двоих расстрелял. Лютый, собака. Только и мы не лыком шиты. Присмирели для виду, а сами подумывали, как бы утечь отсюда да и этого святого кобеля с собой прихватить. Мы ведь недавно только узнали, что он бандит, бывший кулак.

Верткий мужичонка потеснил долговязого и снова завладел разговором.

— Это мы через его связного. Он прибег, а Еремы-то нет. Мы связного подпоили и все выведали. Вот тогда и зачесали затылки. Спасибо, помогли нам выбраться из волчьего логова. Уважьте. Отправьте нас на войну.

— Как суд решит, так и будет, — спокойно проговорил Рыбаков.

— Суд-то суд. Мы с ним не спорим. А вы все ж таки словечко закиньте.

— Все так думают? — Рыбаков повел взглядом по хмурым лицам.

— Все. Так точно! — не громко, но дружно ответили они.

— А это что за зеленая поросль? — Василий Иванович уперся взглядом в молодого парня. На нем затасканная шинель с прожженной полою. Руки зябко поджаты в рукава. Он стоял, скособочившись, втянув голову в плечи. — Чей будешь?

— Садовщиков я.

Синельников подошел к парню вплотную, вгляделся в его перепуганное лицо, спросил:

— Из «Колоса»?

— Да-да.

— Федор?

— Откуда вы меня знаете?

— Кто же тебя не знает… Из-за такого пострадала какая девушка. — И пошел прочь.

Несколько секунд Федор бессмысленно смотрел в спину Синельникова.

Но вот смысл слов дошел до сознания Федора.

— Стойте! — крикнул он и бросился вслед за Степаном.

— Ну?

— Что с ней? С Верой что? Посадили? Да говорите же!

— Поздно же… ты… забеспокоился… о своей… Вере, — медленно, слово по слову процедил Степан сквозь зубы.

У него на душе было нехорошо и горько. Разом вспомнилось все: молодежное собрание в «Колосе», вечеринка, разговор с Рыбаковым. Вот где оказался гонец веревочки. Конец ли? Надо ли, чтоб об этом узнала Вера? Только не от него.

…Иринкино бурлило, как весенняя река, поднимая на поверхность то, что доселе хранилось в глубочайшей тайне.

Дала трещину баптистская секта. Трое ее членов пришли к Коненко и горько покаялись в том, что давали деньги и продукты на «нужды христовы». Арестовали токаря МТС, помогавшего Пахомову поджигать мастерские.

— Все, что мы сделали, — это только начало, — говорил Василий Иванович на собрании иринкинских коммунистов. — Надо еще многое сделать. Откуда приходил связной к Пахомову? Знали ли истинное лицо Еремы те, кто принимал его в деревнях? Надо окончательно расшатать и повалить секту. А главное — быть всегда бдительными, уметь распознать, видеть врага. Тогда подобных ЧП не повторится…

3.

Поздним вечером Рыбаков с Синельниковым уезжали из Иринкино.

— Двинем по лесной дорожке, — предложил Василий Иванович, — верст тридцать сэкономим и выедем прямо к развилке.

Степан согласно кивнул головой.

Дорогой они говорили об иринкинских делах, заново переживая случившееся.

— Ну и чудак ты, — ласково журил Рыбаков парня. — У тебя винтовка-то была учебная да еще мелкокалиберная, а ты на автомат пер.

— Ничего, я его все равно не выпустил бы!

— Зубами стал бы грызть? — Василий Иванович засмеялся.

— Можно и зубами, — серьезно ответил Степан.

— Нет, брат. С зубами против автомата негоже. Конечно, моральный фактор — огромная сила, но одним энтузиазмом такого врага не победишь. Кое-кто у нас, видимо, не понимал этого, потому в начале войны мы и понесли колоссальные, ничем не оправданные потери.

За разговором не заметили, как въехали в лес. Дорога здесь была узкая и извилистая. Пришлось умерить бег лошади и быть все время начеку: на крутом повороте кошеву могло разбить о дерево.

Разговор угас, и сразу стали слышны тонкий скрип полозьев и усталое пофыркивание жеребца. В ночном зимнем лесу эти звуки казались необычно резкими и громкими. Степан, близоруко щурясь, напряженно вглядывался в залитый мраком лес. Стволы деревьев расплывались, сливаясь с ночной чернотой.

Сладкая дрема неслышно подкралась к нему. Обволокла, заласкала. Он с наслаждением расслабил мышцы, закрыл глаза.

Вдруг Воронко остановился так резко, что хомут едва не слетел с него. Лошадь захрапела и начала нервно приплясывать на месте, приседая на задние ноги.

— Но! — прикрикнул Рыбаков, хлестнув коня вожжами.

Тот прыгнул вперед и снова встал.

— Волки. Вот, черт! — с каким-то озорным задором проговорил Василий Иванович. — Смотри, сколько их.

Степан сначала ничего не увидел в густой темноте леса, но, приглядевшись, заметил наконец крохотные движущиеся светлячки. Они были и справа, и слева, и даже сзади. А вот серая тень перемахнула дорогу в каких-нибудь двух саженях от них. Неприятный нервный озноб пополз по телу Степана.

Василий Иванович еще раз попытался послать Воронко вперед — тот не подчинился. Тогда Рыбаков вынул из кармана полушубка пистолет. Протянул Степану.

— Я возьму Воронко за узду и поведу. Следи в оба. В случае чего — стреляй. Да вожжи держи покрепче, а то разнесет — и от саней ничего не останется. Тогда нам крышка.

Степан намотал вожжи на левую руку, в правой сжал пистолет, уперся ногами в передок.

— Держись! — и Василий Иванович выпрыгнул из кошевы. Подошел к жеребцу, похлопал его по вздрагивающему крупу, погладил по шее. Зажал в кулаке ремень уздечки и шагнул вперед.

— Но! — крикнул повелительно.

Воронко вытянул голову, прижал уши — и ни с места.

— Но! — Рыбаков изо всех сил потянул за узду. Лошадь пошла, медленно переступая дрожащими ногами.

— Давай, давай! — подбадривал ее Рыбаков.

Вдруг Воронко сделал огромный скачок вперед, сшиб Рыбакова в снег и понесся бешеным галопом. Пока Синельников опомнился и сообразил, что же произошло, они проскакали не одну сотню метров. Степан изо всех сил тянул вожжи на себя, но ослепленная страхом лошадь уже не слушалась поводьев.

— Сто-ой!!! — орал Степан диким голосом. — Тпру!

Кошеву подкидывало, стукало о стволы придорожных деревьев. Она угрожающе кренилась, трещала. А Воронко, вытянувшись в струну, мчался и мчался.

Впереди показалась небольшая пустошь. Степан изо всех сил потянул за правую вожжу. Воронко свернул с дороги, забрел по брюхо в снег и остановился, надсадно дыша. Степан до отказа натянул левую вожжу. Вытащил из снега длинную сучковую палку, огрел ею Воронко. Тот ошалел от боли, выскочил на дорогу и понесся туда, где остался Рыбаков. Но скоро остановился. Впереди на дороге сидели два волка. Серая тень мелькнула справа.

Не раздумывая, Степан привязал вожжи к кошеве. Сам выпрыгнул из саней и, сжимая в руке пистолет, пошел к голове жеребца. Крепко вцепился в узду. Волки, сидевшие на дороге, поднялись. Степан вскинул пистолет и выстрелил. Из ствола вылетела огненная струя, раздался жуткий вой. Степан выстрелил еще раз, еще. Отпустил повод, прыгнул в кошеву, завопил: «Давай!», Воронко сорвался и понес.

Через несколько минут Степан увидел Рыбакова. Тот стоял, прижавшись к дереву, с толстой короткой палкой в руках.

— Ну, брат, — выдохнул он, — вовремя ты выстрелил.

Волки преследовали их до самой развилки. Рыбаков расстрелял все патроны.

Они заночевали в конторе придорожного колхоза. Закуривая на сон грядущий, Василий Иванович вдруг раскатисто захохотал.

— А здорово они нас зажали! С двуногими-то справились, а от четвероногих еле спаслись…