ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1.

Все началось с того концерта, на котором Зоя читала «Нунчу». Потом эта незабываемая встреча под дождем. Поездка через лес. «Идет, гудет Зеленый шум…» А что, собственно, началось, Степан и сам не понимал.

Внешне ничего не изменилось. Он по-прежнему мотался по району, заседал, выступал, звонил. Сутки были до краев заполнены напряженной работой. Бывали дни, когда он забывал обо всем, что касалось его самого.

Но все это время где-то в потаенной глубине его души теплилась крохотная искорка неосознанного и еще непонятого чувства. И диву давался Степан, отчего это временами ему бывает так весело и хорошо. И усталость не валит, и голод не пересиливает, и работа ладится.

И как бы ни был занят Степан, находясь в райцентре, он почти каждый вечер хоть на минутку да забегал в Дом культуры.

Там в это время всегда собирались кружковцы. Репетировали или устраивали импровизированный концерт. Каждый выступал, с чем хотел и как мог. А иногда там разгорались такие жаркие споры, что хоть водой разливай противников. Все завершалось песнями.

Бывали вечера, когда, занятый неотложным делом, Степан не шел в Дом культуры. Тогда поздней ночью кружковцы, прихватив баян, сами являлись в райком комсомола. Степан откладывал в сторону бумаги, брал в руки баян, и до рассвета из райкомовских окон слышались дружные песни или дробный перестук каблуков — это Борька Лазарев, размахивая единственной рукой, плясал «яблочко».

Как-то раз после затянувшегося в райкоме веселья Степан провожал Зою домой.

Прохладный утренний воздух был неподвижен и густ.

— Как тихо!.. — восторженно прошептала Зоя. — Кажется, мы на неведомой таинственной планете.

— Сейчас самый сладкий сон. Скоро хозяйкам вставать, коров доить. А пока они спят. Моя бабушка говорила, что перед зарей непробудным сном спят даже петухи.

— Я люблю предрассветную пору. Это уже не ночь с ее мрачной темнотой и страхами, но еще и не день, где все очевидно и понятно. Ты смотришь на восход и чего-то напряженно ждешь. И вся природа тоже ждет. Что будет?.. Тебе, наверное, не интересны мои рассуждения?

— Почему? Ты говоришь как раз то, о чем я сам не раз думал. Только я не смог бы высказать все это вот так красиво и… и… не знаю, какое еще подобрать слово. — Он засмеялся. Махнул рукой. — В общем, правильно сказала. В точку.

Зоя долго молчала. Потом заговорила снова:

— Помню, когда мы узнали, что папа погиб в ополчении, то словно онемели. Сидим и молчим, друг на друга не смотрим. Ночь уже была. Электричество не горело. Ни лампы, ни свечей не было. За окнами воют сирены… хлопают зенитки. А мы, как каменные. Мне показалось тогда, что вся жизнь теперь будет такой ужасной ночью. Беспросветной, безнадежной. Зачем же жить? Я стала думать: как можно умереть быстро и безболезненно? Думала хладнокровно и расчетливо, как о чем-то меня не касающемся. И вот начало светать. Мы с мамой, не сговариваясь, поднялись и вместе вышли на балкон. Понимаешь? Поближе к утру. Мама обняла меня, прижала к себе, и мы… плакали. Долго. Потом мама насухо вытерла глаза и строго так сказала: «Надо жить, девочка! Он ведь ради этого погиб». А внизу по улице шли солдаты. Рабочие чинили трамвайные рельсы. Из громкоговорителя послышались позывные Москвы. И мне показались нелепыми ночные мысли о смерти. И я решила, что когда-нибудь…

Ее прервал прозвучавший со стороны вокзала протяжный паровозный гудок. Тревожный и призывный. Потом послышался частый перебор вагонных колес и сердитое фырчание паровоза. Поезд прошел мимо станции без остановки. Вот на голубеющем небе показался черный клуб дыма и, разматываясь в ленту, покатился прочь.

Зоя схватила Степана за руку и, привстав на цыпочки, вытянулась, замерла, устремив взгляд за промчавшимся поездом. Он крепко сжал ее пальцы, а она, видимо, и не заметила этого. Когда шум поезда совсем стих, Зоя глубоко вздохнула, отняла руку и медленно пошла вперед, задумчиво глядя в ту сторону, куда умчался поезд.

— Как услышу гудок, так внутри словно оборвется что-то. И мне вдруг нестерпимо захочется уехать отсюда. Любым способом, только б уехать. Домой, в Ленинград! В мой Ленинград…

— Вот так все эвакуированные рассуждают, — обиженно заговорил Степан. — Скорей бы освободили мой Ленинград, мой Харьков, мой Киев, мою Одессу, и я уеду из Сибири. А кто освобождал эти города? Кто кормит армию и рабочих, кто по-братски приютил у себя миллионы эвакуированных? Те самые сибиряки, от которых ты так торопишься убежать…

— Степа, ты меня неправильно понял. Я никогда не забуду ни Сибири, ни сибиряков. И мне совсем не плохо здесь и не скучно. Но ты просто не представляешь себе, что такое Ленинград! Невский, Адмиралтейство, Дворцовая площадь, Исаакий, Медный всадник, Нева. А белые ночи? Помнишь?

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла.

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса.

— Знаешь, Степа, вот кончится война, ты приедешь к нам учиться. Придешь ко мне, и мы, взявшись за руки, будем ходить всю ночь. Я покажу тебе Ленинград. Тогда ты поймешь меня и полюбишь навсегда этот город.

— Все равно, все равно, — упрямо твердил Степан. — Я не променяю Сибирь ни на какой Ленинград. И я не хочу, чтобы ты уезжала отсюда! Ни сейчас, ни после войны. Ни-ког-да.

Они остановились. Уже совсем рассвело. Степан увидел в глазах девушки изумление, на щеках — розовые пятна румянца.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вернулась в Ленинград?

Степан прищурил серо-зеленые глаза, сжал зубы так, что четко проступили острые скулы.

— Не хочу, и все. Поняла? Не хо-чу.

Повернулся и молча ушел. Она стояла и смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за поворотом.

На следующий день Зоя сама пришла в райком комсомола. Приветливо улыбнулась, подсела к столу. Сказала просто, обычным голосом:

— Я к тебе, Степа, посоветоваться о программе агитбригады. Мне кажется, ее надо целиком обновить. Как ты думаешь?

— Конечно! — сразу согласился он.

— Тогда давай посмотрим вместе. Я тут кое-что набросала. С ребятами договорились. Они — за. Но ты — наш политрук и конферансье. — Она мягко улыбнулась, опустила глаза. — Словом, давай подумаем вместе.

В это время позвонила Вера Садовщикова.

— Завтра у нас молодежный вечер, — зазвенел ее сочный голос, — а гармониста нет. Приезжай. Молодежь ждет. Приедешь, Степа?

Полуприкрыв ресницами глаза, Зоя внимательно смотрела на него. Степану казалось, что она слышит Верины слова и понимает их тайный смысл. Парень покраснел. Торопясь поскорее отделаться от Веры, принялся бессвязно доказывать ей, что очень занят и никак не сможет приехать в «Колос».

— Ладно, — обиделась Вера. — Мы не приневоливаем. Не можешь — не надо. Было б предложено.

…Степан приехал в «Колос» позже — в разгар уборочной, вместе с комсомольской агитбригадой.

2.

Культбригадовцы направились осматривать клуб, а Степан с Зоей зашли в правление. Там оказалась и Вера.

Она не вмешивалась в разговор Степана с председателем. Исподлобья поглядывала на Зою и молчала. Степан перехватил ее ревнивый взгляд, заторопился.

— Ну, мы пойдем, Трофим Максимович. Сейчас подзаправимся — и на поля. Вечером концерт в клубе. Пошли, Зоя.

Едва они отошли от конторы, как сзади окликнули.

— Товарищ Синельников!

Степан обернулся. Вера стояла, презрительно щурясь и слегка поводя плечами.

— Можно вас на минуточку?

Он подошел, вгляделся в лицо Веры и подивился его необыкновенной яркости. Густые, будто подведенные, брови, тугие румяные щеки, налитые вишневые губы. Она смотрела на него вприщур, нервно покусывая уголок шелковой косынки.

— Что тебе? — сухо спросил он.

— Не догадываешься?

— Нет.

— Жаль. — Опустила глаза и тихо, с горькой обидой проговорила: — Что ты меня сторонишься, Степа? Думаешь, я навязываться тебе буду?

Степан промолчал.

— Забыл? — тихо спросила Вера.

— Нет.

— Не забыл? — вскинула Вера загоревшиеся глаза. — Зачем же мучаешь?

От ее укоризненно-нежного взгляда, от приглушенного волнением голоса, от того, как вся она подалась к нему, Степану стало жарко. Сказал тихим голосом:

— Я и сам маюсь… Только сейчас мы все равно ни до чего не договоримся.

— А когда? — нетерпеливо спросила она. — Вечером, Да? — Понизила голос до шепота. — Я так ждала тебя. Измучилась. Поговорить хотела. Душу отвести.

— Ладно. Встретимся после концерта.

— Хорошо, Степа. — И пошла уверенной быстрой походкой.

Степан направился к Зое. Она вертела в руке листок подорожника. Лицо задумчивое. Губы необычно плотно сжаты, а между светлых бровей обозначились две поперечные глубокие морщинки.

— Пойдем, — позвал ее Степан.

Шли рядом, не глядя друг на друга. Вдруг Зоя остановилась, глянула в упор.

— Любовь?

— С чего ты взяла? — Степан покраснел.

— Она так смотрела на тебя. И очень нервничала. Красивая девушка и любит по-настоящему…

— Знаешь что, Зоя… — закипел Степан.

Она предостерегающе дотронулась до его руки.

— Извини, пожалуйста. Я вмешиваюсь совсем не в свое дело… Извини. — И торопливо рванулась вперед…

— Зоя! — крикнул он вслед.

Она пошла еще быстрее, почти побежала.

— Зоя!

Она уходила все дальше.

— Товарищ Козлова!

Зоя остановилась так резко, будто налетела грудью на невидимую преграду.

Он подошел к ней. Хотел шуткой загладить неприятную размолвку, но Зоя, не глядя на него, сказала подчеркнуто официальным тоном:

— Я слушаю вас.

Теперь обиделся Степан. Отчеканил по-военному:

— Останетесь здесь. Подготовите клуб к концерту. Мы разделимся на две группы и выедем в бригады. К вечеру вернемся.

— Хорошо, товарищ Синельников.

Целый день Степан с группой агитбригадовцев ездил по полям. Они рассказывали хлеборобам о событиях на фронте, выпускали «молнии» и «боевые листки», писали лозунги, устраивали летучие концерты.

Прощаясь, Степан приглашал колхозников на вечерний концерт. «А частушки будут?» — спрашивали его. «Обязательно», — отвечал он. Его долго не отпускали: советовали, кого и за что продернуть в частушках. Скоро потрепанный блокнот Степана вместил в себя множество интересных фактов. Тогда он сказал Лазареву:

— Ты проведи беседу в бригаде, а я посижу, посочиняю.

Он отошел подальше от полевого стана, забрался под суслон и принялся писать коротенькие четверостишия…

Когда совсем стемнело, колхозники стали сходиться в клуб. Рассевшись по лавкам, курили, грызли семечки, негромко переговаривались. Мальчишки расположились на полу перед сценой, облепили подоконники, забили проходы. Они дурачились, ссорились и даже ухитрялись подраться.

Когда Борька объявил, что перед концертом Синельников сделает доклад о краснодонцах, послышались возгласы:

— Только покороче!

— Давай сначала концерт, потом доклад.

— Сами читали!

Но вот Степан вышел на сцену. Постоял, выжидая тишины. Заговорил во весь голос:

— Это было в сентябре сорок второго года. В оккупированном Краснодоне фашисты устанавливали «новый порядок» — порядок кнута и виселицы. Но наш народ не подставил шею под немецкое ярмо, не склонил головы, не опустил рук. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! И по призыву отцов молодежь поднялась на борьбу с врагом…

Постепенно шум в зале затих. Даже мальчишки угомонились. А когда он стал рассказывать о боевых действиях молодогвардейцев, в зале наступила такая тишина, что даже шепотом сказанное слово слышали все. Степан не впервые рассказывал о подвиге «Молодой гвардии», но снова и снова глубоко переживал жестокую трагедию горстки юных героев. Вместе с молодогвардейцами он ненавидел, боролся, страдал и умирал мученической смертью. Потому и слушали его так, будто он сам был одним из тех, кто поднял непобедимое знамя «Молодой гвардии».

— Истерзанные, но не покоренные, шли они на казнь по родной улице, гордо вскинув седые головы… — звенел голос Степана в тишине. Женщины плакали. Мужчины нервно кривили губы.

С трудом Степан прочел список казненных молодогвардейцев и долго молчал. Потом твердо, по слову произнес:

— Павшим в неравной, жестокой борьбе с фашистами героям-комсомольцам Краснодона вечная память и слава!

В переднем ряду медленно поднялся солдат с костылем под мышкой. В разных концах зала встало еще несколько человек, а через мгновение стояли все.

— Наши солдаты отомстят гитлеровским палачам за муки и смерть молодогвардейцев, задушат фашистскую гадину и водрузят над Берлином знамя нашей Победы!

Зал дрогнул от аплодисментов.

— Да, победа будет за нами. Теперь в этом не сомневаются даже господа черчилли. Но победа не придет сама. Ее надо добыть в бою, И если мы хотим приблизить заветный час, если нам не безразлично, какой ценой будет куплена эта победа, — мы тоже должны бороться за нее. А как? Чем мы можем помочь Красной Армии? Прежде всего хлебом. Без хлеба нет солдата, нет рабочего. Хлеб нужен всем… И до чего же обидно и горько бывает, товарищи, когда видишь, как этот хлеб, вместо армейских пекарен, попадает в навоз. Есть у вас Фекла Душечкина. Как она жнет? На каждом квадратном метре остается семнадцать-двадцать колосков. На одном гектаре она теряет столько хлеба, сколько нужно, чтобы целый день досыта кормить взвод солдат. И если сегодня где-то на фронте вернувшиеся из поиска разведчики остались без хлеба, то в этом виноваты и вы, товарищ Душечкина.

— Верно!

— Как на дядю работает!

— А еще солдатка!..

После доклада объявили перерыв: людям надо было прийти в себя, перекурить, настроиться на иной лад.

Потом начался концерт. Чем ближе подходил он к концу, тем чаще слышались выкрики из зала:

— Давай частушки!

Частушки значились последним, заключительным номером программы. Объявив его, Степан подошел к баянисту, вынул из кармана блокнот, откашлялся, и вот в притихший зал полетела первая припевка:

Фекла Душечкина жнет,

Будто полем слон идет.

Рожь примятая лежит,

А в снопах овсюг торчит.

— Здорово!

— Верна-а-а!

— Ай да Фекла!

Возгласы тонут в хохоте и оглушительных аплодисментах. Фекла спрятала лицо в ладонях и, наверное, не скоро отважится поглядеть в глаза соседке.

Степан поднял руку. Отчетливо слышится каждое слово новой частушки:

Секретарша сельсовета

Потрудилась в это лето:

От зари и дотемна

На печи спала она.

Уханье, визг, хохот. Красная, пышнотелая секретарша штопором ввинчивается в толпу и под свист мальчишек выбегает из зала…

3.

Степан вышел из клуба вместе с Борькой. У дорожки, прислонясь спиной к березе, стояла Вера.

— Ты топай один, — сказал Степан другу. — Мне надо с… товарищем поговорить.

— Валяй, — усмехнулся Борька. — Ждать тебя не будем. С таким товарищем можно и до утра проговорить…

Вера встретила Степана взволнованным шепотом:

— Степушка, милый. Думала, совсем разлюбил. Променял меня на эту… ленинградку. Пойдем ко мне. Там поговорим. Поешь. Отдохнешь. Мать к сестре уехала. Одна я.

Он слушал ее, а думал о том, что через несколько минут все агитбригадовцы соберутся в колхозной конторе. Поставят на стол ведерный чугун картошки, пару кринок молока. И кто-нибудь обязательно спросит: «Где же Степан?» Борька, конечно, не стерпит. «Бывшую комсоргшу инструктирует», — или еще что-нибудь подобное ляпнет. Зоя ничего не скажет, но завтра так посмотрит… «А что она мне? — закричало Степаново самолюбие. — Ни жена, ни невеста. Просто знакомая». И тут же одернул себя: «Если бы просто…»

— Ну, что ты стоишь, Степа? Пойдем. — Вера потянула его за рукав.

Он нехотя двинулся за ней по узенькой, еле видной в темноте тропинке. Шел и думал: «Сейчас придем. Она тоже поставит на стол еду и кувшин бражки или четвертинку самогону. Выпьем, поедим — и в постель. Потом всякий раз, приезжая в «Колос», я буду ночевать у нее. На меня станут смотреть с ухмылочкой, с прищуром. Придумают какое-нибудь обидное прозвище. Если бы я любил по-настоящему. Не люблю ведь. Теперь-то уж точно знаю. Не люблю. Ну, красивая, жалел ее, а не люблю. Когда-нибудь все равно придется сказать ей об этом. А Зоя отвернется. Навсегда».

Неожиданно вспомнился ночной разговор с Рыбаковым в колхозной конторе, и Степану стало совсем не по себе. Однако сказать Вере что-нибудь резкое, повернуться и уйти — не хватало смелости и сил. Ведь он ее целовал, говорил, что ему хорошо с ней. А тогда, после кино… Сподличал. Как же: лестно стало, что девушка сама объяснилась. Противно и гадко. Степана передернуло от негодования. Он остановился. Вера шагнула к нему, подставила губы для поцелуя.

— Постой, Вера, — заговорил он бессвязно и торопливо, сам не веря своим словам и оттого презирая себя. — Ты иди одна. Я забегу к своим. Посижу немножко. Улягутся, приду к тебе. Договорились?

— Как знаешь.

— Да не сердись ты, чудачка. — Он заставил себя обнять ее и даже поцеловал. — Не хочу кривотолков. Понимаешь? Ни о тебе, ни о себе. Ладно?

— Ладно, — нехотя согласилась она.

— Тогда иди. Часа через полтора буду.

Повернулся, отошел шагов десять и не вытерпел, побежал к конторе. Вошел, когда все усаживались за стол. Его встретили радостным шумом.

— Я говорил, к ужину не опоздает, — смеялся Борька, — а они не верили. Заподозрили тебя бог знает в чем.

Вместе со всеми Степан ел горячую рассыпчатую картошку, запивая ее молоком. Зоя сидела напротив. Она была необычно молчалива. Часто хмурилась.

Да и другим было не до разговоров: намотались, а скоро наступит новый день.

После ужина стали укладываться спать. Настелили на полу соломы, кинули в головы пальто, фуфайки — и постель готова. Улеглись в ряд кому где нравится. Борька еще рассказал, как он добывал молоко и картошку на ужин. Он умел рассказывать, мог присочинять, превращая любое пустяковое событие в забавнейшее приключение.

— Я говорю этому носатому махновцу (так он окрестил колхозного счетовода): «Выписывай картошку, огурцы, молоко, и мы разойдемся, как в море корабли». А он свое долдонит: «Только за наличный расчет». — «Откуда, говорю, у нас эта наличность, если мы концерт бесплатно ставим». — «Не мое дело. Не толкай меня в омут». — «А если я толкну тебя в шею. Да не толкну, а двину». — «Как так?» — растерялся он. «А очень просто, говорю, ты видел когда-нибудь психов?» А сам глаза выкатил, раздул ноздри и начинаю дышать, как загнанная лошадь. Махновец побледнел и озирается, в какую бы щель нырнуть. Я еще добавил оборотов. Голову вниз и прямиком на заданную цель. Понял он, что я его сейчас торпедирую, и юрк под стол. Тут председатель входит. «Ты что здесь?» — спрашивает. Я доложил. Председатель дает «добро». «Вот только счетовод придет и все выпишет». — «А он, говорю, уже здесь, на своем рабочем месте». — «У тебя, что, парень, миражи в глазах?» — «Зачем, отвечаю, миражи, все в натуре. Ваш старпом сменил рабочее место, в низы спустился», — и на стол ему показываю. Заглянул под него председатель: «Ты что туда забрался?» — «П-пе-р-рышко обронил. Последнее. И куда оно закатилось…»

Над Борькиным рассказом посмеялись вдоволь. А потом вдруг все стихли, и скоро комната наполнилась ровным дыханием спящих людей.

Степан ворочался, как на раскаленном поду. Надо было идти к Вере. Обещал, она ждет. Но какая-то сила сковывала, удерживала его. Он спорил, боролся с собой, но так ни на что и не решился. В конце концов Степан потихоньку поднялся, накинул на плечи стеганку и вышел. На крыльце, у самого порога, стоял толстенный, в два охвата чурбак. Степан присел на него, закурил.

Сзади тоненько скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. На крыльцо вышла Зоя.

— Ой, кто тут?

— Я.

— Степан?

— Он самый.

Она постояла около него, пригляделась к темноте. Осторожно присела на краешек чурбака. Он подвинулся, уступая место. Она сидела и молчала. Степан курил до тех пор, пока не обожгло губы. Щелчком отшвырнул окурок, и тот, прочертив в темноте светящуюся полосу, ткнулся в землю, брызнул искрами и погас.

Зоя поежилась, чуть придвинулась к нему. Заговорила спокойным голосом, словно продолжая давно начатый разговор.

— Ты на меня рассердился, когда я сказала правду. А на правду обижаться нельзя.

Он промолчал.

— Обещал ведь этой девушке, что придешь. Она ждет.

— Откуда ты знаешь, что обещал?

— Чувствую. А разве не правда?

— Правда. Обещал. Пожалел, смалодушничал и…

— А она тебя любит.

— Знаю. Потому и не хочу подличать. Если б я по-настоящему любил. А ради забавы, ради времяпровождения — не хочу. Стыдно. Себя стыдно. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю. Сейчас некоторые живут по принципу: «Война все спишет». И она списывает. Много грязи поднялось со дна нашей жизни. — Зоя задумалась, вздохнула. — Вот знаешь… Сорок дней мы ехали от Ленинграда до Малышенки. Чего только не насмотрелись! Жадюга умер с голоду на чемодане, полном награбленного золота. Молоденькая девчонка продалась проходимцу за буханку хлеба. У меня не хватало злости, чтобы негодовать и возмущаться. Не хватало слез, чтобы плакать. Казалось, война вытравляет в людях все человеческое, светлое и хорошее. А когда я внимательно пригляделась к людям, увидела и многое иное! Голодные усыновляют бездомных сирот. Красивые молодые женщины выходят замуж за слепых и безруких фронтовиков. Я видела столько прекрасных людей. Таких… — она помолчала, ища сравнения, — как горьковский Данко. Они сжигают себя, чтобы светлее и теплее было народу. Возьми нашего Рыбакова. А сколько таких там, на фронте?

Ночь была такая темная, что за метр от крыльца ничего не видно. Над головой — ни звезд, ни месяца. Кругом непроницаемый мрак. Небо затянули тучи. Собирался дождь. Темнота дышала влажным холодом. Степан скинул с плеч ватник.

— Возьми, укройся. Ты же в одном платье.

— И ты не в свитере.

— Я сибиряк.

— И я не южанка.

— Тогда придвигайся поближе. Поделим ватник пополам.

Она придвинулась к нему. Он укрыл ее ватником, закинув краешек полы себе за спину. Несколько минут просидели в безмолвии, согревая друг друга теплом своих тел.

— У тебя есть жених?

— Нет.

— Ну, просто любимый парень.

— Нет. — Она глубоко вздохнула. — У меня было много друзей. Каждую субботу мы собирались у кого-нибудь на квартире и устраивали капустники.

— Это что за штука?

— Студенческая вечеринка. Веселая, непринужденная.

— С вином и поцелуями?

— Не обязательно. Зато уж шуток, пародий, веселых экспромтов — хоть отбавляй. Ну и, конечно же, стихи и музыка. У меня был приятель, студент консерватории. Пианист. Великолепно играл. Особенно Баха. Бывало, наспоримся до хрипоты, даже чуточку поссоримся. Он сядет к роялю. И через несколько минут — все забыто. И наша ссора покажется нелепой и вздорной… Ты ведь переживал такое… ты музыкант.

— Какой я музыкант? — с горечью и вызовом сказал Степан. — Я даже настоящего баяниста не слышал, который играл бы по нотам. — С силой ударил кулаком по колену. — Люблю песни, гармонику. Подгорная, вальс, краковяк. А всякие там Бахи и Бетховены для меня пустой звук. Об операх, балетах, симфониях и еще, не знаю, как они называются, я только читал. Да по радио слышал. Поняла?

— Поняла, — смущенно ответила она, но тут же поправилась, заговорила совсем другим голосом. — Только ты зря похваляешься этим. Конечно, ты не виноват, но хвалиться тут нечем. — Помолчала. Нашла в темноте его руку, накрыла своей ладонью. Задушевно сказала. — Ты все узнаешь, Степа. И увидишь. И услышишь. И чего захочешь — добьешься. Уверена в этом…

Он сжал ее руку и неожиданно для себя спросил:

— А если я захочу, чтобы ты была моей… моей любимой. Этого я могу добиться?

Зоя отняла руку. Встала. Он тоже поднялся. Стеганка соскользнула, мягко шлепнулась на пол. Они не заметили этого.

— Не знаю, Степа, — медленно проговорила она. Повернулась и ушла в контору.

Степан остался на крыльце. Вслушался в ночь. Уловил мягкий шорох дождя. Сбежал по ступенькам. Запрокинул голову. В разгоряченное лицо впились мелкие холодные капельки.

Он ловил их ртом, слизывал с губ и улыбался. Он и не вспомнил о Вере, ждавшей его.