ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1.
Полина Михайловна что есть мочи кричала в телефонную трубку:
— Никто вам не позволит сокращать посевные площади. Надо найти выход. Нет, нет. Не кивайте на район. Вы руководитель, вот и думайте. Хорошо. Приезжайте. Ладно. Пока.
Федотова сердито кинула трубку на вилку аппарата, стерла пот с раскрасневшегося лица.
Дверь распахнулась. На пороге показалась шатающаяся от усталости старая женщина. Она тяжело дышала. Пальцы правой руки царапали пальто на груди.
Полина Михайловна кинулась к ней.
— Мамочка! — подбежала, притянула к себе. — Мама, что случилось?
— Андрей… приехал, — в два приема с трудом выговорила мать.
— Что?
— Дома он. Целый. — И бессильно опустилась на стул.
Федотова рванула с гвоздя полушубок и выбежала из кабинета.
— Поленька! — вскрикнула мать. — Платок. Повяжи платок!
Схватила со спинки дивана полушалок и засеменила вслед за дочерью. Выйдя на улицу, далеко впереди увидела стремительно удаляющуюся фигуру. Ветер рвал полы распахнутого полушубка, трепал коротко остриженные волосы. Мать безнадежно махнула рукой и медленно побрела, прижав скомканный полушалок к груди.
Пока старая женщина добиралась до первого перекрестка, дочь уже добежала до своего дома. Ударом ноги распахнула калитку. Перемахнув через две ступеньки, толкнула ведущую в сени дверь. Жалобно пискнули под ногами щелястые промерзшие половицы, взвизгнули ржавые петли, и она увидела мужа.
Он стоял лицом к порогу, с дымящейся папиросой в руке. Швырнул на пол папиросу, широко раскинул руки в стороны.
— Поленька!
Она с разбегу прижалась лицом к нему, обхватила руками шею и расплакалась.
— Полюшка, — бормотал он. — Полинушка. Долгожданная.
— Андрюша… Андрейка… Милый… Милый, — шептала она. — Вернулся… Вернулся… Вернулся…
…Вот, Андрей Федотов, вернулся ты с войны домой. Еще и сам не веришь случившемуся. Да и легко ли поверить в это после всего пережитого? Чего только не повидал ты, чего не пережил за два с половиной года войны. Бывали минуты, когда казалось, что сердце и нервы больше не выдержат…
Раны и контузии. Слезы и боль. Все было. И все в прошлом. Теперь до войны тысячи верст.
Что же тревожит и гнетет тебя?
Разве можно хмуриться, когда тебя ласкают руки жены, руки единственной женщины, которую ты любил и желал больше всего на свете? Вот она ласково перебирает твои волосы и шепчет:
— Поседел… Ты уже поседел, Андрюшка. Подумать только.
Почему тебе хочется высвободиться из теплых объятий, уйти от ласковых рук, не слышать нежного шепота? Почему?
…Вдруг Андрей ощутил запах горелого. Насторожился. Шумно потянул воздух носом.
— Горим, Полинка!
Легонько отстранил жену.
Она тоже почувствовала горьковатый душок гари. Растерянно повела взглядом по сторонам.
— Половик!
Домотканый половичок загорелся от брошенного Андреем окурка.
— Потеха, — кинул Андрей любимое словечко и, шагнув, придавил сапогом дымящийся кружок.
Послышался характерный металлический скрип. Полина Михайловна побледнела.
— Что у тебя с ногой?
— Пустяки, Полюшка.
— Нет-нет. — Она схватила его за руку, — Скорее садись сюда.
— Куда спешить. — Андрей улыбнулся. — Теперь ничего не изменится. Ни-че-го…
— Сядь, Андрюша. Ну, сядь, — настаивала она, усаживая его на табурет.
— Потеха, — грустно повторил он. И сел.
Полина опустилась на колени. Обхватила руками искалеченную ногу и стала осторожно снимать с нее сапог.
— Дай-ка, я сам.
— Нет. Я!
Она размотала портянку и увидела коричневою деревянную ступню. Приподняла штанину, осторожно провела ладонью по холодной, мертвой коже протеза.
— Это пустяк. Только ступню оттяпали. — Он попытался встать, но Полина удержала его.
— Пуля?
— Мина. Ну-ну. Не надо плакать, Полюшка.
— Могли ведь и убить…
Андрей снова навертел портянку, натянул сапог. Поднял жену с пола. Усадил на стул, склонился, спрятал лицо в ее пышных светлых волосах. Сейчас ему необходимо было укрыться от глаз Полины. Закурить бы, заглушить махоркой душевную боль. Да страшно распрямиться, показать свое лицо.
В сенях заскрипели половицы. Пришла мать. Разделась, сказала, улыбаясь, зятю:
— Ступай-ка, сынок, в горницу. Посиди, отдохни. Сейчас обедать будем.
Андрей повиновался. Уселся под фикус, закурил. Из кухни доносились приглушенные голоса женщин, непрерывно хлопала дверь, звенела посуда. Потом что-то зашипело на сковородке, и в комнату просочился аппетитный запах поджариваемого лука.
Полина накрывала стол в горнице. Андрей разобрал содержимое чемодана, достал привезенные подарки и вручил их жене и теще.
Но вот стол накрыт. Андрей пошел к умывальнику вымыть руки. Мыл долго, задумчиво поглядывая на себя в зеркало.
А когда вернулся… на жене было голубое шелковое платье, на шее нитка янтарных бус, на ногах — тонкие чулки-паутинка и туфли с высоким каблуком. Она зарумянилась под его взглядом, неуверенно переступила на тонких каблуках. Засмеялась.
— Совсем разучилась ходить в туфлях…
А он вдруг опустил глаза и принялся пощипывать подбородок.
— Ты бы, сынок, тоже переоделся. А потом и за стол. Иди-ка. — Теща легонько подтолкнула его в спину. — Скидывай гимнастерку. Небось она тебе плечи-то понатерла. Я там погладила твою рубаху. Переоболокайся.
Андрей переоделся и почувствовал какую-то странную неуверенность. Вероятно, так чувствует себя моряк, после долгого плавания оказавшийся на суше. Все обычное и как будто бы нереальное.
Молча сели за стол.
Полина Михайловна пододвинула мужу сковородку с яичницей. Налила ему полный стакан водки. Себе с матерью тоже по рюмочке.
Старуха встала с рюмкой в руках. Встали и Андрей с Полиной.
— Ну, сынок, с благополучным прибытием тебя…
Скоро Андрей захмелел. Отодвинул тарелку, облокотился на стол и курил папиросу за папиросой, сосредоточенно глядя перед собой на оклеенную выцветшими обоями стену.
— Дай-ка, Андрюша, прикурить. — Полина Михайловна тронула мужа за локоть.
— Ты разве куришь? — удивился он.
— Курю.
— И водку пьешь?
— А как же.
— И мужиков любишь?
— Люблю одного. Да он, видно, не догадывается. Только дым пускает. На меня и не смотрит…
— Ну, детки, я побегу за хлебом. — Мать поднялась. — Потом насчет баньки расстараюсь.
И вот они остались вдвоем.
Полина Михайловна вышла в кухню, накинула крючок на входную дверь.
Вернулась, подсела к мужу.
— Тебе отдохнуть бы, Андрюшенька, — сказала она гортанным голосом. — Приляг… Пойдем…
— Сейчас… Вот докурю.
— Потом докуришь. — Она вынула из его рта папиросу. Сделала несколько затяжек. Потушила окурок. Поднялась с места. Разобрала постель.
Он вдруг так грохнул по столу, что вся посуда заговорила разными голосами. Не глядя на жену, налил стакан водки. Выпил залпом и торопливо прикурил новую папиросу. Полина Михайловна бросилась к мужу, успокаивающе провела ладонью по его колену.
— Что с тобой, Андрюша?
— Слушай, Поля, — заговорил он с трудом. — Нам надо все решить. Сейчас. Сразу. Я ведь сначала не хотел ехать домой…
— О чем ты? — Губы Полины Михайловны задрожали. — Что случилось?
— Видишь ли… — он мучительно напрягся. Покусал нижнюю губу. — Меня сильно контузило во время взрыва. Я долго и гово… говор-ить не мог. — По его искаженному страданием лицу потекли мелкие капельки пота. — Речь восстановилась. С-слух тоже. Но это все ерунда. А вот… Я сейчас уже не я. Понимаешь?
Она вцепилась в уголок скатерти. Не переводя дыхания, сидела с раскрытым ртом, смотрела на мужа и никак не могла понять смысла сказанных слов.
«Что случилось. Что он говорит? Какая контузия? Что значит я не я? Я не я. Психическое что-то? Да нет, он просто выпил. — Беззвучно пошевелила высушенными волнением губами. — Какие у него глаза. Что это он? Надо успокоить его. Но почему он так на меня смотрит? За что?»
…Да, Андрей смотрел на жену со злобой, даже с ненавистью.
И вдруг закричал:
— Почему ты молчишь?! Не поняла… — осекся, приблизил к ней страшное, обезображенное болью и гневом лицо и совсем тихо договорил: — Я теперь бракованный. Все вроде на месте и… не получается, сволочь. — Скрипнул зубами. — По-теха. — И заплакал.
Она несколько мгновений молча смотрела на его бессильно уроненную голову, вздрагивающие плечи — и вдруг все поняла. Поняла и не ужаснулась случившемуся, не подумала о себе: ее захлестнула волна нежности и материнской жалости к этому большому и сильному человеку: ее мужу и ее ребенку, над которым так жестоко надругалась страшная война.
— Успокойся, Андрюшенька! Не расстраивайся! Все это пустяки. Ты пришел, ты живой — это главное. А все остальное — чепуха. Ты отдохнешь, поправишься, и от твоей контузии не останется никаких следов. И у нас еще… у нас будут ребятишки. Ты ведь хочешь сына? И я… Все будет. Только не расстраивайся, не переживай. Ну, улыбнись… Поцелуй меня. Милый, Андрейка. Милый, милый Андрюша… Давай отдохнем, поспим. А потом в баньку сходишь.
Он послушно разделся, лег и, положив голову на ее плечо, скоро уснул. Или притворился спящим…
2.
С утра в кабинете Федотовой не умолкал телефон. За какой-нибудь час у нее побывали все работники райкома, поздравили с благополучным возвращением мужа. Она благодарила, даже смеялась над бесхитростными шутками товарищей.
Только Богдан Данилович Шамов подметил в ней перемену не к лучшему. Улыбаясь уголками губ, он сказал:
— Вы за одни сутки стали неузнаваемой. Говорят, любовь молодит и красит, а у вас усталый и, пожалуй, даже грустный вид. Не зря греки говорили, что все хорошо только в меру.
Полина Михайловна резко отвернулась, крутнула ручку телефонного аппарата. Вызвала первую пришедшую на ум организацию: райком комсомола. Обрадовалась, услышав голос Синельникова. Попросила его немедленно зайти. Подержала еще подле уха умолкшую трубку, медленно положила на место. Теперь она вполне справилась с волнением.
Повернулась к Шамову.
— Учту ваш совет, Богдан Данилович. А теперь давайте поговорим о деле. Скоро весна. Она, как всегда, придет неожиданно. Это, по-моему, будет самая трудная весна из всех. Люди устали, техника — полумертвая, скот содержится впроголодь. А формы нашей политической деятельности — неизменны. Я прошу вас подумать над планом политмассовой и культурной работы на селе. Надо до конца месяца утвердить его на бюро.
— Хорошо, — с подчеркнутой официальностью ответил Шамов, едва заметно качнув лысиной. — Я уже говорил об этом с комсомолом. К концу недели представлю вам мероприятия отдела.
— Ну и отлично. Только побольше новшеств, побольше инициативы!
— Учту. — И Шамов медленно вышел из кабинета.
Полина Михайловна смотрела на дверь, за которой он только что скрылся. «До чего неприятный человек. Скоро три года работаем вместе, а все чужие. Почему он такой настороженный и холодный? Затворился от людей. Сам ни к кому и к себе никого. Почему? Пользуется тем, что сейчас не до него. Разошелся с женой, искалечил жизнь хорошей девушке. Сейчас, говорят, живет со своей домработницей. Двоедушный эгоист. Но — знающий и эрудированный. Пожалуй, даже талантливый. Бывает же такое. Только подлец остается подлецом, каким бы грамотным и талантливым он ни был… А если я не права? Если это личное? Бывают же необъяснимые симпатии и антипатии. Ну, не нравится он мне, неприятен. Значит ли это, что он подлец? Трудно работать с человеком, не уважая его. Надо наконец разобраться в нем. Да не хочется и думать о нем».
Она прикрыла глаза и вдруг увидела залитую ярчайшим солнцем и оттого невероятно зеленую траву. Густую и высокую. А вокруг полянки березовый лес. Белоствольные деревья кажутся празднично нарядными и чуточку грустными. Рядом с ними всегда хочется помечтать и погрустить.
Это была их полянка. Андрей называл ее пятачком. Когда им было особенно хорошо, они приходили сюда…
Скоро весна опять принарядит заветный пятачок. Он будет таким же, как прежде, а может, и краше. Наверняка краше, потому что они не были там целых три года. Но нынче обязательно сходят. Как прежде… Нет. Они не прежние. Андрей? Замкнулся, зачерствел. Что он сейчас делает? Милый!
Полина Михайловна потянулась к телефону, собираясь позвонить домой.
В это время дверь чуть приоткрылась, потом распахнулась во всю ширь. Вошел Андрей.
— А я только что о тебе подумала, — сказала она, выходя навстречу.
— В связи с чем? — насторожился он.
— Глупый. — Она взяла его за руки и усадила рядом с собой на диван.
— Вспомнила наш пятачок. Нынче мы обязательно побываем там. Ты соскучился?
— Ага. Был у Рыбакова.
— Насчет работы?
— Угадала.
— Что он предложил?
— Не знаешь?
— Честное слово.
— Заведующим стройотделом райисполкома. Потеха…
3.
Андрей вошел в работу, как гвоздь в мягкое дерево: с одного удара по самую шляпку.
Не было ни стройматериалов, ни рабочих рук, ни специалистов. Зато были планы, заявки, просьбы, требования. Андрей бегал по организациям, писал, звонил, телеграфировал, ездил в Свердловск, Омск и Тюмень, но дело от этого почти не двигалось. Тогда-то и родилась у него дерзкая мысль. Кое-кто посмеялся над ним — «фантазер».
Полина, выслушав мужа, участливо заглянула в его запавшие грустные глаза и ласково сказала:
— Замаешься, Андрюша. Дело ты задумал нужное, но многотрудное.
— Ничего. — Он упрямо качнул головой. — Ничего. — Помолчал, не глядя на жену, договорил: — Мне своих сил не жаль. Надо же их хоть на что-то тратить. Пить — не хочу, душа не принимает. А…
Она мягко положила ладонь на его вздрагивающую руку, прижала ее:
— А силы тебе не занимать. И коль есть желание — разворачивайся. Только сходи снова к Рыбакову. Без его поддержки тебе не осилить.
— Ладно.
Целую неделю Андрей ловил Рыбакова и не мог поймать: то он в колхозе, то на бюро или заседании. Встреча произошла неожиданно.
Как-то ранним вечером Андрей стоял на обочине дороги. Мимо летела цепочка девушек-лыжниц. Они бежали торопливой, ходкой перебежкой. Андрей в прошлом был неплохим лыжником и сейчас с завистью следил за девчатами.
— Любуешься, комбат? — прогудел над ухом знакомый голос.
Андрей вздрогнул, повернулся. Рядом, протягивая руку, стоял Рыбаков.
— Любуюсь. — Пожал руку Василию Ивановичу. — Молодость вспомнил.
— Почему молодость? Разве на войне не довелось на лыжах погарцевать?
— Нет. Я же командовал саперным батальоном. Мы все переправы строили. Сколько этих переправ навели. Соединить бы их все в одну — вышел бы мостик километров на сто. Потеха. Хорошее было дело.
— Не горюй, комбат. У тебя и здесь немало хороших дел.
— Это верно. Я вот одну штуковинку задумал. Хотел посоветоваться.
— Валяй.
Они медленно зашагали серединой дороги. Оба под стать друг другу — высокие, плечистые, поджарые. Рыбаков с интересом слушал Федотова. Время от времени кивал головой, приговаривая: «Дело». А когда комбат выговорился, полковой комиссар сказал:
— Стоящее дело. Двигай…
4.
В районной газете появилось объявление:
«Завтра в 12 часов дня в Доме культуры состоится собрание инвалидов Великой Отечественной войны, проживающих в поселке Малышенка».
К назначенному времени зал Дома культуры был полон. Инвалиды пришли в боевой форме, с нашивками и наградами. Неумолчной горной речкой плескались голоса. Здесь говорили о разном, но больше всего о войне. Казалось бы, все здесь знали друг друга, не раз встречались и беседовали. А вот сошлись, и снова слышатся радостные возгласы. Собираются гуртом однополчане, и начинаются воспоминания.
Пришли сюда и незваные, которых любопытство из щели в щель загоняет. И, конечно же, райкомовский сторож Лукьяныч. Старик расхаживал, браво выгнув грудь, громко стуча деревяшкой. Он подходил к сгрудившимся в кучи инвалидам, прислушивался к разговору, преувеличенно громко хмыкал, поддакивал, вставлял словечки, всеми силами норовя привлечь к себе внимание. Это ему не удавалось, и раздосадованный старик подумывал уже, не отправиться ли восвояси, как вдруг его окликнули:
— Эй, старина! Ходи сюда.
Лукьяныч несказанно обрадовался, узнав однорукого солдата, который однажды едва не прибил его костылем. Проворно протиснулся к старому знакомому, ощерил в улыбке прокуренные зубы, разгладил бороду.
— Как живешь, дед?
— Мне теперича не жизнь, а сплошной праздник, — важно начал Лукьяныч.
— Это почему же так? — полюбопытствовал кто-то.
Старик только того и ждал. Расправил плечи, набрал полную грудь воздуху и с жаром заговорил:
— Я, почитай, именинник. Ванюху моего, сына, значит, к Герою представили, к Золотой Звезде.
— Ну?
— Здорово!
— За что?
— Разведчик он у меня. Отчаянный. Его только на самые что ни на есть важные задания посылают. Где уж никому не под силу, там его выпускают. И немцы его страсть как боятся. Вот как-то главному нашему начальнику запонадобился «язык». Да ишо офицерский. А где его взять? Стало быть, надо к нам какого ни то обера приволочь. Целую неделю наши разведчики бились, сколь людей сгубили, и все зазря. Тогда и послали моего Ивана. Он — в каждый карман по пистолету, за пазуху гранату — и айда. Ну, доходит до одного немецкого блиндажа, а ему фриц кричит: «Стой! Кто идет?» Иван отвечает: «Свои. Несу пакет твоему командиру».
— По-немецки? — спросил однорукий, улыбаясь.
— Чего по-немецки? — не понял Лукьяныч.
— Да Иван с фрицем-то объяснялся.
— С чего бы это? Иван-то, поди, русский. По-русски и разговаривает…
Солдаты покатились со смеху. Лукьяныч понял свою ошибку, хотел поправиться, да ему помешал звонок.
— По местам! — крикнул кто-то.
На сцену вышли руководители района и несколько прославленных фронтовиков.
Поднялся райвоенком Лещенко. Объявил открытым собрание инвалидов войны и предоставил слово бывшему комиссару полка Рыбакову.
В зале сразу стало очень тихо. Василий Иванович вышел из-за стола, подошел к краю сцены. Ловким, быстрым движением одернул гимнастерку, засунул пальцы рук под широкий ремень, разогнал по бокам гармошку складок. Скользнул взглядом по лицам собравшихся.
— По справедливости здесь следовало бы выступать бывшему комбату Андрею Федотову. — Рыбаков показал на смущенно покрасневшего Андрея. — Но он отказался. Батальоном в бою командовать мог, придумать вот это собрание тоже сумел, а от речи отказался. Это к слову. Теперь о деле. У нас в райцентре почти триста инвалидов. Все они мужественно и стойко дрались с врагом, полили своей кровью родную землю. Честь им за то и слава. Только кое-кто думает, будто на этой славе можно век прожить. Пальцем о палец ударить не желают. Месяц за месяцем отдыхают да бражничают. Мы, мол, свое отвоевали. А есть и такие, что нашивками да медалями норовят прикрыть совсем неблаговидные дела — спекулянтство, барышничество, хулиганство. Женщины и детишки надрываются в работе, а молодые трудоспособные мужики по чайным да буфетам отираются, семечками торгуют, табаком спекулируют.
В зале заволновались. Полетели рассерженные выкрики. Рыбаков свел брови к переносью.
— Не ершитесь. Мы здесь все солдаты. Потому обязаны говорить друг другу правду в глаза. Вот я и говорю эту правду вам. А то, что она горька и кое-кому очи щиплет, так в этом повинны вы сами, никто другой. И кончим об этом. Мы пригласили вас не для упреков, не для перебранок. — Помолчал. — Третий год идет война. Каждый день гибнут люди. Наш долг помогать фронтовикам. У нас уйма дел, к которым вы могли бы приложить руки. Скажу об одном из них — о строительстве. В районе одна средняя школа. Она размещается в семи помещениях. Основное здание школы разваливается. Надо немедленно строить школу, двухэтажную, капитальную. Иначе ребятишкам негде будет учиться. И как бы ни было трудно — мы должны построить новую школу. Может, кто из вас не согласен с этим?
— Доброе дело!
— Согласны!
— Мы-то при чем?
— Давно пора!
— Стройте на здоровье!
— Хватит трепаться, ближе к делу!
— Не возражаем!
Летели и летели выкрики из разных концов зала. И одобрительные, и насмешливые, и недоуменные, и ядовитые. Рыбаков выждал, пока они стихли.
Потом спросил:
— Так, может быть, кто-нибудь всерьез против строительства школы? Если есть такие, пусть выскажутся. Есть такие?
— Нет, — разом гаркнуло десяток глоток.
— Тогда будем голосовать. Кто за новую школу, поднимите руки.
— А у кого их нет?
— Пускай сосед две поднимет, — отшутился Рыбаков. Обвел взглядом зал. — Видите, сколько рук. Вот мы и решили объединить эти руки. По предложению райстроя создается строительный батальон из бывших фронтовиков. Не гудите. Насильно никого не потянем. Только добровольцы. Командиром батальона назначен Федотов. Все бойцы стройбата будут получать деньги с выработки и рабочую хлебную карточку. Батальон будет строить школу. Рабочие и служащие райцентра помогут вам. Все. Отвечать на вопросы будет комбат.
Андрей встал. В зале шумели. Несколько инвалидов, грохоча костылями, прошествовали к выходу. Федотов вскинул руку.
— Товарищи!
В ответ послышалось:
— Наслушались!
— Хватит митинговать.
— Дайте сказать человеку!
— А ну заткнитесь! — загремел вдруг чей-то столь могучий голос, что пораженные фронтовики моментально притихли.
В середине зала выросла огромная фигура в матросском бушлате.
Раздвинув широченные плечи, матрос ткнул перед собой кулачищем и проревел:
— Хватит травить баланду! Я матрос и коммунист. И я говорю: дело придумал сапер. На гражданке я был каменщиком, сейчас тоже буду кирпичи класть. Правда, у меня полноги — деревяшка, да хрен с ней. А здесь, я вижу, немало почти совсем здоровых. Нечего им дрейфовать. Не к лицу. Пиши меня, комбат. Иванов моя фамилия. Старшина второй статьи.
— Верно, братишки! — Рядом с могучим Ивановым выросла гибкая фигура Борьки Лазарева. Он энергично взмахнул единственной рукой. — Верно, кореш! Тут кое-кто позабыл, как хлеб растет. Шинелка-то солдатская, а душонка гадская. И не рычите: могу поименно назвать. Только ни к чему это. Я не безработный, у меня одна рука. Но все свободное от работы время я согласен быть подручным у Иванова. Берешь, братишка?
— Добро! — громыхнул Иванов.
Так началась запись в стройбат.
Записалось сто восемьдесят девять человек.
Назавтра к месту стройки пришли лишь сто шесть.
Через неделю их осталось восемьдесят. Но это были настоящие работяги, у которых в руках спорилось любое дело.
Андрей в кровь растер культю, бегая по поселку. Надо было вооружать батальон инструментами, отвоевывать лошадей, вырвать хоть какие-нибудь стройматериалы. Он похудел, но стал менее раздражителен, чаще смеялся и шутил.
— Так тебя ненадолго хватит, — жалостливо говорила теща, обрабатывая марганцовкой и йодом растертую ногу.
— Ничего мам. — Андрей поморщился от боли. — Я ведь и сейчас командир батальона. Пускай строительного, но все же комбат. По-те-ха!