ГЛАВА III
ГЛАВА III
От села к селу, от местечка к местечку, от города к городу тащились телеги Ивана Федорова по Речи Посполитой, пораженной чумным мором.
Под погребальный звон колоколов, под унылое пение в костелах, под причитания обезумевших от горя женщин и тягостное молчание мужчин, провожавших покойников, медленно, но упорно вращались колеса.
В мазницах иссякал деготь — им запасались в придорожных корчмах и кузнях. Лопались железные ободья — их меняли. У коней отставали подковы и оставались лежать в пыли кому-то на счастье — коней перековывали.
И копыта снова стучали, колеса снова вращались.
Своего счастья не было.
Была дорога. Только дорога. Одна дорога. Дорога по ограбленной, замученной королевскими, шляхетскими, княжескими поборами земле. Дорога по закрепощенным деревенькам, где люди по шесть дней в неделю работали на барщине, а седьмой тоже на барщине за совершенные ими провинности или за долги. Дорога по нищете. По бесправию. По отчаянию. Дорога среди людей с потухшими глазами, которые даже в смерти от чумы видели выход и избавление от невыносимой жизни.
Была дорога от одних развеянных надежд к другим развеянным надеждам. От порога одной православной епархии к порогу другой епархии, где слышалось одно и то же равнодушное: «Нет».
Наконец вдали показались синие очертания Карпатских гор. Издалека их синева казалась загадочной и грозной. Поднятые над холмистой равниной, над дубовыми рощами к самым облакам, они ждали…
— А что, верно мы едем на Львов? — останавливая лошадь, спросил Федоров у мужиков из встречного обоза.
Мужики сняли шапки.
— А то верно же, пане! — ответил один из них. — Так прямичком и езжайте, дай вам бог здоровья… А позвольте спросить и вас, пан купец. Что, не из Винницы или не из Кишинева держите вы путь?
— Были и в Виннице.
— О! И что же слышно в Виннице? Не ждут ли татар? Спокойна ли дорога?
— Дорога-то спокойна, а татар ждут.
— От горе! Треба поспешать… А что это вы везете, панове, не пойму… Не соль, не ткани, не кожи…
— Книги мы везем, брат.
— Как?
— Книги. Писания отцов церкви.
Мужики открыли рты, переглянулись, потом тот, что беседовал первый, опустился на колени в дорожную пыль.
— Ой, простите, панове… Не знаю, как величать… Мы не знали… Такие люди, а мы болтаем своими языками… Благословите нас, пан… пан…
— Не священник я, — сказал Федоров. — Не дано мне благословлять.
— Нет уж, пан, — настаивал мужик. — Писания… Мы понимаем… Прошу!
— Помогай вам бог! — просто сказал Федоров.
***
Набежавшие было на солнце облака проплыли. Глубокая тень, затопившая котловину мелководного Пелтева, стремительно откатилась к южным предгорьям, и тогда, словно беззвучно поднявшись с морского дна, на берегах реки возник, сияя в солнечном свете, окруженный каменными стенами, высококрышный, весь в шпилях и редких золотых крестах город.
Телеги медленно спускались по каменистой дороге, среди вековечных дубов и буков, меж которых росла чистая, промытая сбегавшими со склонов во время дождей потоками трава.
Поля, окружавшие город, были по-летнему пустынны.
Предместье напоминало десятки раз виденные предместья в других местах: домишки да избенки с огородами, брехливые лохматые псы, свалки нечистот, голопузые ребятишки…
Но древние стены города были могучи. Ворота окованы медью. Дорога перед ними вымощена.
Городская стража бесцеремонно задрала рогожи, переворошила тюки.
— Книги! — сказал усатый стражник стоявшему наготове писцу. — И рухлядь.
— Зачем прибыли?
— Везем книги на продажу…. Может, поселимся.
— Купцы?
— Мастера. Я друкарь, сын — переплетчик.
— Два злотых!
Федоров возмутился:
— Таких пошлин не существует!
— Плати два злотых! — сказал писарь.
Но Федоров въезжал уже не в первый город.
— Ты с кем говоришь? — прикрикнул он. — Перед тобой шляхтичи стоят, собачий сын! Вот, гляди!
Он ткнул писарю бумагу, удостоверяющую его шляхетство.
— Прошу прощения… — залепетал писарь. — Паны сами молвили, что они мастера…
— Я мастер священных книг!
— Прошу прощения, панове… Прошу прощения… Десять грошей с вас, панове. Всего десять грошей… Прошу вас, панове, въезжайте! Милости просим!
Но когда телеги въехали в узкую улочку и удалились, писарь выругался.
— Шляхтичи! сказал он. — Черт носит таких шляхтичей! Разве то шляхтичи? Холопами они глядят, а не шляхтичами! Тьфу!
***
Высокие, в два и три этажа каменные дома. Нависающие над узкими улицами так, что заслоняют небо, каменные же балкончики. Крохотные, вымощенные булыжником, похожие на колодезное дно площади. И вдруг после сырых каменных ущелий просторная, залитая солнцем площадь перед костелом, где в нишах застыли скорбные изваяния святых, с припавшими к их холодным, мраморным ступням молельщиками и молельщицами. Звуки хоралов, рвущиеся из отворенных дверей храма.
А на площади — движение, смесь красок и лиц. Крестьяне в холщовых рубахах и постолах, загорелые, рослые, как дубы их родины. Босоногие, подвязанные веревками монахи. Зажиточные горожанки в чепцах или платках, розовощекие, пышные, зрелые, как августовские яблоки. Евреи в ермолках и лапсердаках, шныряющие вдоль стен, как тени. Знатные дамы, которым слуга прокладывает дорогу: тафта, пена кружев и бледные личики. Бродячие торговцы в пыльных, порой залатанных плащах. А вот еще пара: степенный мужчина в одеянии из темно-синего бархата на белой атласной подкладке, в такой же темно-синей шапке, обложенной мехом горностая, — по одежде — декан богословия, а рядом с ним возбужденный старичок в длинной черной тоге с широким, на черной же тафте, рукавом и в круглой черной шапочке, обшитой серебряным галуном, — профессор философии.
О чем они говорят?
Что так возбудило престарелого профессора?
А что в мыслях вон у того молодца в бараньей высокой шапке?
Вон у той высокой, надменно поджавшей тонкие губы красавицы панны?
Не узнаешь.
Чужой город.
Чужие люди.
Чужие нравы.
Чужая речь.
Речь то польская, то еврейская, то немецкая, то итальянская, то венгерская…
Но нет! Прислушаться — и зажурчит, зазвенит в этом смешанном говоре и родной русский язык. Как ручеек, несущий и свои добрые прохладные струи в потоке других ручейков!
А раз слышна русская речь, значит не страшно!
Значит, и не так уж он чужд, этот город.
Да и почему ему быть чуждым?
Он славянский. Свой.
Только оглушил поначалу пестротою.
Ну да, бог даст, обживемся, осмотримся!
***
Федоров с сыном миновали центр города и, расспрашивая дорогу у встречных, добрались до прибрежных улочек, где среди небогатых домов, недалеко от базара, сыскали, наконец, дом львовского мещанина Ивана Бильдаги.
Бильдага, владевший подо Львовом клочком земли, который сдавал внаймы крестьянам, промышлял торговлей с Валахией и Молдавией.
К нему у Федорова было письмо от Мамоничей. Правда, давнее, год с лишним назад написанное. Но больше податься было некуда…
Федоров постучался на крыльце.
На крыльцо вышел мужик, стриженный под скобу, в полотняной вышитой рубахе, заправленной в зеленые шаровары, в сапогах. Узнав, что гость от Мамоничей, махнул рукой на письмо, обнял Федорова, засуетился, закричал, чтобы отворяли ворота.
В доме у него в красном углу висели русские иконы.
Федоров и Ванятка перекрестились с облегчением.
Гостей принял радушно.
Иван Бильдага знал, что к нему может приехать знаменитый друкарь, создатель первых православных книг, был польщен честью, а еще больше обрадован встречей со своим, с русским.
Покинул он родные белевские места еще мальчишкой, но в памяти хранились и обрывистые берега Оки, и подступивший к воде сосняк, и скрип коростелей в заречных лугах…
Впрочем, вздохам Бильдага отдал только первый день. На следующее же утро он без обиняков спросил Федорова, как думает устроиться приезжий, имеет ли капитал для покупки дома и устройства печатни.
Такая прямота насторожила и покоробила Ивана Федорова.
Он отвечал уклончиво, осторожно.
Впоследствии ему не раз пришлось стыдиться за свою начальную скрытность, за сомнения в Бильдаге.
— Проведи меня к вашему епископу, к Гедеону Балабану, — попросил Федоров. — Одному мне печатню не поднять.
— Будешь просить денег? — спросил Бильдага. Он покачал головой, не скрывая сомнений в разумности такой просьбы.
Но проводить к епископу не отказался.
— Что ж? Пойдем…
***
Епископ Гедеон Балабан внимательно смотрел на коренастого, широколицего человека с окладистой, тронутой серебром русой бородой. Епископа раздражали и смущали голубые требовательные глаза этого человека, раздражал звук его густого, неуместно громкого голоса.
Епископ давно слышал об Иване Федорове, знал и его печатные книги.
Книги были хороши.
Но взять в толк, почему Федоров требует помощи, епископ не мог. Всякое мастерство — дело самого мастера. Хочет печатать книги, пусть печатает. А при чем тут он, Гедеон Балабан?
— Во сколько же обходится печатня? — все же спросил епископ.
— Один станок, владыка, не менее двухсот злотых. Но еще бумага нужна. Хотя бы на триста злотых. Да мастерам для начала заплатить..
Епископ поднял ладони, словно загораживаясь.
— Пятьсот злотых! Пятьсот злотых! Да на пятьсот злотых можно купить триста коров!
Иван Федоров посмотрел на епископа озадаченно. Шутит, что ли? Но Балабан не шутил.
— Пятьсот злотых! — повторил он. — Господи помилуй! Таких денег у нас не имелось и не имеется!.. Таких денег! Таких денег!
Деньги у Балабана имелись. Но епископ славился своей скупостью не в одном только Львове. И вдобавок он искренне не понимал, почему должен помочь мастеру.
— Я ж не для себя прошу! — сказал Федоров. — Для церкви же! Ведь нету книг у люда христианского. Знаю. Сам всю Литву проехал.
Но Балабан почти не слышал. Глядя поверх Федорова, он все еще шевелил губами, беззвучно повторяя сразившую его сумму.
— Святой отец! Насмотрелся я на гонения, каким подвергают истинных христиан. Насмотрелся на страшную жизнь их. Коли не словом божьим, чем еще вдохнуть в них надежду на избавление, на справедливость? Оттого и стою здесь сиротой, оттого и молю — помоги!
Балабан перевел, наконец, взгляд на Федорова и словно изумился, что друкарь еще тут…
— Нет у меня денег! Нет! Нет! — замахал он руками. — Ступай! Ступай! Сам, сам друкарню делай… Сам!.. Нет денег!
Иван Федоров не тронулся с места. Если и здесь ему откажут, хоть руки на себя накладывай. Не в Краков же, в глотку католикам, лезть…
— Святой отец! Выслушай меня! Мне ничего не надо! Только прокормиться! А книги я делаю, каких нигде нету… У меня доски с собой, шрифт… Апостола по десять злотых продавать можно. Четыреста книг напечатаю, как в Москве, вот тебе четыре тысячи злотых! Три тысячи чистыми выгадаешь!
— Нету, нету у меня денег! — твердил Балабан. — И о выгоде грешной слушать не хочу… Сколько будешь печатать-то? Месяц?
— На одном станке, владыка, меньше чем за год не управиться…
— Вот, вот! Видишь!.. Да и денег таких нет! Нет! Откуда им взяться у меня? Нет! Ступай!
Федоров уже не находил слов.
Отчетливо подумалось: деньги, вырученные за продажу псалтырей, на исходе. С ними начинать дело нельзя. Скоро он окажется без средств. Тогда останется только продать коней и инструменты, доски и шрифт.
Отчаяние бросило Федорова на колени.
— Владыка! Во имя господа бога молю! Снизойди к речам моим! Погибнет дело богоугодное!
Балабан поднялся со стольца, отступил, крестя Федорова.
— Бог с тобой! Ты пошто так? Зачем? Зачем? Не надо!.. На все воля творца… Не захочет, не допустит… Да… Ладно, скажем… Не допустит… Да…
Он боязливо позвал:
— Игнатий!
Вошел угрюмый дьякон.
— Вот ступай, тебя Игнатий проводит, проводит… Да… Иди с богом. Нету у меня таких денег, нету!.. Иди!
Угрюмый Игнатий тронул Федорова за плечо.
— Слышал, что ль?
Федоров медленно поднялся с коленей, стараясь не показывать увлажнившиеся глаза. Глухо пробормотал:
— Прости, владыка…
Дьякон топал следом за ним до выхода на улицу. Тяжело. Неуступчиво…
Иван Бильдага в следующие дни водил Федорова от одного православного священника к другому, от одного богатого православного купца к другому богатому купцу.
И с каждым днем Федоров приходил все в большее отчаяние. У священников, прознавших об отказе епископа, денег не находилось. Купцов книги удивляли, но никто не хотел давать денег даром.
Иной раз Иван Федоров, измученный скитаниями и напрасными просьбами в других городах, не мог выдержать унижающих разговоров.
На глазах его выступали слезы. Он молил о помощи. Но все было напрасно. Ни духовенство, ни богатые горожане ему не помогли.
Вернувшись после одного из посещений купцов в дом Ивана Бильдаги, Иван Федоров сел во дворе на колоду для рубки дров и, закрыв лицо ладонями, долго молчал.
Сын угрюмо сидел рядом.
— Все людишки подлы! — бубнил он. — Зря ты, отец, отказался от Спасова… Увидел теперь, ради кого живота не щадишь?.. Да кому ты нужен? Кому твои книги нужны?
Иван Бильдага сокрушенно вздыхал, не зная, чем помочь.
Федоров словно очнулся.
— Врешь! — сказал он. — Не могла искра божия в людях погаснуть!.. Не верю!.. Я пойду!
— Да куда еще? — с раздражением и досадой воскликнул сын. — Уже все пороги обил! Смеются вслед!
— Молчи! Я к людям пойду! К христианам! На паперти встану! Буду у вдовиц и сирот на проповедь слова божьего просить! Пусть станет стыдно богатым и знатным за скаредность их!
***
Утром, заметив, что отец чистит кафтан, сапоги, тщательно расчесывает голову и бороду, Ванька осторожно осведомился:
— Далеко ли ныне-то?
— Или ты не слышал? — повысив голос, ответил Иван Федоров. — В церкви. На паперти.
Бильдага и тот растерялся.
— В церкви?
— Куда ж мне еще?
Федоров вынул тщательно завернутый в бумагу и полотно московский Апостол, несколько евангелий, заблудовскую Псалтырь, завернул в новую чистую тряпицу.
— Погоди, Иван, — попросил Бильдага. — Ладно ли получится?
— Или я на разбой собрался?
— Вестимо, не на разбой, да… Как священники-то глянут?..
— Пусты и жалки священники ваши, коли печатанию святых книг не хотят помочь. Пусть говорят, что хотят. Я к людям с чистой душой иду. Ради их же блага… Благослови меня, господи, нужные слова найти!
Иван Федоров вышел из дому и направился к ближней православной церкви Успенья богородицы.
Дождавшись конца обедни, он вышел на паперть, снял шапку, перекрестился и воззвал к вытекающей из церкви толпе прихожан:
— Православные!
Люди задерживались, оборачивались на коренастого человека в синем кафтане, поднявшего над головой тяжелую книгу в кожаном переплете. Те, что еще не вышли из храма, заинтересованные тем, что творится, напирали на идущих впереди. Народ пошел быстрее. Растекался по церковной ограде. Гудели. Не понимали, какая новость ждет…
— Православные христиане! — возвысил голос Иван Федоров. — Вот пришел я к вам, московский друкарь, Федоров Иван. Гонениями царских слуг, презревших заповеди божии, принужден был покинуть родину и скитаться в чужих краях. Прошел Литву и Польшу, плача кровью над мучениями своих братьев во Христе. Видел, каким гонениям подвергается истинная греческая вера наша. Вижу и то, что сами христиане забывают или не знают слово божье. Богатые утесняют меньших братьев, чинят им обиды всякие, неправды великие, меньшие же умышляют всяческое зло, и оттого страдает люд! Нету божьего единения в нем!.. Чтобы уменьшить страдания сии, замыслил, как повелел мне господь бог наш, печатать книги священные, без коих не будет на земле правды! Но вотще искал сочувствия у неких духовных особ и богатством вознесенных. Видно, затмил им блеск золота слезы сиротские, горе вдовье, нужды несчастных… Не нашел я помощи у избранных и вот притек ныне к вам… Братья! Если не вы, кто еще поможет теперь созданию книг истинных? Если не вы, что с божьей правдой станется?!. Порадейте миром! Дайте кто сколько может на возведение друкарни православной! Пусть и мало даяние, но множеством малых великое совершим вкупе с вами!.. Вот книги, мной созданные! Смотрите! Кои в Москве, кои в Литве печатал… Здесь же новые, коли ваша воля будет, на радость единоверцам и на печаль врагам создам. Сил не пощажу! Трудов не пожалею!.. Не сомневайтесь в словах моих! Не пожалейте лепты на богоугодное дело! Вам же я верным слугой буду!
Книги переходили из рук в руки. Прихожане взволнованно переговаривались, шумели.
Поп Успенской церкви вместе с дьяконом давно уже стояли рядом с Федоровым, не зная, как поступить.
— Пусть поп скажет, верно ли друкарь толкует! — послышались голоса.
— Говори, батя!
Поп оглянулся, развел руками.
— Книги сии подлинные… — с запинкой произнес он. — Но дорого печатню ладить, братья… Оттого…
— Слышали! Подлинные книги!
— Попам на все божеское денег жаль! Утробу набивать любят, а книги, ишь, ему дороги!
— В книгах-то вся правда, как есть! Толстопузым не с руки правду до всех доводить! Прячут!
— Братья! У католиков, у лютеран — у всех книги печатные, дешевые. Только для наших попов они дороги, вишь!
Поп посунулся к Федорову.
— Что наделал?! Смуту сеешь!
Федоров возразил:
— Глас народа — глас божий! Или забыл писание, отче? Обратись к пастве! Скажи, что похвально желание людей свои книги иметь! Да сам и собирай деньги, кои подадут.
У попа хватило разума принять совет. Воздел руки.
— Братья! Внемлите! Коли таково желание ваше, изберите из своей среды достойных, а мне доверите — и я, грешный, помочь готов… Соберем даяния ваши на учреждение печатни…
Иван Федоров, выпрямись, слушал выкрики, перебегал взглядом по улыбающимся, веселым лицам, в груди что-то теснило, мешало дышать, мешало сказать хотя бы слово, и он лишь сильней и сильней сжимал в руке старую шапку…
К другим церквам с ним пошли доброхоты из толпы. И везде, у каждом церкви, прихожане, услышав о печатных книгах, о том, что вся надежда на них одних, выбирали людей для сбора денег и клали в подставленные руки и чашки кто сколько мог.
Редко звякала серебряная монета. Еще реже золотая. Зато щедро, хоть и глухо, стучала бедняцкая медь. По грошу и полгроша клали люди, отрывал у себя иногда последнее. Но церквей было много, прихожан сотни, и гроши складывались в злотые, злотые — в десятки злотых, а десятки — в сотни…
Епископ Гедеон Балабан на четвертый день сбора подаяний призвал Ивана Федорова.
Он принялся упрекать печатника в самочинном сборе денег.
Иван Федоров оборвал жадного епископа:
— Где сие возбраняется? И не на свою потребу, на общее благо сбираю… Я думал, ты не выговаривать звал, а свою лепту внести хочешь.
Гедеон умолк. Он даже дал пять злотых, Но Федоров понял: добра ему от Гедеона не ждать.
Было собрано почти семьсот злотых. С этой суммой можно было приступить к работе. Теперь надо было найти поставщиков бумаги, найти помещение для жилья и типографии и сыскать подручных. Окрыленный успехом, Иван Федоров бурно взялся за дело.
Неожиданно он сделал открытие: город больше не был ему чужим. На незнакомых улицах известному в лицо большинству православных жителей печатнику внезапно улыбались, кланялись, пожимали руку.
Иные жители звали в дома, были рады угостить, побеседовать.
— Боже! — шептал Федоров перед сном, истово кладя поклоны перед иконами. — Благодарю тя, боже, за милости твои…
Но радость его была преждевременна.