ГЛАВА V
ГЛАВА V
Печатня не работала. Маруша Нефедьев, ссылаясь на немочи, упросил митрополита отпустить его на покой. Уехал в подмосковную деревеньку и в Москве показывался редко. Никифора Тарасова тоже отпустили обратно в Киев. Дьякон Карп умер. Из печатников остались только Иван Федоров, Андроник Тимофеев да Васюк Никифоров.
Сидели, писали книги, выверяли тексты евангелий и задуманного печатью Апостола, получив от митрополита и Адашева многие рукописи, а также греческие и немецкие книги. Ждали, может, что-нибудь изменится?
Ничего не менялось.
Рассказы Ларьки о творимом в Ливонии вселяли ужас. Добро бы одни татары да черемиса мучали и убивали! Нет, и свои, христиане, русские, тоже недоброе творили.
— А ты какой войну представлял? — с досадой спросил Ларька в ответ на недоумение Ивана Федорова. — Мы-то еще по-божески… Дорвись немцы до нашей земли, еще не то сотворили бы.
Ларька побыл в Москве недолго — спешил в свои деревни: собрать подати, приглядеть за хозяйством, привести еще десяток ратников.
Михаил Твердохлебов, поругиваясь, взялся за торг с англичанами.
Готовился по первому снегу ехать в Холмогоры.
Осень выпала дождливая, непролазная, долгая. Ливень сменялся дождичком, дождичек — ливнем.
Мокрые бабы ползали в огородах, пытаясь быстрей управиться с овощами.
Бегая босиком, прихворнул Ванятка. Пылал, метался. Иван Федоров через Эверфельда сговорил немецкого лекаря, старого Николая Любчанина, отворить парнишке кровь. Лекарь кровь отворять не стал, дал каких-то порошков. Ванятке полегчало.
Сидя теперь дома, Иван Федоров внимательней присматривался к сыну. Лицо мальчика с годами все более напоминало лицо Ирины. Это и волновало и тревожило. Девичья краса парню ни к чему, да и характер бабий, чувствовавшийся в Ванятке, добра не сулил.
Может, оттого, что был слабоват, может, оттого, что соседи по-прежнему косились на Федорова, Ванятка мало дружил со сверстниками. Часто сидел в избе один, предавался мечтаниям, но к письму и книгам любопытства не проявлял. Грамота давалась ему туго. Писал коряво, чужими языками не интересовался. Это сердило Ивана Федорова. Он выговаривал сыну, наказывал его. Случалось, бивал. Ванятка крепился, терпел, но в конце концов разражался плачем. Не столько от боли, сколько от обиды.
Ивана Федорова начинали мучать угрызения совести. Единственного сына, сироту, ласки не знающего, необихоженного, как чужого шуганул… Эх!
Подходил, неумело гладил русую головенку, похлопывал парнишку по вздрагивающей, спине.
— Ладно уж… Не серчай на батю…
Нет, не задалась ему жизнь!
Неизвестно уж, случится ли в ней вёдро, или так и пойдет она с дождичка на ливень, как нынешняя осень…
Как-то Иван Федоров навестил Маврикия. Справился о здоровье митрополита. Похоже, на последней службе в соборе, как патриаршу грамоту читали, митрополиту Макарию совсем худо было.
— Болеет, болеет, — подтвердил Маврикий. Постарел дюже… Да еще и новости худые.
И шепотком довел, что войска в Ливонии после побед испытали и горечь поражений.
— Гермейстер-то Фирстенберг собрал деньгу, нанял солдатишек. Напали на наших. Город Ринген взяли. Голову тамошнего Игнатьева на кол посадили. Остальных посекли. Хотя и невелика победа — наших всего девять десятков стрельцов было, — да нескладно. И, кроме Рингена, городишки тронули немцы… в Псковщину зашли. Там бесчинствуют.
— А чего ж Курлетев?
— Помощи просит. Государь гневается. Послал к нему рати из Пскова и Шелонской пятины, по велел сказать, чтоб умел своими воями управляться.
— Это ты меня не обрадовал… Про печатню тоже, поди, ничего хорошего не молвишь?
— Не молвлю.
— Так…
Год кончился. Начался новый. Государь опять напустил на ливонцев татар, черемисов и пятигорских черкесов под командой князя Микулинского-Пункова. Князь прошел до самой Риги, опять зорил жителей Ливонии, но никаких городов не взял, крепостей не захватил.
Рыцари плакались перед чужими дворами, просили помочь избавиться от нашествия.
С весны в Москву опять зачастили посольства. Первым появился литовский посол Тышкевич. С литовцами ждали разговора о границах, о Смоленске, Полоцке и Киеве и готовились, боясь татар, уступить. Но Тышкевич завел речь о Ливонии, и переговоры с ним прекратили.
Потом прибыл посол от дряхлого старичка Густава Вазы — шведского короля, по слухам, уже малость рехнувшегося. Швед ни на чем не настаивал, только робко просил пощадить Ливонию.
Его высмеяли.
С большим почетом встретили посла нового датского короля Фридриха II. Правда, посла осадили, едва помянул Колывань и Вирляндию: пусть-де ваш король сии земли своими не называет! Они достояние князя Ярослава, основавшего Юрьев, немцами в Дерпт перекрещенный.
Но на просьбу посла — дать ливонцам перемирие — согласились. Дали полгода, с тем чтобы гермейстер сам челом царю Ивану Васильевичу бил.
Эти переговоры вел опять Алексей Адашев.
Похоже, он и Сильвестр после неудач воевод прошлой осенью обретали прежнюю честь.
Митрополит Макарий, не оставлявший дум о печатных книгах, сговорился с Адашевым, что тот выправит первые главы Деяний Апостольских.
Иван Федоров ходил к Адашеву за листами, но Адашев пока ничего не выправил. Только утешил:
— Не печалься. Скоро и тебе радость выпадет. Получим деньги с гермейстера, штанбу достроим, потрудишься!
Был Адашев весел, шутил, советовал подумать о новом шрифте и новых заставках.
— Книги издавать богато станем! — посулил он. — А прежние шрифты грубы, и заставки больно одинаковы.
И настойчивей прежнего советовал чистить текст от старых слов и непонятных выражений.
— Опять колдуют! — слышал Иван Федоров у себя за спиной недовольные возгласы писцов. — Не наколдовались еще.
Акиндин пробегал мимо, воротя испитую рожу, словно не признавал.
Федоров рискнул попросить у Адашева денег на новый станок.
Но Адашев отказал. Федоров заметил: от веселости окольничьего не осталось и следа. Встревожен. Говорит отрывисто.
Скоро понял, почему. Гермейстер Фирстенберг и не думал ехать в Москву или посылать послов. Он использовал передышку, чтобы собрать войска и заручиться помощью польского короля Сигизмунда-Августа.
Коадъютор гермейстера Гергард Кетлер подписал с поляками договор о помощи. Ливонцы пошли на то, что заложили Польше многие свои земли с тем условием, чтобы после победы над русскими выкупить их за шестьсот тысяч гульденов, только бы поляки вмешались в войну своей силой.
Ратники Николая Радзивилла, виленского воеводы, заняли замки Роситен, Сельбург, Динабург, Люцен и Бавско.
Гетман литовский Григорий Ходкевич собирал войска.
А царские воеводы дремали.
В октябре Захарий Плещеев, начальствуя над большой ратью, прослышал, будто гермейстер и коадъютор собираются на него напасть.
Плещеев выступил в поле. Русская сторожа захватила «языков». «Языки» подтвердили все, что знал Плещеев, но не сказали, что ливонские войска уже под боком.
Полки расположились на ночлег, не выставив хорошей сторожи, не помышляя об опасности.
Меж тем под прикрытием густого тумана Фирстенберг и Кетлер приблизились к русским вплотную и ударили всей силой.
Ливонцы учинили настоящее побоище. Пали в бою многие воеводы и дети боярские, не считая тысяч погибших ратников. Сам Плещеев еле ушел от ливонской погони.
Торжествуя победу, Кетлер ринулся к Дерпту, пятьдесят дней осаждал его и хотя не взял, но захватил под ним русские обозы и купеческие товары.
Потом подступил к Лаису, пощипал русские отряды и там.
Только ропот кнехтов, требовавших уплатить им жалованье, заставил Кетлера отступить к Оберпалену.
Царь пришел в ярость. Весь гнев обрушил на Адашева и Сильвестра. По их, мол, вине поверил проклятым датчанам, проклятым рыцарям; по их вине ливонцы с силой собрались!
Сильвестра царь запретил пускать к себе. На просьбу попа отпустить его в монастырь ответил согласием.
Молвил будто бы при этом:
— Чем скорей, тем державе лучше. Пусть грехи замаливает!
А Алексея Адашева отстранил от Посольского приказа. Приказал ему сбираться и ехать в Ливонию, в войско.
— Искупай вину!
В последний раз Иван Федоров увидел Алексея Адашева накануне его отъезда.
Адашев был задумчив, устал.
Отдавая Федорову для передачи митрополиту листы Деяний Апостольских, перебрал их, погладил ладонью.
— Жаль, мало успел я… — сказал Адашев. — Ну, ништо. И без меня справитесь… Справитесь ведь, Иване?
Иван Федоров взволнованно поклонился.
— Дай тебе господь бог удачи, Алексей Федорович! Много добра от тебя видел. Ждать буду. Авось смилостивится судьба.
— Судьба!.. — горько усмехнулся Адашев. — Нет уж, от моей судьбы хорошего не дождешься… А ты дерзай. Делай, как думали: чтобы для всех святое слово понятно было! Без сего смирению и кротости людей не научишь…
Это был их последний разговор.
На следующее утро Алексей Адашев уехал из Москвы, получив наказ сесть воеводой в Феллине, в маленьком ливонском городке с маленьким русским гарнизоном.
— Пропадет! — сказал дьякон Маврикий. — О господи! Грехи, грехи…
Печатню пришлось опять замкнуть.
Наступила зима. Долгие вечера и ночи. Глухие сугробы. Потерянная в небе льдышка луны…
***
Напарившись в бане до изнеможения, до сладостной немоты и расслабления членов, Ларион отлежался в предбаннике, накинул поверх исподнего шубу, сунул ноги в валенки и, все еще дыша жаром, направился к своей избе.
В глаза било январское холодное солнце. Снег скрипел, сверкал, попахивал твердым антоновским яблочком.
«Благодать, язви тя в душу!» — щурясь, подумал Ларион.
В избе стоял сытный дух недавно испеченных пирогов, гусятины и меда.
Ошалелые стряпухи собирали на стол. Ларионова забава — лебедушка, дочь кабального смерда Антипа, девка Секлетея, уже привыкшая к новому своему положению, любовалась в круглое серебряное зеркало, прихваченное в Дерпте.
Надувала пухлые губы, склоняла из стороны в сторону голову в жемчужной кике.
«Дура!» — умиленно подумал Ларион.
Скинув шубу, оболокся в суконные портки, в синюю шелковую рубаху, в скарлатный кафтан.
— Эй, бабы! — крикнул. — Голодом уморить хотите?
— Пожалуй откушать, батюшка! — поклонилась, пропела старшая из стряпух. — Все сготовили, как велел.
Развеселившимся Ларион велел звать девок и домрачеев, какие есть.
Набилась полна изба народу. Ларион не скупился.
— Пей! Однова живем!
Заставил девок плясать и петь. Одаривал коврижками, орехами. Парням и мужикам поставил ведро горячего вина.
Одна песня Лариона разжалобила. Подпер щеку рукой, в медвежьих глазах блеснула влага.
Мужики, опьянев, бранились друг с другом.
— Пошли вон все! — вскочив, заревел на них Ларион. — Холопы! Я кровь за них проливал, а они уважения не имеют!
— Не ори! — сказал кто-то. — Ишь, орун! А вот спросим: пошто девку себе забрал и испортил? А если на суд?
— Суд?!
Он метнулся в горницу, выкатился оттуда с саблей в руках.
— Кому суд?!
Взмахнул клинком, свистнул над чьей-то головой, зацепил жалом клок кожи.
— Уби-и-ивают!
Мужики и парни, перепуганные, побежали из избы. Девки за ними. Секлетея сползла под стол. Голосила там.
Ларион тяжело дышал. Заслышал шаги, подался вперед, занеся саблю.
В дверь протиснулся закутанный в шубу гонец князя Курбского, знакомец Лариона Гераська. Отпрянул.
— Ты чего?
Ларька признал гонца, откинул саблю, расхохотался.
— Обмер, герой?! То не на тебя. На смердов… Дай обниму! Угодил! В самый часец пожаловал!
Гость освободился от шубы, принял чарку с дороги, ухнул, обтер рукой губы.
— Крепка!.. Пошто воюешь?
— Скушно! Смерды — хамы. Садись, пировать зачнем!
— Весть у меня…
— К дьяволу косматому всяку весть! Пируем!.. Секлетея! Вылазь! Глянь, какой гость к нам!
Наутро опохмелившийся Гераська озабоченно поведал:
— Слышь, Ларион! Наказал князь ехать тебе к нему. И ратников брать.
— Пошто?
— Опять на государеву службу зовут. Опять в Ливонию, слышь.
— Эх, тогда попируем напоследок!
И они пили, шумели, парились в бане с бабами еще три дня. На четвертый же опухший Герасим влез в седло, а Ларька, нахлебавшись огуречного рассолу, захлопотал, забегал, стал собираться.
Зимнюю дорогу перемело. Ехали гуськом. Из конских ноздрей валил пар.
***
Царь принимал князя Андрея Курбского наедине.
Видно было, что ждал приезда с нетерпением. Радовался, улыбался, часто касался руки Курбского, расспрашивая о здоровье, о жене и сыновьях.
Курбский, обеспокоенный судьбой Сильвестра, Адашева, Курлетева и других советников Ивана, тревожившийся и за себя, отвечал сдержанно, смотрел пытливо.
Царь понял причину скованности князя Андрея. Оборвал расспросы. Помолчал. Глядя поверх плеча Курбского в дальний угол покоя, криво усмехнулся.
— Ну, выкладывай, что тебе нашептали уже…
— Шептаться я, государь, не свычен, — холодно ответил Курбский. — А слышал все.
Иван подался к князю всем телом, впился в него измученным взглядом.
— Что все? Что все? Бояре злобствуют, клевету пускают, неблагодарным меня ославили!.. А что Алешка и Сильвестр творили, ты знаешь? Ты сражался, воеводы гибли, а они тут сети вокруг меня плели! С послами цацкались! Затемнили мне разум, на перемирие сговорили, когда нельзя было ливонцам и часа передыху давать! И что! Плещеев бит, города ливонцы осаждают, берут, обозы мои грабят!
Царь вскочил с места.
— Ты тоже против войны с ливонцами был, но вот послал я тебя, и ты верно сражался, бился, тяготы походные терпел. А они? Они упорствовали, гадостное творили. Так ли христианам и добрым советникам поступать надлежало? Скажи, Андрей, так? Скажи!
Курбский колебался.
— Трудно верить, что по злому умыслу они, государь…
— Кабы по злому, казни бы им мало было! От гордыни, от неума! А все ж по их милости державе ущерб! Гермейстер и епископы сложа руки не сидели! Вон от императора Фердинанда уже гонец приезжал. Требуют, вишь, оставить Ливонию. Она, мол, имперская! А от Сигизмунда и посейчас посол у нас сидит. Мартин Володкович. Уже и Сигизмунд суется. Ему-де император Ливонию поручил, уходите оттуда! Шиш Сигизмунду! И Фердинанду шиш! Но никто бы и не вмешался, коли бы не мешкали и воевали изрядно! Или пушек мало было? Пороху не доставало? Людишек я жалел?
— Ты ничего не жалел, государь, твоя правда.
— Ты знаешь, знаешь, Андрей! Так почему неудачи терпим? Не хотели бояре сей войны. Против них, вишь, я решил! Только потому!.. А ты как мыслишь ныне? Уступить? Смириться?
Курбский покачал головой.
— Нет, государь. Уж коли начали, надо до конца доводить.
Иван просиял, протянул к Курбскому руки.
— Люблю тебя, князь Андрей, за верность твою. Не из тех ты, кто втихомолку шипит. Что не нравится, вслух скажешь. А за державу и веру поревновать придется — ты первый! Я же все помню, Андрей! И раны твои казанские помню, и как хана ты бил крымского, и как князьков в Сибири воевал для меня! Другие могут изменить — ты не изменишь. Благороден есть! Чист сердцем и душой!
— Род Курбских, государь, всегда своей земле и вере честно служил.
Иван словно не расслышал, что князь сказал «своей земле», а не «царю», пропустил оговорку князя мимо ушей.
— Знаю, знаю, оттого и возлюбил тебя больше всех прочих.
Понизив голос, признался:
— Горько мне, Андрей. Стремлюсь к единому — веру утвердить, христиан оборонить, державу упрочить. А кто понимает сие? О себе все думают только!.. Один митрополит да ты разумеете благо государства. Никого больше не вижу вокруг себя умом зрелых.
— Государь, русская земля никогда не была скудна умными мужами. Боюсь, не хочешь ты видеть их.
— Хотел бы, Андрей! Хотел бы! Не вижу!
— Верю я, государь, что оправдается пред тобой Алексей Адашев. И Курлетев и Плещеев тоже вину снимут.
— Дай-то бог!.. Да пока одних бед натворили. Худо в Ливонии, князь Андрей!
Они еще долго беседовали, судили о польских, литовских, шведских и крымских делах, а под конец снова вернулись к разговору о рати.
— Теперь, после бегства моих воевод, я вынужден сам идти на Ливонию или тебя, моего любимого, послать! — сказал царь. — Больше некому! Иди, князь, послужи мне! Готов ли к сему?
— Готов, государь, — ответил Курбский. — Скажи, когда идти повелишь.
Царь положил выступить московской рати, как только кончится весенняя распутица.
— Все исполним, — сказал Курбский. — Не сомневайся, государь. С божьей помощью ливонцев разобью наголову. Не впервой.
Князь Курбский сдержал свое слово. Весной предводительствуемые им войска вошли в Ливонию и направились к городу Вайсенштейну. Здесь захватили «языков». «Языки» довели, что избранный под Валком вместо Фирстенберга новый гермейстер Гергард Кетлер ушел из Ревеля и стоит с большим войском в пятидесяти верстах от города, среди прикрывающих его кнехтов болот. У гермейстера пять конных и четыре пеших полка.
У Курбского было только пять тысяч ратников. Однако он решился на бой.
— Кнехты — худые вои, — сказал он воеводам. — Мне известно, что епископы эзельский и ревельский напуганы. Они продали свои владения шведскому герцогу Магнусу и уехали в Германию. Не удивлюсь, если узнаю, что и гермейстер больше думает о бегстве, чем о битве. Стало быть, мы его побьем, а может, и изымаем.
Самым близким, в том числе и Алексею Адашеву, князь поведал и иное:
— Победим — рассеем все наветы. Докажем государю, что не прав он, злобу на нас тая.
Курбский двинул войска прямо через болота. Ратники иной раз брели по пояс в воде. Коннице пришлось спешиться. Пушки в самых гиблых местах тащили на руках.
Стояла жара. Дурманно пахло гонобобелем, гнилой, непригодной для питья водой. Люди обливались потом, мучались жаждой, проваливались в трясину, выкарабкивались и опять шли и шли.
Накануне троицына дня передовые отряды лучников завязали перестрелку с кнехтами Кетлера, занимавшими высокое, сухое поле.
Русские пускали стрелы, кнехты отвечали огнем из пищалей и пушек.
Надвигалась призрачная ливонская ночь. Курбский послал торопить Большой полк. Оставшуюся версту ратники из последних сил бежали. Курбский велел войскам час отдыхать. Белая ночь длилась, мягкая и нежная. Кнехты, полагая, что до утра русские не двинутся, прекратили огонь. Осмелев, где-то в кустах защелкали соловьи.
Воеводы подняли людей. Ударили русские пушки. Кинулась вперед, из проклятых топей на сухое, конница. С бранью и криками повалили пешие.
Дошли до ливонцев. Схватились врукопашную. Рубили, кололи, кромсали и сами падали, чтоб никогда больше не подняться, на облитую кровью землю.
Не выдержав рукопашного боя, ливонцы дрогнули, побежали к находившейся в их тылу реке. Под беспорядочным напором толпы единственный мост рухнул.
Кетлер метался на коне, пытаясь собрать войска, ободрить их. Но, узнав о катастрофе, покинул солдат, вплавь переправился на другой берег и ускакал.
Под утро от девяти ливонских полков ничего не осталось. Кнехты разбежались. Прятались в траве, в хлебах, в болотах. Их выискивали, рубили. В плен попали сто семьдесят ливонских дворян. Русские потеряли всего несколько сот ранеными и убитыми.
Победа была полной.
А вскоре последовал еще один сокрушительный удар по ливонским рыцарям.
Двигаясь из Дерпта на крепость Феллин, где засел бывший гермейстер Фирстенберг, Курбский и прочие воеводы узнали, что близ Эрмса на них задумал напасть маршал Филипп Бель.
У Беля было отличное многочисленное войско. Рыцари называли его «последней надеждой Ливонии».
Воеводы не подали виду, что знают о замысле Беля. Остановили войска как бы на полдневный отдых, выставив лишь незначительную сторожу.
Казалось, русский лагерь беспечно спит.
Филипп Бель не мог упустить столь благоприятного момента. Спрятанная в лесу ливонская рыцарская конница и пешие кнехты вышли из засады и бросились на врага.
Между тем сильные отряды русских войск, проведенные местными крестьянами в тыл Белю, уже изготовились к атаке.
Наступавшие ливонцы внезапно увидели себя окруженными со всех сторон.
Ливонские ряды смешались. Началась паника. Солдаты бросали оружие и поднимали руки.
«Последняя надежда Ливонии» приказала долго жить.
Сам маршал Бель был пойман холопом Алексея Адашева. Кроме Беля, в плен попали все одиннадцать ливонских воевод — контуров — и сто двадцать рыцарей.
Ларька захватил двух контуров и семнадцать дворян, но и сам был ранен.
Раненых отправили на подводах в Дерпт.
Князь же Курбский, Адашев, князья Шуйский и Мстиславский, взяв с пленных слово, что они больше не обратят оружие против русского царя, вместе с Белем и контурами до утра пировали.
Русские воеводы хвалили храбрость ливонских рыцарей, ливонские — русских предводителей.
Пиршеству помешали было ливонские крестьяне, приславшие к воеводам своих ходоков. Ходоки объясняли, что ими окружена усадьба, где собрались немецкие помещики, просили помощи.
Князь Курбский велел гнать черных людишек прочь. Под утро стало ведомо, что на выручку дворянам немцам пришли рейтары фон Мекингаузена, чернь разбита и казнена.
— А Мекингаузен где? — спросил Курбский.
— Ушел к Риге.
— Чего ж меня тревожите? Ушел и ушел! Господь с ним. Мне Фирстенберг нужен…
Русские войска поочередно разбили спешивших к Феллину, на помощь Фирстенбергу, ливонского ландмаршала и литовцев гетмана Ходкевича, а 21 августа после канонады приняли ключи города и крепости Феллин.
Казалось, что с Ливонией покончено.
Написав царю победную грамоту, князь Курбский отправил в Москву вместе с нею и пленных.
В письме Ивану князь сообщал, что ливонские маршалы и контуры — знатные и достойные рыцари и что обещал им царскую милость.
«Известны они родами и доблестью, — писал Курбский, — а посему, государь, и обещание такое дал. Ибо негоже достойных унижать».
Была осень. Близилась зима. Русские отряды разошлись по занятым городам.
***
В эти дни в далекой от Ливонии Москве обрадованный победами царь смиренно выслушал митрополита Макария, упрекнувшего его в забвении божественных дел.
Митрополит напомнил царю, что он до сих пор не дал денег на достройку печатни-штанбы, отобрал умелых литцов и книги не печатаются.
— В моей казне денег нет, — сказал митрополит. — Ты же, государь, много добра получил в Ливонии. Слышно, что и бумагу франкскую в тамошних городах больно добрую взяли. Сверши душеспасительное, вели печатню наладить. Куда мы без книг-то? Куда?
— То дела ратные меня отвлекали, — ответил царь. — Ныне же всего дам: и бумаги, и денег, и литцов… А печатников-то сохранил ли, владыка?
— Сохранил, государь. Да хорошо бы их в твою палату царских мастеров определить. Чтоб одним уж занимались, не отвлекались заботами о пропитании.
— Много ли их?
— Трое сейчас, да даст бог, еще сыщем.
— Ну, ин добро. Велю писать указ. Ты молви дьякам имена-то печатников.
— Молвлю, молвлю, государь…
Осенним деньком Ивана Федорова кликнули в Разрядный приказ. Там дьяк Иван Висковатый объявил, что Иван Федоров, Андроник Тимофеев и Василий Никифоров с сего времени числятся царскими печатных дел мастерами.
Царь и государь всея Руси Иван Васильевич положил им иметь заботу о печатных книгах, ладить штанбу и будет платить за это жалованье.
— Андронику Тимофееву за постройкой двора блюсти, — сказал Висковатый, — а тебе и Василию Никифорову станки и шрифты ладить. Внял ли?
— Внял, внял! — радостно ответил Иван Федоров. — Спаси и храни бог царя Ивана Васильевича!