Глава 47 ПЕРЕД ЛИЦОМ РЕВОЛЮЦИИ (1789–1790)

Глава 47

ПЕРЕД ЛИЦОМ РЕВОЛЮЦИИ (1789–1790)

14 июля 1789 года у Бомарше была лучшая, чем у кого бы то ни было, позиция для того, чтобы наблюдать штурм Бастилии. Можно было подумать, и об этом не раз говорилось, что осада древней крепости — символа произвола — стала логическим итогом дерзких тирад Фигаро, а между тем Пьер Огюстен оказался на месте этого исторического события совсем по иной причине.

В Париже Бомарше принадлежало несколько зданий: дом на улице Монрей, дом на улице Менильмонтан, дом номер 9 по улице Сен-Доминик, еще два примыкающих друг к другу дома на углу кварталов Гранж-зо-Бель и Марэ и др. Ни одно из этих зданий не казалось ему достойным его славы. В прекрасном особняке голландских послов размещалась его контора, а дом на улице Конде, который был ему по-настоящему дорог, отчасти потерял свою привлекательность из-за того, что земля на месте разрушенного старого дворца Конде и вырубленного парка была разделена на участки и отдана под строительство, которое лишило этот квартал былой привлекательности.

И вот, получив кое-какие деньги по американским долгам, Бомарше решил построить себе роскошный особняк, который должен был стать его пристанищем на старости лет: 26 июня 1787 года он купил на торгах за 204 тысячи ливров заброшенный участок земли, по которому когда-то проходил защитный вал французской столицы. Сегодня эта территория площадью в один гектар, по форме представляющая собой прямоугольник, ограничена улицами Сент-Антуан, Амело и Па-де-ла-Мюль, а западная ее окраина стала частью района более поздней застройки. Первоначальный замысел, сподвигнувший Бомарше на эту покупку, заключался в том, чтобы обустроить всю эту часть квартала Марэ и соединить ее с Ботаническим садом мостом, перекинутым через Сену, создав таким образом достойное обрамление дворцу, возведение которого Пьер Огюстен поручил архитектору Лемуану.

Лемуан составил смету строительных работ на сумму в 300 тысяч ливров, что примерно соответствовало прикидкам самого Бомарше, но в ходе строительства стоимость проекта намного превысила первоначальные расчеты из-за огромного количества усовершенствований и украшений и в результате достигла 1 миллиона 663 тысяч франков, что вместе со стоимостью земельного участка составило более восьми миллионов франков 1972 года.

Финансовое положение Бомарше было тогда таково, что подобные расходы трудно было не назвать безумием. Но в какой-то мере все это компенсировалось ростом внимания к его персоне, поскольку весь Париж желал удовлетворить свое любопытство, увидев собственными глазами грандиозную стройку.

Подходя к владениям Бомарше со стороны бульвара, на уровне улицы Па-де-ла-Мюль любопытные упирались в стену, верхняя часть которой представляла собой террасу, засаженную, как в Тюильри, деревьями. В дальнем конце террасы виднелся миниатюрный круглый храм с куполом, над которым была установлена модель земного шара, пронзенного золоченым пером, играющим роль флюгера. На фронтоне этого строения была выведена надпись:

Вольтеру,

а под ней — стих из «Генриады»:

Он с глаз народов снял завесу заблужденья.

Пройдя вдоль террасы, посетители оказывались перед изгородью с главными подъездными воротами, арка над которыми была украшена барельефами Жана Гужона, некогда красовавшимися на Сент-Антуанских воротах. За изгородью раскинулся двор круглой формы, посреди которого на огромном камне, увитом ползучими растениями, стояла статуя гладиатора в боевой позе.

Дворец располагался в глубине двора: его полукруглый фасад, украшенный арками и колоннами, имел одновременно оригинальный и величественный вид. В вестибюле дворца посетителей встречала копия знаменитой статуи Вольтера работы Гудона.

Внутреннее убранство дворца было еще роскошнее внешнего оформления: кухни, устроенные в цокольном этаже здания, и огромные сводчатые подвалы позволяли использовать всю наземную часть дворца под жилые помещения и залы для приема гостей. Спиральная лестница с перилами из красного дерева, опирающимися на медные стойки, стала символом нового стиля. Просторные покои с лепными потолками и паркетом из экзотических пород дерева расположились по кругу большого зала; свет в этот центральный зал проникал через прозрачный купол высотой в тридцать футов, а стены его были украшены полотнами Юбера Робера и Верне. Особого внимания заслуживала бильярдная с трибунами для зрителей. Каминные доски из каррарского мрамора покоились на кариатидах, вывезенных из Италии.

Семь апартаментов меньших размеров, центральное отопление посредством горячего воздуха, «удобства» на английский манер и прекрасная библиотека дополняли внутреннее убранство этого жилища, обставленного мебелью высшего качества, о цене которой можно судить по тому, что один лишь письменный стол обошелся Бомарше более чем в 30 тысяч ливров; его инкрустированная поверхность радовала глаз разнообразием пейзажей. Злые языки утверждали, будто на этом самом столе нашлось место для выполненной из золота копии домашней туфельки любовницы Бомарше, которую он с благоговением целовал всякий раз, перед тем как взяться за перо.

Сад, окружавший дом вровень с первым этажом, был разбит по английскому образцу с умелым использованием естественного рельефа местности, искусно дополненного рукотворными элементами. Широкая подъездная аллея вела через весь сад к дому, а под землей аллею дублировал туннель, выходивший на улицу Па-де-ла-Мюль.

Особое очарование сада подчеркивали разные изысканные детали: тут было и маленькое озерцо со скользящими по его глади лодками, прячущееся в тени деревьев, и водопад, низвергающийся со скалы, а главное — тут было огромное разнообразие малых архитектурных форм самого необычного вида. Так, в центре сада находился храм Бахуса, окруженный дорической колоннадой, здесь можно было выпить и закусить, а посему на его фронтоне красовалась эта надпись на латыни в стиле макаронической поэзии:

Erexi templum a Bacchus

Amicisque gourmandibus[13].

Китайский мостик был перекинут от храма ко входу в туннель, в подсобном помещении которого был устроен ледник; второй конец туннеля выходил на улицу Амело, туда попадали через зарешеченную арку, на фронтоне которой можно было прочесть:

Этот маленький сад был посажен

В первый год Свободы.

Изобретательность Бомарше как в возведении построек в своем саду, так и в придумывании надписей на них позволяет назвать его далеким предшественником почтальона Шваля. Например, под бюстом Пари-Дюверне была надпись:

Он просветил меня, и я его должник

За то немногое, чего достиг.

Статую Амура украшало двустишие:

Не раз ты нарушал спокойствие семей;

Судьбу счастливую дай дочери моей!

А это наставление было для юной Евгении: на мраморе входных ворот сада она могла прочесть следующий катрен:

Играй, дитя, но не соверши ошибки:

Помни, что первый человек

Взял в райском саду одно лишь яблоко,

И оно стало причиной его смерти.

И наконец, на стене уединенной беседки, где Бомарше любил проводить время, он повелел вырезать строки поэмы, которая навевает мысли о прощании с миром:

Прощай, былое, — сновиденье.

Что утром тает, как туман!

Прощайте страсть и наслажденье.

Любви губительный дурман!

Куда ведет слепец могучий

Наш мир — мне это все равно;

Удача, Провиденье, Случай —

Я в них изверился давно.

Устал вершить я беспрестанно

Свой бег бесплодный наугад.

Терпим и чужд самообмана,

И, как Мартин, покою рад,

Здесь, как Кандид в конце романа,

Я свой возделываю сад.

Буколическим желаниям того, кто отныне подписывал свои письма как «возделыватель сада», не суждено было сбыться; десять лет, последовавших за тем самым падением Бастилии, которое ошибочно считали вершиной его устремлений, стали в ряд самых беспокойных лет бурной жизни Бомарше, а те испытания, что выпали под конец жизни на его долю, превзошли те, что он познал в расцвете сил.

Теперь же силы его были уже далеко не те: он почти потерял слух, а посему не мог быстро и метко реагировать на чужие реплики; мужская сила порой подводила его, а иллюзии таяли. Вот чего он не терял, так это боевого духа, и эта его боевитость, может быть, слегка подыстощившаяся, до конца оставалась основной чертой его характера.

Хотя окончательно Бомарше переехал в свой новый дворец лишь в 1791 году, торжественное его открытие, проходившее под председательством герцога Орлеанского, состоялось, видимо, весной 1789 года, то есть еще до полного завершения работ. Оркестр из лучших музыкантов Парижской оперы исполнял на этом празднике произведения Рамо, Глюка и самого Бомарше, не пренебрегавшего ни одним из своих талантов. Слухи об этом торжестве быстро распространились и привлекли огромное количество любопытных, так что Бомарше, одолеваемый многочисленными просьбами о разрешении посетить его владения, был вынужден напечатать пригласительные билеты, которые рассылал просителям, порой сопровождая их милыми приписками. «Невозможно, мадемуазель, — обращался он к одной шестнадцатилетней девушке, — с большим изяществом попросить о подобной безделице. Как же счастливы будут те, кого вы сочтете достойными исполнить ваши самые сокровенные желания! Мой садик слишком скромен, чтобы заслужить честь вашего посещения, но каков бы он ни был, окажите ему эту честь, украсив его своим появлением».

В саду посетителей встречал лаем прелестный песик, на ошейнике которого красовалась надпись: «Меня зовут Фолетта, мне принадлежит Бомарше. Мы живем на бульваре».

Выставлять напоказ свои богатства в смутные времена всегда опасно. Еще до окончания строительства соседи по кварталу начали выказывать Бомарше свою враждебность. Кюре церкви Сен-Поль «по настоятельной просьбе встревоженных жителей квартала» подал в полицию жалобу на то, что, вопреки законам Божьим, его новый прихожанин, торопясь закончить обустройство своих владений, заставил рабочих трудиться даже в воскресенье. Бомарше пришлось объяснять, что в данном случае речь шла о садовниках, привезших из сельской местности молодые деревца, которые необходимо было без промедления посадить в землю, при этом он не преминул с горечью добавить: «В наших общественных парках открыто множество кафе, где огромное число официантов подают мороженое и напитки, там все время людно, и благочестивый прихожанин, который идет туда в воскресенье пропустить стаканчик, оплачивает труд официантов, совершенно не думая о том, какой он тем самым совершает грех».

Но пока все ограничивалось словами, время более серьезной опасности, иначе говоря, грабежей наступило чуть позже. 27 и 28 апреля в прилегающих к Бастилии районах начались беспорядки: ватага безработных, поддержанная рыночными торговцами, напала на обойную фабрику Ревейона и разграбила ее. Частично пострадал и Бомарше: ему пришлось вызывать войска, чтобы оградить от посягательств голландский особняк, a его новый дворец лишился барельефов работы Жана Гужона, украшавших входные ворота, их разбил привратник Бомарше некий Мишлен. Любопытно, что тот, кого считали ниспровергателем существующего строя, был вынужден в мае 1789 года обратиться к начальнику полиции, им в то время был Тиру де Кросн, с просьбой обеспечить защиту его имущества силами правопорядка. Чтобы умаслить своих соседей, Бомарше пожертвовал 12 тысяч ливров в пользу бедняков квартала Сент-Маргерит, основал несколько богоугодных заведений, а также предлагал свои услуги для поддержания спокойствия в их округе.

Меж тем он был одним из первых, кто начал критиковать существовавший социальный строй и приветствовал идею созыва Генеральных штатов; хотя самому ему не удалось войти в них, он полагал, что люди, подобные его Фигаро, смогут стать полноправными членами этого органа и заставят услышать их сильных мира сего.

14 июля 1789 года Бомарше находился в своей конторе в особняке голландских послов, где вместе с комиссарами квартала Блан-Манто обсуждал планы сбора подушной подати. Неожиданно к нему в кабинет вбежал человек с перекошенным от страха лицом и закричал: «Господин де Бомарше, две тысячи человек ворвались в ваш сад, они все там разграбят!»

Будучи прежде всего человеком театра, Бомарше усадил на свои места вскочивших комиссаров и изрек в духе Корнеля: «Господа, мы ничего не можем изменить, это несчастье касается меня одного, так что давайте продолжим трудиться ради общественного блага!»

Произведя таким образом должный эффект на своих посетителей, он все же принял необходимые меры безопасности, и четыреста человек были по его просьбе направлены на защиту его дворца в тот момент, когда чернь уже пошла на приступ Бастилии. Сам же он с группой вооруженных людей пробрался в старую крепость — символ произвола, собрал архивы, летающие по мрачным коридорам Бастилии, потребовал, чтобы ему передали личные вещи г-жи де Лоне — вдовы только что убитого начальника тюрьмы, для того чтобы вернуть их хозяйке, а потом добился, чтобы его назначили наблюдателем за работами по разбору крепости, что было самым лучшим способом заодно присмотреть и за собственным домом.

Когда он выставил свою кандидатуру во временно образованную Коммуну в качестве депутата от третьего сословия, ее отвели из-за его принадлежности к дворянству. Такова ирония судьбы! А Бергас, избранный депутатом, возобновил свои нападки на Бомарше; в своих публичных выступлениях он называл его преступником и призывал народ обрушить на него свой гнев. Дело дошло до того, что, не чувствуя себя в безопасности, Бомарше был вынужден уехать на некоторое время из Парижа; вернулся он лишь после того, как городская мэрия выдала ему охранную грамоту, которую он вывесил на воротах своих владений. Но эта официальная бумага не принесла ему желанного покоя: потоки клеветы вновь обрушились на него; помимо всего прочего, его обвиняли в похищении архивов Бастилии, когда же его избрали в представительный орган округа Блан-Манто, это избрание было аннулировано Национальным собранием.

По обыкновению, он ответил на несправедливость мемуаром, в котором предлагал заплатить солидный куш за каждый пункт выдвинутого против него обвинения, если таковой будет доказан. Эта инициатива Бомарше против него же и обернулась, поскольку ему стали приписывать такое богатство, каким он на самом деле не обладал.

«Говорят тебе, негодяй, что тебе придется держать ответ, — говорилось в одном анонимном пасквиле, — а если ты хоть что-нибудь попытаешься сделать, чтобы избежать уготованной тебе участи, жить тебе не больше недели. Ты даже не удостоишься чести быть повешенным на фонарном столбе!»

Времена изменились: Бомарше превратился в Альмавиву, и теперь народ-Фигаро дерзил ему самому.