Глава 17 ТЯЖБА С ГРАФОМ ДЕ ЛАБЛАШЕМ (1770–1772)

Глава 17

ТЯЖБА С ГРАФОМ ДЕ ЛАБЛАШЕМ (1770–1772)

В жизни, такой пестрой и бурной, какую вел Бомарше, все события, словно медали, имели две стороны: да, 1770 год был для Пьера Огюстена сплошной чередой несчастий, но правда и то, что он стал для него преддверием новой эры: пережив ночь тяжких испытаний и обретя друга, на которого он всегда мог опереться, Бомарше уже видел на горизонте восходящее солнце своей мировой славы.

Этот друг вошел в его жизнь примерно тогда же, когда он потерял свою жену.

Г-жа Жано де Мирон, самая младшая из сестер Бомарше, была приглашена в один литературный салон послушать произведения начинающего автора. Звали писателя Поль Филипп Гюден де ла Бренельри. Он родился в Париже 6 июня 1738 года, как и Бомарше, в семье часовщика, но отец его был родом из водуазской деревни Селини, что близ Нийона. Будучи протестантом, Гюден поддерживал связи со своими собратьями по вере, проживавшими в Женеве и ее окрестностях. Оказавшись в тех краях, он навестил Вольтера в его пристанище «Наслаждения», а позже и в фернейском замке. Вольтер, ознакомившись с первым литературным опытом молодого человека, нашел его весьма слабым и дружески посоветовал Гюдену заняться чем-нибудь другим. Тот не внял совету фернейского старца. Имея четыре тысячи ливров ренты, обеспечивавшей ему некоторую финансовую независимость, Гюден де ла Бренельри в 1760 году принес в «Комеди Франсез» трагедию «Клитемнестра, или Смерть Агамемнона», которая, несмотря на благоприятный отзыв мадемуазель Клерон, так и не была поставлена на сцене. Гюден не пал духом, а написал вторую пьесу под названием «Лотарь и Вальрад, или Запретное королевство» и опубликовал ее в Женеве. Пьеса была замечена. В 1768 году ее поставили в Берлине, а в Риме по приказу Святой инквизиции она была торжественно предана огню как крамольная. Из всех произведений Гюдена это было единственное, которое наделало хоть какой-то шум, другие же просто остались без всякого внимания, среди них: «Великий Гуго», «Кориолан», «Ликург и Солон». Написанная им «История Франции» в тридцати пяти томах осталась неопубликованной, и до сего времени никто так и не прочел «Нравоучений о приличных манерах, составленных братом Полем, монахом с берегов Сены» или «Эссе о развитии науки и искусства в период царствования Людовика XV». И все же до потомков дошли две стихотворные строчки из двух разных поэм Гюдена дела Бренельри. Первая: «Настоящий король лишь тот, кто остался в памяти бедняка» — из его оды, посвященной Генриху IV и увидевшей свет в 1779 году. Вторая — из его пьесы, которая в 1781 году была представлена на суд Французской академии и не получила ее одобрения; эта строка была начертана на триумфальной арке, воздвигнутой в 1790 году в честь празднования Дня федерации: «Только король свободного народа может быть поистине могущественным».

И если эти две цитаты известны всему миру, то автор их несправедливо забыт, хотя на его счету есть и другие заслуги перед потомками, в их числе увидевшее свет в 1809 году первое издание полного собрания сочинений Бомарше, в качестве введения к которому он написал «Историю Бомарше» — произведение это так и не напечатали полностью, но до сих пор оно остается самым ценным источником информации о жизни нашего героя.

В 1770 году тогда еще начинающий писатель Гюден де ла Бренельри работал над эпопеей о завоевании Италии Карлом VIII, назывался этот опус «Неаплиадой» и был подражанием Вольтеру. Иногда Гюдена просили почитать отрывки из его эпопеи во второразрядных литературных салонах, именно таким образом зимой 1770 года он и познакомился с г-жой Жано де Мирон. Та вначале сомневалась, стоит ли ей идти на эти чтения, но, послушав писателя, не могла не выразить ему своего восхищения. Она заговорила с Гюденом о своем брате. Обнаружив, что хотя ее собеседник по достоинству оценил «Евгению», но имел предубеждение против ее создателя, она решила представить своего нового знакомого Бомарше и пригласила Гюдена на обед, который давала по случаю выступления в ее салоне аббата Делиля. Вечер прошел очень мило, но Бомарше задержали дела, и прийти он на него не смог. Их знакомство отложилось, но ненадолго. Спустя всего несколько дней в доме у г-жи де Мирон Гюден читал Бомарше свои стихи, снискал его похвалу и получил приглашение к нему на ужин. Это событие стало прелюдией к их нерушимой дружбе, продлившейся до самой смерти Пьера Огюстена, а после нее превратившейся в культ его памяти.

Будучи посредственным писателем. Гюден был столь преданным другом, что неизвестно, смог бы Бомарше без его поддержки найти в себе достаточно сил и хладнокровия, чтобы выстоять в несчастьях, которые уже стучались в его двери. Публика была так поражена столь долгой и тесной дружбой, что в своих гаданиях на сей счет дошла до предположения, что Гюден был литературным негром Бомарше и что благодаря именно его неоценимому вкладу в создание мемуаров и театральных пьес их автор снискал славу. Это утверждение не соответствует действительности. При изучении сохранившихся рукописей Гюдена стало совершенно очевидным, что его стилю далеко до виртуозного стиля Бомарше. Но то, что Гюден обсуждал со своим другом его произведения, внимательно читал их, давал советы и критиковал, более чем вероятно. Он вошел в жизнь Бомарше в один из ее критических моментов, когда Пьер Огюстен, не прекращая борьбы с графом де Лаблашем, работал над первым вариантом «Севильского цирюльника», задуманного как опера. Судебная тяжба и литературный процесс шли параллельно, поэтому мы, для ясности, о каждом из них расскажем по отдельности.

Итак, после смерти Пари-Дюверне Бомарше понял, что произвести окончательные расчеты по долгам последнего, закрепленные соглашением от 1 апреля 1770 года, будет трудно. Выждав надлежащее время, он направил Лаблашу письмо с напоминанием о том, что за Пари-Дюверне остался долг в сумме 15 тысяч ливров, и просил уплатить ее. Такой подход к делу представляется нам вполне разумным и соответствующим обстоятельствам, но, видимо, с Лаблашем вести себя нужно было по-другому.

Александр Фалькоз граф де Лаблаш, бригадный генерал и супруг мадемуазель де Руасси — внучатой племянницы Пари-Дюверне, имел множество причин, чтобы ненавидеть Бомарше, и всю глубину своего чувства к нему выразил в словах: «Я ненавижу этого человека так же сильно, как любовник любит свою возлюбленную».

Эта ненависть удивляла многих современников наших героев. Лагарп вообще рассматривал ее как одну из причуд судьбы Бомарше, которыми изобиловал его жизненный путь, но, на наш взгляд, все было гораздо проще. В течение десяти лет Бомарше на пару с Пари-Дюверне занимался различными махинациями, и все говорит о том, что оба компаньона были заинтересованы в сохранении их операций в тайне, подтверждением тому служит исчезновение из архивов обоих всех финансовых документов.

При всей своей значительности состояние, оставшееся после смерти Пари-Дюверне (а это почти два миллиона ливров), не соответствовало тому образу жизни, который вел финансист на протяжении долгих лет. Возможно, правда, что из-за его чрезмерной щедрости и строительства Военной школы состояние значительно уменьшилось. Поддержание своей доброй репутации представлялось Пари-Дюверне делом более важным, нежели сохранение наследства для дальних родственников. Но поскольку ходили слухи о его огромном богатстве, Лаблаш a priori был убежден, что его надули и что Бомарше был одним из участников махинаций с наследством его дядюшки.

Не подлежит сомнению, что своей материальной независимостью Бомарше был обязан исключительно Пари-Дюверне, который помогал ему с 1760 года. Благодаря ему Бомарше стал обладателем ренты, размеры которой колебались между пятнадцатью и двадцатью тысячами ливров, и особняка на улице Конде. Состояние Бомарше оценивалось более чем в 350 тысяч ливров, и не было никакой возможности доказать, что его рост происходил без ущерба для г-на де Лаблаша, который отнюдь не числился среди тех наследников Пари-Дюверне, кто имел право на определенную долю его наследства; на самом деле граф должен был бы радоваться, что на него столь неожиданно, буквально с неба, свалилось такое богатство, поскольку Пари-Дюверне именно его сделал своим единственным наследником.

К первой нестерпимой обиде, причиной которой был ненавистный Лаблашу Бомарше, добавлялась вторая, куда более серьезная. Дело в том, что этот самый Бомарше все время пытался убедить Пари-Дюверне оставить наследство не Лаблашу, а другому его племяннику — Пари де Мейзьё, человеку более чем достойному, прекрасно проявившему себя при строительстве Военной школы, контроль за которым он осуществлял. Благородство этого родственника Пари-Дюверне никогда бы не позволило ему опуститься до захвата чужого наследства. Бомарше был тесно связан с Пари де Мейзьё и интриговал в его пользу, о чем последний, видимо, даже не подозревал. Разбирая бумаги Пари-Дюверне, Лаблаш наткнулся на письмо Бомарше, которое дядюшка, видимо, забыл уничтожить. Бомарше в этом письме не стал употреблять их «восточный стиль»:

«9 марта 1770 года.

Я не могу смириться с мыслью о том, что в случае вашей смерти вы оставите меня лицом к лицу с графом де Лаблашем, к которому я отношусь со всем почтением, но который после нашей дружеской встречи у г-жи д’Отвиль ни разу не снизошел до того, чтобы поздороваться со мной. Вы делаете его своим наследником, мне нечего на это сказать, но ежели вдруг, в случае самого большого несчастья, какое я только могу себе представить, мне придется решать с ним вопрос о погашении долгов, то, будучи готовым урегулировать это с вами, ему я не пойду ни на какие уступки. Оставьте меня лицом к лицу с моим хорошим другом Мейзьё, он порядочный человек, коему, мой драгоценный друг, вы уже давно должны воздать по заслугам; осознав, что был несправедлив к нему, дядюшка должен не прощения просить у племянника, а выказать ему свою доброту и осыпать его своими благодеяниями. Я никогда не скрывал от вас своего мнения на этот счет. Поставьте меня лицом к лицу с ним. Сей подарок, каковой вы оставите ему в память о себе и каковой он менее всего ожидает, пробудит в его сердце признательность, достойную вашего благодеяния. Итак, это мое последнее слово: либо я произвожу расчеты с вами, либо с Мейзьё, либо никаких уступок. У меня есть и другие причины, кои заставляют меня настаивать на этом последнем пункте, но я изложу их вам только при личной встрече…»

Можно представить себе реакцию Лаблаша, когда он читал это письмо, ведь из-за него он мог лишиться наследства. Но, с другой стороны, не вдаваясь в утомительные детали расчетов, полностью приведенных в мемуарах, посвященных Лаблашу, следует заметить, что Пари-Дюверне и Бомарше не урегулировали всего одну сумму, зафиксированную в их соглашении от 1 апреля 1770 года. Это соглашение было оформлено следующим образом: на двойном листе бумаги формата «тельер» (34 х 44 см) Бомарше собственноручно заполнил первые две страницы (лицевую и оборотную стороны фолио 1), детально изложив взаимные обязательства сторон, и поставил свою подпись в правом нижнем углу второй страницы, а в левом нижнем углу той же страницы в знак согласия с вышеизложенным указал дату и расписался Пари-Дюверне.

На третьей странице (лицевой стороне фолио 2, соединенного с фолио 1, поскольку это был просто-напросто лист бумаги большого формата, сложенный пополам) были повторены цифры, резюмирующие расчеты, произведенные на первых двух страницах. Мы приводим здесь эти расчеты, которые в течение семи лет изучались всеми судебными инстанциями Франции:

«Г-н де Бомарше должен г-ну Дюверне сумму равную 139 000 ливров

К оплате…………………139 000 ливров

Г-н де Бомарше предъявил квитанцию

от 27 августа 1761 года на сумму 20 000 ливров

То же от 16 июля 1765 года 18 000 ливров

Доходы от пожизненной ренты из

расчета 6000 ливров годовых за период

с июля 1762 года по апрель 1770-го

составили 46 500 ливров

………………………….. 237 000 ливров

Средства, привлеченные г-ном Дюверне

в предприятие по эксплуатации леса

в Турени 75 000 ливров

Проценты с этой суммы 8000 ливров

Сумма, помещенная под пожизненную

ренту в размере 6000 ливров годовых,

которую г-н Дюверне вновь присоединил

к своему капиталу 60 000 ливров

Общая сумма выплат, произведенных

г-ном де Бомарше составила 237 000 ливров

В результате всех этих выплат г-н Дюверне

оказался должным г-ну де Бомарше сумму 98 000 ливров»

Из всего вышеизложенного следует, что Бомарше, поначалу должный Пари-Дюверне сумму в 139 тысяч ливров, в результате их взаимных расчетов не только расплатился со своим компаньоном, но и стал его кредитором, поскольку общая сумма, выплаченная им Пари-Дюверне, составила 237 тысяч ливров, то есть тот оказался должным Бомарше 98 тысяч ливров. По этой сумме были произведены отдельные расчеты:

«Г-н Дюверне должен г-ну де Бомарше

сумму……………………… 98 000 ливров

В погашение долга:

Г-н Дюверне отказывается в пользу г-на де

Бомарше от своего пая в предприятии

по эксплуатации леса в Турени в размере

1/3 от общего капитала, списывая таким

образом из своего долга сумму в…….. 75 000 ливров

Г-н де Бомарше, со своей стороны,

отказывается от процентов с этой суммы,

что уменьшает долг г-на Дюверне еще на… 8000 ливров

Кроме того, по другим статьям

г-н Дюверне остается должным

г-ну де Бомарше……………….. 15 000 ливров

Произведя все эти платежи, г-н Дюверне погасит свой долг г-ну де Бомарше:

Баланс……………………… 98 000 ливров»

Безупречные с точки зрения бухгалтерии, эти расчеты, после семи лет судебных разбирательств, были признаны верными, а г-н де Лаблаш был приговорен in extremis к уплате г-ну Бомарше 15 тысяч ливров долга и компенсации за нанесенный ему ущерб. С точки зрения истории и правосудия, к чести Бомарше, эти расчеты были признаны достойными доверия, хотя, возможно, и являлись плодом чистейшей фантазии. Итак, a priori казалось, что для г-на де Лаблаша, только что получившего в наследство два миллиона ливров, разумнее всего было сразу же заплатить требуемые у него 15 тысяч ливров и утешиться оставшимся 1 миллионом 985 тысячами. Но если бы в этой истории все действовали, руководствуясь исключительно разумом, то более чем вероятно, что литература Франции не обогатилась бы такими шедеврами, как «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро», а сама жизнь Бомарше не представляла бы для нас такого интереса, поскольку именно этот, начавшийся из-за пустяка судебный процесс побудил его обрушить на общество град памфлетов, ставших предвестниками Великой французской революции и ускоривших ее приближение.

Взвесив все факты, приходишь к выводу, что в момент подписания договора с Пари-Дюверне у Бомарше не было никаких причин подделывать этот документ ради получения каких-то ничтожных 15 тысяч ливров — в то время острой нужды в деньгах он не испытывал, ведь его жена еще была жива и богата. Конечно, расчеты Бомарше и его пояснения нельзя назвать совершенно ясными и прозрачными, тем более что большая часть расписок, на которые он ссылался, вообще не была обнаружена, но, поскольку именно эти аргументы использовались против Бомарше адвокатами Лаблаша, не стоит придавать им особого значения, ведь в своих измышлениях эти дельцы дошли до того, что подвергли сомнению подлинность документа, предъявленного Бомарше, на том лишь основании, что на его экземпляре подпись Пари-Дюверне стояла слева, а на всех документах, имевшихся у Лаблаша, она была справа.

«Ссоры, в которых вся вина лежит лишь на одной стороне, никогда не длятся долго», — справедливо заметил Ларошфуко. Зная, что представляли собой Лаблаш и Бомарше, можно оценить всю глубину этого изречения. Из-за ничтожных пятнадцати тысяч ливров ненависть обоих достигла такого накала, что в один прекрасный день Бомарше, пусть и на короткое время, оказался обесчещенным и разоренным.

После полугода переговоров через посредников и несчетного числа писем, оставленных без ответа, всего через несколько дней после смерти второй жены Бомарше получил наконец следующее послание:

«Париж, г-ну де Бомарше.

…Несмотря на то что я отнюдь не считаю себя обязанным подчиняться вашему давлению и знакомиться с имеющимся у вас долговым обязательством, к чему вы уже давно вынуждаете меня, сегодня вечером я нанесу визит вашему нотариусу, чтобы ознакомиться с содержанием этого документа; ежели вы думаете, что к моему стремлению избежать скучных и утомительных объяснений примешивается страх встречи с вами, на то ваша воля, я не собираюсь разубеждать вас в этом, как и в том, что касается разъяснений, которые я могу получить от вас и на которые вы напрасно рассчитываете; не желающему ничего получить проще простого ничего не требовать. Я, сударь, имею достаточное представление о том, как действуют в подобных случаях, и вполне могу обойтись без ваших поучений. Остаюсь вашим покорным и преданным слугой.

Лаблаш».

В тот же вечер они встретились у нотариуса Бомарше, мэтра Момме. Граф де Лаблаш бросил полный презрения взгляд на предъявленный ему Пьером Огюстеном экземпляр его соглашения с Пари-Дюверне и проронил:

«Эта подпись не моего дядюшки, я считаю, что этот документ фальшивка».

Далее последовали угрозы, а затем граф де Лаблаш покинул дом нотариуса. Стало ясно, что мирным путем им не договориться, значит, придется обращаться в суд. Мы вполне можем допустить, что Бомарше, еще находившийся под впечатлением от тяжбы по поводу Шинонского леса, не имел никакого желания ввязываться в новый судебный процесс. Он предложил подвергнуть экспертизе подпись Пари-Дюверне и обратился к его бывшим поверенным в делах. Те подтвердили подлинность подписи. Новая встреча заинтересованных сторон, состоявшаяся в присутствии их нотариусов — мэтра Момме и мэтра Ледюка, — закончилась с тем же результатом, что и первая. Лаблаш продолжал настаивать на том, что документ фальшивый, а Бомарше пробормотал себе под нос:

«Этот человек сумасшедший! Он хочет погубить меня, но нужно, чтобы погубил его я».

Лаблаш призвал на помощь своего адвоката — мэтра Кайяра, Бомарше отправился за советом к своему — мэтру Мальбету. Тот стал убеждать его отказаться от этих 15 тысяч ливров: ради столь незначительной суммы не стоило затевать дорогостоящий и скандальный судебный процесс. Бомарше считал, что его отказ от своих требований будет расценен как признание им своей вины. Кроме того, он узнал от Пари де Мейзьё, что Лаблаш, принявший решение судиться, сказал о нем:

«Если он когда-нибудь и получит свои 15 000 ливров, то случится это лет через десять, а за это время я успею погубить его репутацию».

Несмотря на риск, нужно было принимать вызов. Трудно сохранить душевное равновесие, когда узнаешь, на какую низость может пойти адвокат, чтобы опорочить своего противника. Весьма показательны в этом смысле мемуары мэтра Кайяра: предъявить Бомарше обвинение в изготовлении и использовании поддельного документа значило обвинить его в уголовном преступлении, а это, в случае провала, было чревато крупными неприятностями. Лаблаш и Кайяр решили из осторожности ограничиться требованием аннулировать соглашение Бомарше с Пари-Дюверне на том основании, что сам по себе этот документ являлся свидетельством обмана и мошенничества. Таким образом Бомарше мог быть объявлен обманщиком без прямого обвинения в подделке документа. Дело было состряпано столь ловко, что друзья Пьера Огюстена сразу же почувствовали грозившую ему опасность:

«Бомарше либо получит деньги, либо петлю на шею», — сказал принц де Конти, ставший одним из его самых горячих сторонников.

«Но если я выиграю этот процесс, то не придется ли моему противнику столь же добросердечно расплатиться своей жизнью?» — парировал Бомарше.

Софи Арну, известная своим острым языком, подытожила:

«Если Бомарше повесят, его веревка непременно лопнет!»

Этот судебный процесс привлек внимание общественности. Будучи членом королевского суда, Бомарше имел право на committimus, то есть власть обычных судебных инстанций на него не распространялась, а сам он мог подать жалобу на Лаблаша в особую инстанцию — Рекетмейстерскую палату, заседавшую в Лувре в зале, соседнем с тем, где вершил суд он сам. Так вот, жалобу он подал и перешел в контрнаступление, потребовав в судебном порядке возвращения ему долга Пари-Дюверне.

Следствие затянулось на долгие месяцы и, как бывает в подобных случаях, стало поводом для сплетен и клеветы. В наши дни эта клевета, как правило, циркулирует в узком кругу поверенных в делах и адвокатов заинтересованных сторон и не попадает в прессу. В современную Бомарше эпоху мемуары тяжущихся порой печатались в тысячах экземпляров и становились достоянием широкой публики, посвящая ее во все перипетии дела.

Приемы мэтра Кайяра отличались редкостной непорядочностью. Начал он с того, что обвинил Бомарше в использовании старого бланка с подписью Пари-Дюверне и объявил их соглашение фальшивкой. После того, как это подозрение было отвергнуто, адвокат попытался опротестовать текст самого соглашения: он утверждал, что фигурировавшие в нем 139 тысяч ливров, которые, согласно записям, были возвращены Пьером Огюстеном его компаньону, на самом деле остались невыплаченными; таким образом, выходило, что не Лаблаш должен Бомарше 15 тысяч, а Бомарше Лаблашу 139 тысяч. Возврат такой суммы вконец бы разорил истца. С помощью подобного рода измышлений мэтр Кайяр в своем мемуаре представил Бомарше человеком, погрязшем в пороке, выставленным из дома отцом за воровство и распутное поведение, изгнанным из Испании за то, что вымогал деньги у высокопоставленного чиновника и грозился лишить его жизни, а также виновным в смерти двух жен, погубленных им исключительно ради получения после них наследства. Каторга, кандалы, виселица, колесование — все это было слишком мягким наказанием для подобного злодея.

Шлейф клеветы может тянуться за человеком сколь угодно долго, провоцируя все новые неприятности, именно поэтому ее используют так охотно. В случае с Бомарше первым следствием такой клеветы стало наступление на него Обертенов; они припомнили ему, что он вынудил тещу подписать выгодный для него документ, и потребовали пересмотра дела и возмещения убытков; в результате было начато дополнительное расследование, очень осложнившее положение Бомарше.

Тогда Пьер Огюстен вспомнил о своих высоких покровителях при королевском дворе: он обратился к дочерям Людовика XV с просьбой поддержать своего бывшего учителя музыки и выступить гарантами его честности. 12 февраля 1772 года он получил из Версаля следующее письмо:

«Я рассказала, сударь, о вашем письме принцессе Виктории, которая заверила меня, что она никогда и никому не говорила ни единого слова, способного опорочить вашу репутацию, поскольку ей ничего подобного о вас не известно. Она поручила мне сообщить это вам. Принцесса даже добавила. что она осведомлена о вашем процессе, но что ее высказывания по вашему поводу ни при каких обстоятельствах и, в частности, на этом процессе не могут быть использованы вам во вред, так что вы можете быть спокойны на сей счет.

Я рада, что этот повод… и т. д. и т. п.

Графиня де Перигор».

Это письмо опровергало измышления де Лаблаша о том, что Бомарше был отлучен от двора по инициативе принцесс за неблаговидное поведение. Письма графини было вполне достаточно, чтобы убедить судей в порядочности Бомарше, но Пьеру Огюстену показалось недостаточным просто показать его им, он решил сполна насладиться своей победой и включил письмо в текст своего мемуара, рассчитанного на широкую публику. В нем он писал, что, поскольку граф де Лаблаш пытался оспорить столь дорогое для него покровительство, которое ему всегда оказывали их высочества, он получил разрешение опубликовать опровержение. И далее он пересказывал содержание письма графини де Перигор, предварив его собственным комментарием, что было весьма опрометчиво и безрассудно, поскольку в этом комментарии он самонадеянно приписал графине то, что она вовсе и не имела в виду.

Будучи богатым и влиятельным вельможей, Лаблаш был при дворе своим человеком. Он направился прямо к принцессам и пожаловался им на Бомарше, имевшего дерзость заявить, что они заинтересованы в его победе в этом процессе. Разумеется, так далеко Бомарше не заходил, но содержание письма графини он действительно исказил. Разгневанные принцессы под давлением Лаблаша написали следующее опровержение:

«Мы заявляем, что г-н Карон де Бомарше и его процесс нас нисколько не интересуют и что мы не дозволяли ему включать в его мемуар, который он напечатал и публично распространил, уверения в нашем покровительстве.

Мария Аделаида, Виктория Луиза, София Филиппина, Елизавета Жюстина.

Версаль, 15 февраля 1772 года».

Лаблаш сразу же приказал распечатать эту записку в тридцати экземплярах и разослал ее судьям Рекетмейстерской палаты, чтобы лишить Бомарше их благосклонности, которой он до того момента пользовался.

Но судьи уже были знакомы с письмом графини де Перигор и приняли решение в пользу Бомарше, правда, вовсе не потому, что были полностью уверены в его искренности, а просто потому, что он был одним из них. Удовлетворение требований графа де Лаблаша было равносильно признанию того, что один из их коллег способен на подделку подписи или документа, а это могло бросить тень на весь судейский корпус. Но чтобы не обидеть Лаблаша, они использовали уловку, характерную для судейской науки: они отказали в иске графу де Лаблашу, признав соглашение между Бомарше и Пари-Дюверне действительным, но при этом не дали санкции на его исполнение. Чтобы получить эту санкцию, необходимо было вновь обращаться в суд, и судьи надеялись, что Бомарше, уже скомпрометировавший себя в глазах принцесс и не осмелившийся даже опубликовать письмо графини де Перигор, не решится на это. Если бы события развивались по такому сценарию, то этот процесс закончился бы для Бомарше примерно так же, как процесс по Шинонскому лесу. У Понтия Пилата всегда было много достойных последователей.

Но Бомарше, полный решимости добиться своего и считавший, что суд дал ему на то законное основание, не сложил оружия и подал очередной иск с целью немедленно получить долг по его соглашению с Пари-Дюверне.

Адвокаты графа де Лаблаша вновь прибегли к хитрости: они не явились на судебное заседание, что позволило суду вынести приговор не в их пользу, после чего они сразу же подали апелляцию, приостановив тем самым приведение приговора в исполнение.

Надо заметить, что они выбрали довольно своеобразный момент для своих игр с судебной системой, поскольку решение по их делу должен был принимать недавно сформированный орган, которому необходимо было зарекомендовать себя в глазах общественности с самой лучшей стороны. Дело в том, что годом ранее, 20 января 1771 года, Людовик XV распустил старые парламенты и отстранил от должности всех судей, которые отказались подписывать его эдикт; таким образом король избавился от неугодных ему людей, вернув им те деньги, что они когда-то заплатили за свои должности. Вместо прежних судов, имевших право налагать вето на королевские указы и препятствовавших разгулу тирании, стареющий король, у которого общение с юной фавориткой возродило боевой дух, учредил новый орган — пресловутый парламент Мопу, где судьи были назначенными (в отличие от тех, кто купил себе должности) и теоретически должны были бескорыстно вершить справедливый суд. Так вот дело Лаблаша и Бомарше должно было стать проверкой беспристрастности парламента Мопу, ведь судьям нужно было сделать выбор между богатым и влиятельным вельможей и человеком, по случаю приобретшим дворянское звание и более известным своими памфлетами, нежели древностью рода, чьи дела казались еще более сомнительными из-за того, что принцессы публично отреклись от него, что потоки клеветы грозили смыть его с лица земли, а семья первой жены обвиняла его во всех смертных грехах. Да и сам граф де Лаблаш не собирался складывать оружие: он заявлял, что готов, ежели понадобится, биться десять лет, лишь бы Бомарше никогда не получил своих 15 тысяч ливров, а если они все-таки достанутся ему, то пусть все уйдут на покрытие судебных расходов.

А чем же занимался Бомарше, пытаясь забыть свое горе, пока бушевала эта буря, которая марала его репутацию, истощала его кошелек, подрывала его кредитоспособность и отравляла каждое мгновение его жизни? Так вот, зная, что любое дело во Франции заканчивается песнями, он сочинял музыку и либретто для комической оперы, действие которой разворачивалось в Испании, и главным героем которой был цирюльник по имени Фигаро.