Глава 2 ВОСПИТАНИЕ КЕРУБИНО (1732–1750)

Глава 2

ВОСПИТАНИЕ КЕРУБИНО (1732–1750)

Единственный мальчик в семье, где кроме него росли одни девочки, естественно, был обожаемым и избалованным ребенком. В отличие от многих других писателей, сетовавших на несчастное детство, Бомарше никогда не скрывал, как приятны были его ранние годы и какой любовью окружали его близкие: «Моя юность была такой веселой, такой беззаботной и такой счастливой!»

Жизнь его была расписана наперед: папаша Карон решил, что сын унаследует его профессию и лавку; для этого не требовалось глубокого классического образования, поэтому обучение молодого человека должно было закончиться к тринадцати годам.

Пьера Огюстена довольно рано отдали в школу Альфора, некое учебное заведение, которое давно исчезло, не оставив никаких следов.

«Я не знаю, — писал Гюден де ла Бренельри, первый биограф Бомарше и его fidus Achates, — как случилось, что отец Бомарше не отправил сына учиться ни в университет, ни к иезуитам; эти полумонахи были прекрасными учителями и, конечно, сразу бы распознали гениальность мальчика и направили бы его по предначертанному ему пути. В школе Альфора он получил гораздо больше знаний, чем ему собирались дать, но учителя не разглядели его таланта, он и сам долго не подозревал о нем и думал, что судьба наградила его лишь редким чувством прекрасного. Вскоре отец забрал его из школы, чтобы обучить своей профессии и передать свое дело».

Непохоже, что годы учебы были слишком тягостны для Пьера Огюстена: он часто навещал родных, не отрываясь надолго от домашней обстановки. В 1745 году, когда его знания были признаны достаточными, он вернулся на улицу Сен-Дени, чтобы осваивать мастерство часовщика, и с тех пор дни напролет проводил в открытой всем взорам застекленной крошечной лоджии, поскольку часовщики были вынуждены заниматься своим делом на виду у всех по указу властей, принятому по настоянию цеха ювелиров, опасавшихся, что их соперники работают с драгоценными металлами.

Пьер Огюстен не забывал и о развлечениях; по дошедшим до нас сведениям, в тринадцать лет, как раз в возрасте Керубино, он познал первую несчастную любовь. Имя женщины, разжегшей пламя в его груди, осталось неизвестным, как осталось неизвестным и то, сколь далеко зашли их отношения, но подросток был так глубоко потрясен коварством возлюбленной, что даже всерьез подумывал о самоубийстве, хотя не предпринял ни малейшей попытки к его совершению.

Складывается впечатление, что, проводя все свое свободное время в образованной артистической среде, Пьер Огюстен осознал недостатки собственного образования. В 1798 году, перечитав письмо, которое мальчишкой он написал уехавшим в Испанию сестрам, Бомарше назвал его своим «первым неудачным литературным опытом». Это письмо он ошибочно датировал 1745 годом, когда ему было тринадцать лет, тогда как его старшая сестра стала г-жой Гильбер лишь в 1748-м, то есть когда ему было уже шестнадцать. «Как это было принято в коллежах, мы больше занимались латынью, чем правилами французского стихосложения. Нужно было заново себя перевоспитывать, выходя из рук педантов. Это стихотворение было переписано моей сестрой Жюли, когда ей было десять или одиннадцать лет, в ее бумагах я и нашел его более пятидесяти лет спустя. Прериаль, год VI (май 1798 г.)».

Хотя постаревший автор решил слукавить, приуменьшив возраст, в котором он начал творить, этот текст — самое раннее из сохранившихся произведений Бомарше — не лишен очарования:

Госпожа Гильбер и компания!

Я получил любезное письмо,

Которое вы мне прислали.

И я почувствовал, что сердце мое забилось сильнее

От огромной благодарности,

Ведь, хотя вы в Испании, я люблю вас так же крепко,

Как тогда, когда вы были во Франции.

Я почитаю за честь

Быть вашим другом и братом,

Не забывайте меня в своих молитвах.

Ваше письмо доставило мне безграничное удовольствие и избавило от мрачной меланхолии, с некоторых пор одолевавшей меня и делавшей мою жизнь невыносимой, и признаюсь вам,

Что на край света от людей,

Погрязших в мерзостях порока,

Хотел бежать я одиноко,

Чтоб там скончать остаток дней.

В этом послании в стихах, многие пассажи которого граничат с непристойностью, Пьер Огюстен с благосклонностью рассматривал идею женитьбы. Сквозь лица его сестер там проступает портрет женщины его мечты, с которой он хотел бы уединиться:

Мы вместе в праздности проводили бы дни,

А ночи посвящали любви, и да будет так всегда.

А закончил он письмо следующим образом: «Какое безумие с моей стороны писать вам о своих фантазиях. Я не знаю, возможно, я сделал это, будучи уверенным, что вам это будет интересно. И еще эти фантазии, связанные с женским полом! И это пишу я, который должен бы ненавидеть любое существо, носящее юбку и чепец, за все те несчастья, что они мне принесли. Но спокойствие, я вырвался из их лап, и самым лучшим будет никогда больше в них не попадаться».

Совершенно очевидно, что, даже если Керубино и познал первые любовные разочарования в тринадцать лет, данное письмо писал мальчик постарше, уже имевший некоторый жизненный опыт, включая и общение с женщинами. Все говорит о том, что между тринадцатью и шестнадцатью годами Пьер Огюстен набрался опыта в самых разных областях жизни.

В этой связи, во-первых, следует вспомнить о той жестокой игре, в которую он с ранних лет любил играть с сестрами и своими соседями Беланже; это была игра в пародию на правосудие: устраивался импровизированный судебный процесс, и Пьер Огюстен, в чужом парике на голове, уже тогда ощущал себя Бридуазоном. Вот как Жюли описывала эти весьма показательные забавы в одном из своих стишков:

В неудобном кресле

Сидит Карон, словно китайский болванчик,

Изображая из себя судью В парике и брыжах,

Каждый пытается изо всех сил выгородить себя

Перед этим бесчестным судьей,

Которого ничто не может разжалобить.

Которому доставляет удовольствие

Осыпать своих клиентов градом

Ударов кулаком и палкой.

Заседание заканчивалось только после того.

Как со всех были сорваны парики и чепчики.

Уже тогда у этого подростка начали проявляться черты поборника справедливости, черты человека необузданного нрава (за свои вспышки ему придется дорого платить) и черты мятежника, не желавшего подчиняться строгим дисциплинарным правилам: доброта и снисходительность папаши Карона нисколько не мешала ему предъявлять к сыну ряд жестких требований.

«Отец требовал нашего обязательного присутствия на мессе, если я опаздывал и приходил на нее после чтения Апостольских посланий, из моего месячного содержания, предназначенного на карманные расходы и составлявшего четыре ливра, вычиталось двенадцать су, если я приходил после чтения Евангелия, вычиталось двадцать четыре су, а если я появлялся после возношения даров, удерживались все четыре ливра. В результате, я частенько бывал в минусе, и мой долг колебался от шести до восьми ливров».

Несмотря на строгости, касавшиеся исполнения религиозного долга, по своему характеру папаша Карон был человеком скорее богемного склада и довольно снисходительно относился к окружающим, если те вели себя в пределах разумного. Он с пониманием и благоволением относился к артистическим наклонностям сына, но при этом строго спрашивал с него за проступки.

Весь остаток воскресного дня после мессы семья предавалась искусству: барышни Карон пели и играли на клавесине, виолончели или арфе, а их отец сочинял простенькие стишки, иногда он приглашал в дом артистов, и тогда задняя комната его лавки уподоблялась дворцу Рамбуйе. Пьер Огюстен скоро превзошел сестер в мастерстве игры на музыкальных инструментах, вначале он научился играть на гитаре, затем освоил виолу, флейту и арфу. Видя, с какой легкостью сын все это проделывал, отец решил поручить его музыкальное образование профессионалу: флейтист из Оперного театра стал давать юному виртуозу уроки музыкальной грамоты. Пьер Огюстен оказался одаренным учеником и вскоре начал сочинять собственную музыку для песенок, которые Жюли-Бекасс благоговейно записывала в специальную тетрадь. Слова для этих песенок брат и сестра писали по очереди. Однажды Жюли сочинила текст, прославлявший счастливые мгновения их юности и ее дорогого и уже тогда неотразимого старшего брата:

Едва родившись,

Он выказал такой ум И такие способности,

Что очарованные родители

Воскликнули: «Мы произвели на свет

Нового Вольтера».

Однажды, когда он немного подрос,

Мать взглянула на него

И проговорила:

«Ах, мой мальчик, мой дорогой мальчик!

Сколько же удовольствия

Ты доставишь парижанкам!»

Едва достигнув двенадцати лет,

Он уже писал милые стишки

Своим юным возлюбленным.

Он был так хорош,

Что ради него тигрицы

Превращались в овечек.

Но, несмотря на все их прелести,

Он не забывал

Об учебе и музыке

И так преуспел в этом,

Что слышавшие его говорили:

«Это уникально! Он будет первым».

Несмотря на некоторые преувеличения — дань сестринской нежности, это весьма посредственное произведение дает нам довольно точное представление об этом молодом человеке: и пусть ему было еще далеко до Вольтера, но он уже познал терзания Керубино.

Пьер Огюстен был очень привлекателен: высокий, стройный, с умным лицом и ироничным взглядом. Такая внешность, не оставлявшая равнодушной ни одну женщину, благоприятствовала вовлечению этого пылкого юноши в водоворот страстей; проводить целые дни напролет затворником в застекленной лоджии, рядом с которой частенько останавливались прелестные особы, было выше его сил.

Человечный и чувствительный папаша Карон специально отправлял сына из лавки с какими-нибудь поручениями, чтобы тот мог развеяться, но очень скоро продолжительность отлучек Пьера Огюстена вышла за рамки разумного. Затем настала очередь ночных гулянок и естественных после них поздних пробуждений и отвращения к работе. Попойки, азартные игры, разврат, дружба с подозрительными личностями — вот она, увлекшая его опасная дорожка, и эта беспутная жизнь требовала все больше денег. Четырех ливров в месяц явно не хватало. Нимало не смущаясь, Пьер Огюстен продал с рук по дешевке изготовленные в лавке часы, а также выгреб деньги из отцовской кассы. От своих предков-гугенотов папаша Карон унаследовал непоколебимую честность. Непорядочность сына возмутила его до глубины души. Застав вора на месте преступления, отец схватил его за руку и вышвырнул за дверь, запретив возвращаться домой.

Таким вот образом Керубино оказался на улице без гроша в кармане в самый разгар зимы. Памфлеты более позднего времени рассказывали, будто выжил он благодаря жульническим играм типа бонто или «наперстков», облапошивая на перекрестках прохожих. Базиль еще скажет свое слово о клевете. Но Пьеру Огюстену, видимо, действительно пришлось пережить трудные времена, поскольку трудовой кодекс того времени был очень суров, и выгнанный хозяином подмастерье практически не имел шансов найти новое место. Кроме того, в цехе часовщиков Карон-старший был признанным авторитетом, и вряд ли нашлись бы желающие пойти ему наперекор. Говорилось также, и это вполне похоже на правду, что существовал целый план, разработанный самим папашей Кароном: он хотел убить сразу двух зайцев — наказать сына и научить его ценить родной дом. Карон-отец якобы тайно дал понять некоторым из своих друзей, что не будет возражать, если те приютят его блудного сына. По всей видимости, после нескольких дней скитаний Пьер Огюстен обратился к друзьям отца с просьбой помочь ему. Один из них, некто г-н Пеньон, приютил юношу в своем доме, а другой, банкир Котен, взял на себя роль посредника в переговорах с Кароном-старшим. Посредничество оказалось непростым делом: отец с сыном соревновались друг с другом в упрямстве. Но, как и полагалось, Пьер Огюстен первым сделал шаг к примирению, направив отцу одно за другим несколько писем со словами раскаяния, оставшихся поначалу без ответа. Правда, чуть позже, поддавшись уговорам жены, дочерей и друзей, г-н Карон все же написал сыну следующее письмо:

«Я несколько раз перечитал ваше последнее письмо. Кроме того, г-н Котен показал мне то письмо, что вы написали ему. Они показались мне благоразумными и рассудительными, и я готов был бы благосклонно отнестись к вашему раскаянии, о котором вы там пишете и которое кажется мне сейчас действительно искренним, если бы я мог поверить, что оно надолго. Ваше несчастье заключается в том, что вы полностью потеряли мое доверие, но мое дружеское отношение и уважение к трем моим друзьям, к чьей помощи вы прибегли, а также благодарность к ним за участие в вашей судьбе заставляют меня простить вас почти против моей воли и несмотря на то, что я готов поставить четыре против одного, что вы не сдержите ваших обещаний. Но если вы опять вынудите меня выставить вас из дома, ваша репутация будет погублена окончательно.

Я выдвигаю следующие условия вашего возращения домой и хочу, чтобы вы правильно их поняли: я требую полного и беспрекословного подчинения моей воле, я хочу видеть с вашей стороны проявление полнейшего почтения, выражаемого словами, поступками и всей манерой вашего поведения. Запомните хорошенько: если вы не проявите столько же мастерства, чтобы угодить мне, сколько вы проявили, чтобы расположить к себе моих друзей, вы абсолютно ничего не добьетесь, останетесь ни с чем и только сделаете хуже себе. Я хочу, чтобы вы не только слушались меня и почитали, я хочу заранее оговорить, каким образом вам следует вести себя, чтобы угодить мне.

Что касается вашей матери, которая за две недели двадцать раз подступалась ко мне с тем, чтобы добиться позволения вернуть вас домой, то о ней я хотел бы поговорить с вами особо, чтобы вы поняли, с какой любовью и предупредительностью вы должны к ней относиться».

Начало этого письма дает яркое представление о нравах, царивших в то время в мелкобуржуазных семьях: pater-familias, по примеру римской семьи, обладал неограниченной властью, его манера выражаться отмечена печатью истинного величия, присущего разве что коронованной особе, дарующей прощение придворному, вновь вошедшему в милость. Продолжение письма вызывает еще большее удивление, поскольку в нем отец формулирует по пунктам шесть условий возвращения блудного сына в лоно семьи. В первом пункте речь идет о честности, в глазах г-на Карона это условие было самым важным, поэтому именно с него он и начал:

«1. Вы не изготовите и не продадите, сами или через посредника, ни одной вещи, прибыль от которой не была бы зачислена на мой счет, и больше не сделаете даже попытки завладеть чем-либо из моего имущества. Без моего ведома вы не посмеете продать даже старого ключа для завода часов. Это условие очень важно для меня, я настаиваю на его беспрекословном выполнении и предупреждаю вас, что самое незначительное нарушение его, вне зависимости от того, в каком вы находитесь состоянии и какое время на дворе, повлечет за собой ваше немедленное изгнание из моего дома без малейшей надежды на возвращение сюда, пока я жив».

Второе условие представляло собой строго расписанный режим дня подмастерья часовщика:

«2. Вы будете вставать в шесть часов утра летом и в семь — зимой; до самого ужина вы будете беспрекословно выполнять ту работу, что я вам поручу; я надеюсь, что те таланты, которыми наделил вас Бог, вы используете исключительно на то, чтобы добиться славы в своей профессии. Запомните, что постыдно и бесчестно увиливать от этого. Если вы не станете первым в своем ремесле, вы не сможете добиться признания; пусть любовь к самой прекрасной профессии на свете проникнет в ваше сердце и заполнит все ваши мысли».

Эта жесткая и вместе с тем честолюбивая программа должна была быстро принести свои плоды и принесла их, поскольку будущий автор «Женитьбы Фигаро» именно в часовом деле впервые добился признания, но программа эта не была бы выполнена столь успешно, если бы Пьер Огюстен не подчинился третьему условию отца, ограничивавшему его удовольствия:

«3. Вы больше не будете ужинать в городе и не будете выходить каждый вечер из дома, эти поздние ужины и отлучки очень опасны; но я даю свое согласие на то, что по воскресеньям и праздникам вы сможете обедать у своих друзей при условии, что я всегда буду знать, куда вы идете и что вы будете дома не позднее девяти часов вечера».

Четвертое условие было еще более жестким, поскольку ставило под контроль артистические наклонности Пьера Огюстена:

«4. Вы полностью откажетесь от своих злополучных занятий музыкой, а главное — от общения с молодыми людьми; я больше не потерплю ни того, ни другого. Оба эти занятия погубили вас. И все же, из уважения к вашей слабости, я позволю вам играть на виоле и флейте, но с категорическим условием, что вы будете заниматься этим только после ужина в рабочие дни и никогда — днем, причем вы ни в коем случае не должны нарушать покой наших соседей и мой собственный».

Еще две статьи — о пунктуальности и о жалованье — завершали этот скрупулезно составленный документ:

«5. Я постараюсь как можно реже посылать вас куда-либо с поручениями, но если вдруг в интересах дела этого невозможно будет избежать, запомните, что я больше не приму никаких отговорок по поводу опозданий; вы уже знаете, какой может быть моя реакция.

6. Вы будете питаться за мой счет и будете получать 18 ливров в месяц на ваши текущие расходы и на то, чтобы постепенно расплатиться с долгами. Я считаю неприличным Для себя и вредным для вас брать с вас плату за стол и кров и подсчитывать стоимость произведенного вами, но если вы, как вам и подобает, целиком отдадитесь работе на благо моего предприятия, и если, благодаря вашим талантам, вы сможете добиться успехов на этом поприще, я буду платить вам четверть прибыли, полученной за счет ваших усилий; вам известен мой образ мыслей, и вы знаете по опыту, что я не раздаю щедрых обещаний, в ваших интересах работать так, чтобы получить на деле больше, чем вам обещано, но помните, я не принимаю на веру слова, я верю только поступкам.

Если мои условия вас устраивают, если вы чувствуете в себе достаточно сил, чтобы добросовестно выполнять их, в конце этого письма сделайте приписку о том, что вы согласны на них, поставьте свою подпись и отошлите письмо мне обратно; и в этом случае передайте г-ну Пеньону мое почтение и признательность и скажите ему, что я почту за честь зайти завтра к нему и пригласить его к нам на обед, а вы будьте готовы вернуться вместе со мной в наш дом и занять в нем ваше место; я был далек от мысли, что это произойдет так скоро, и опасался, что это вообще никогда не произойдет».

Такова была эта суровая программа, подразумевавшая полное подчинение отцу и отказ от личной свободы, и человек, ставший чуть позже символом независимости своего времени, без колебаний подчинился ей во имя собственного же блага. В конце отцовского письма Пьер Огюстен решительно и четко приписал следующие строки:

«Глубокоуважаемый и дорогой отец!

Я принимаю все ваши условия с непоколебимой готовностью выполнить их с божьей помощью, и пусть все это болезненно напоминает мне о том времени, когда все эти церемонии и законы были необходимы, дабы призвать меня к выполнению моего долга! Уверяю вас, что я очень страдаю от того унижения, которое сам же и заслужил, и если все это вкупе с моим достойным поведением поможет мне вернуть ваше расположение и вашу дружбу, я буду безмерно счастлив. С верой в это я и подписываю все, что содержится в вашем письме.

Карон-сын».

Можно до бесконечности обсуждать этот акт о капитуляции, в котором Керубино, взывая к Господу, позволил прорваться своей досаде на то, что с ним обращаются как с ребенком, но даже если в этой капитуляции и присутствовал элемент актерской игры или неискренности, навязанная сыну воля папаши Карона принесла свои плоды: Пьер Огюстен осознал, что он сможет обрести свободу, только добившись славы; он с упорством взялся за дело и через очень короткое время стал самым известным часовых дел мастером своего времени.