Глава 35 СУД В ЭКС-АН-ПРОВАНСЕ (1778)

Глава 35

СУД В ЭКС-АН-ПРОВАНСЕ (1778)

Когда Гюден размышлял о том, как увезти друга подальше от Парижа и его соблазнов, Бомарше получил письмо, которое заслуживало особого внимания, поскольку было написано внучатой племянницей г-жи де Севинье, г-жой де Сен-Венсан, эта особа была помимо всего прочего женой одного из членов кассационного суда Прованса, то есть одного из тех, кому предстояло поставить точку в его тяжбе с Лаблашем.

Бомарше ознакомился с посланием: это была просьба о помощи. Поскольку на письме стоял штемпель Консьержери, уместно было проявить некоторую осторожность.

Г-жа де Сен-Венсан была любовницей маршала де Ришелье; тот обвинил ее в изготовлении и использовании от его имени фальшивых ассигнаций на сумму в 240 тысяч ливров, за что она была отправлена в тюрьму.

Дама уверяла, что Ришелье сам передал ей эти ассигнации, прекрасно зная, что они фальшивые. Будучи в курсе дружеских отношений, связывавших Бомарше с Ришелье, пленница умоляла Пьера Огюстена не писать мемуаров в пользу маршала:

«У меня остается единственная надежда на то, что Святой Дух, появляющийся там, где ему заблагорассудится, не станет навевать вам какие-либо мысли или подсказывать фразочки. Вам придется обратиться к дьяволу, но в этом случае советую вам вспомнить Закон Божий, дабы осознать, что с помощью крестного знамения мы сможем уничтожить ваш мемуар. Я хорошо знаю стиль адвоката маршала. Если вдруг появится мемуар, если, читая его, я не начну зевать с первой же страницы, если не засну на второй и не захочу, окончив чтение, вышвырнуть его в окно, я скажу: это г-н де Бомарше сочинил его, записал и издал. И тогда, сударь, я заточу свое перу и сама отвечу вам.

Пока же, видя в вас весьма приятного для себя человека, человека, с коим я не отказалась бы потягаться, окажись я на месте г-жи Гёзман, пока же, сударь, честь имею оставаться вашей нижайшей и покорнейшей слугой».

Это письмо ставило Бомарше в крайне затруднительное положение: он не был осведомлен о том, что г-жа де Сен-Венсан, нарушив супружеский долг, жила отдельно от мужа, но знал, что по рождению (в девичестве она носила фамилию Вильнёв-Ванс) и по мужу она принадлежала к самым известным семействам парламентариев Прованса. С другой стороны, как отказать в помощи герцогу де Ришелье, с которым его связывали узы дружбы и на чью поддержку в разрешении спора с «Комеди Франсез» он очень рассчитывал?

Чтобы выйти из этой тягостной ситуации, Бомарше призвал на помощь весь свой такт, которого обычно ему не хватало, и ответил просительнице письмом, которое признано одним из лучших образцов эпистолярного стиля:

«Я как нельзя более тронут тем, что вы говорите мне о чести и долге, но, будучи самого высокого мнения о своем собственном остроумии, кое поддерживает несчастных в беде, я почти с болью открыл для себя, что в таком мрачном месте, в коем вы сейчас находитесь, среди всех этих неприятностей, искрится и рвется наружу такой ум, такое очарование и такой веселый нрав. Чувство, которое движет сейчас моим пером, лучше, чем самая веселая шутка в мире докажет вам, как далек я от того, чтобы использовать это перо во вред вам, сударыня, к кому я испытываю самое искреннее уважение…»

Эта переписка, из которой мы приводим только короткий отрывок, совпала по времени с полемикой, начавшейся между ним и вернувшейся во Францию в женском обличье кавалершей д’Эон; все это очень осложняло жизнь Бомарше, которому в тот момент нужно было срочно отвечать на мемуар графа де Лаблаша.

Гюден настоял-таки на их срочном отъезде из Парижа, и вскоре друзья прибыли в устье Шаранты, а потом в Бордо, чтобы проинспектировать состояние судов, принадлежавших торговому дому «Родриго Горталес». В Бордо Бомарше оказали поистине восторженный прием, по которому он мог судить о своей необыкновенной популярности. Затем он отправился в Марсель под именем Дюрана, посетив по пути «с познавательной целью» Лангедок. Из Марселя Бомарше отправил в Америку свой корабль «Счастливый», десять месяцев простоявший на приколе в Старом порту из-за козней лорда Стормонта, и, наконец, появился в Экс-ан-Провансе, где узнал, что по его делу до сих пор не назначены слушания.

По возвращении в Париж Бомарше поранил правую руку и воспользовался этим, чтобы не отвечать письмом на очередные просьбы г-жи де Годвиль, а отправил к ней Гюдена. Однако верный Гюден, приложивший столько усилий, чтобы вырвать Бомарше из объятий его любовницы, видимо, тоже не устоял перед чарами этой обольстительницы. Пьер Огюстен был не прочь использовать влюбленность друга, чтобы окончательно порвать с ней, но ничего не получилось: г-жа де Годвиль не могла забыть подвигов своего экс-возлюбленного и жаждала денег. Отвергнув Гюдена, она вытянула у Бомарше двенадцать луидоров, который сопроводил свой вынужденный щедрый подарок следующим предостережением: «Заклады и лотерея — вот два неиссякаемых источника разорения».

Как раз в это время в Париж приехал Вольтер (это было последнее его посещение французской столицы). Все мало-мальски известные люди Франции, от кавалерши д’Эон до Бомарше, считали своим долгом нанести ему визит. Когда-то, придя в восторг от мемуаров, направленных против Гёзмана, фернейский старец причислил автора «Севильского цирюльника» к своим ученикам: он тепло отозвался о его разносторонних талантах и борьбе за свободу во всех ее проявлениях. Похвалы из столь авторитетных уст польстили самолюбию Бомарше. Он оказался среди тех, кто громче других аплодировал на знаменитой постановке «Ирины» на сцене «Комеди Франсез», когда бюст Вольтера увенчали лавровым венком, а спустя несколько лет воспоминания об этих встречах сыграли решающую роль, когда Бомарше принял решение издать полное собрание сочинений Вольтера. Он не успел поделиться своими планами со знаменитым старцем, поскольку тот вскоре умер.

Известие о кончине Вольтера застало Бомарше в Провансе, где наконец начались слушания по его делу. Он с возмущением узнал, что церковь отказала усопшему в погребении по христианскому обычаю, и хотел даже ехать в Версаль, чтобы вымолить у Морепа разрешение торжественно похоронить Вольтера на Новом мосту в Париже у подножия памятника Генриху IV и воздвигнуть статую автора «Генриады» рядом со статуей воспетого им монарха. Этим планам не суждено было осуществиться: Бомарше не смог покинуть юг Франции и был вынужден удовольствоваться тем, что слушал Гюдена, незадолго до того принятого в Марсельскую академию, который выступил перед этой провинциальной аудиторией со своей весьма посредственной поэмой, прославлявшей автора «Кандида».

Бомарше предстояло важное дело — покончить, наконец, с графом де Лаблашем, который гораздо раньше своего противника начал обхаживать парламент Прованса и уже подготовил там почву для своей победы в процессе. Выпустив очень ловко составленный мемуар, он попытался уговорить всех адвокатов Экс-ан-Прованса поставить под ним свои подписи. Часть из них отказалась, но Лаблаш заручился поддержкой самых авторитетных, тех, кто пятью годами позднее перед тем же самым судом будет беспощадно клеймить Мирабо; среди них были отец и сын Симеоны, оба известные юрисконсульты; будущий составитель «Гражданского кодекса» Порталис, уже успевший снискать себе славу; Гассье, слывший самым красноречивым человеком в этих местах, и, наконец, Барле, про которого Мирабо скажет, что у него голова быка, а мозги орла. Мемуар Лаблаша, изданный тиражом шесть тысяч экземпляров, быстро разошелся и наделал много шума. Этот главный удар сопровождался более мелкими, но столь же хорошо продуманными. Проницательный и хитрый, искушенный в дворцовых интригах и остроумный Лаблаш обхаживал судей днем в их кабинетах, а вечером в светских салонах. Перед ним — богатым, титулованным, носившим генеральское звание — были распахнуты все двери, а он всюду жаловался на свою горькую судьбу:

«Ну разве я не несчастен? На свете всего один Бомарше, так судьбе было угодно наслать его именно на меня!»

Слушатели благосклонно внимали всему, что говорил этот высокопоставленный вельможа, никому и в голову не приходило заподозрить во лжи человека, принадлежавшего к высшему обществу. А Лаблаш уверовал в свой успех еще и потому, что Бомарше медлил с приездом в Экс-ан-Прованс, временно обосновавшись в Марселе, поскольку после подписания 6 февраля 1778 года союзнического договора между Францией и Америкой его деятельность в качестве арматора получила новый импульс. И хотя отныне с этого его занятия был сброшен покров тайны, обвинения графа де Лаблаша, называвшего своего противника контрабандистом и мошенником, уже успели скомпрометировать Бомарше в глазах общественности и его будущих судей.

Лаблаш и не подозревал, что его противник готовит наступление: однажды утром Бомарше тайно прибыл в Экс-ан-Прованс и остановился у своего поверенного в делах мэтра Матье. На следующий день город наводнили тысячи экземпляров потрясшего всех произведения под названием «Невинный ответ Пьера Огюстена Карона де Бомарше на гнусную сплетню, которую граф Жозеф Александр Фалькоз де Лаблаш распространил в Эксе». За этим мемуаром, сравнимым по силе воздействия с теми, что были написаны в свое время против Гёзмана, последовал еще один, озаглавленный «Татарин легиону» и принадлежавший перу того же автора.

Мы не будем подробно анализировать эти два текста, вошедших в полное собрание сочинений Бомарше, по той простой причине, что в них повторяется все, что нам уже известно; автор пересказывает в них столь же остроумно, сколь талантливо историю своей жизни, пополнившуюся после 1773 года еще несколькими пикантными эпизодами, один из которых связан с кавалером д’Эоном, на чей счет он отнес слова Филиппа Кино из его либретто к опере Глюка:

Как ни грозна Армида,

Более еще она мила.

Эти новые произведения снискали настоящий успех: они были смешны и убедительны.

«Вы перевернули весь город, — сказал мэтр Матье своему клиенту. — Это непостижимо».

Часть пущенных Бомарше стрел попала в яблочко. Если граф де Лаблаш обеспечил себе поддержку в аристократических салонах, то Бомарше задался целью привлечь на свою сторону простой народ. Атакуя своего соперника, он умышленно прибегал к самому что ни на есть плебейскому стилю:

«Как вы горячи, грубы и бесцеремонны с этими несчастными простолюдинами, господин граф! Сразу видно, что вы человек благородного происхождения».

Это была дерзость, характерная для Фигаро; что касается графа де Лаблаша, то Бомарше решил напомнить ему о благодеяниях Пари-Дюверне:

«Благодаря ему вы теперь бригадный генерал, и я хочу верить, что вы заслужили это, поскольку действительно стали им… Показывая, как вы вели себя в разные моменты наших сложных отношений, я сказал достаточно, чтобы можно было составить представление о том, у кого из нас двоих низкая душа… Этот Бомарше, к коему вы демонстрируете свое презрение, пытаясь скрыть свой страх перед ним, не искал вас; и если бы в процессе, в каковой вы вовлекли его, не была поставлена на карту его честь, то уже давным-давно этот бедный простолюдин бросил бы свою квитанцию в лицо вельможному миллионеру, и тот подобрал бы ее».

Подобные речи воспламеняли сердца тех, кто десятью годами позже совершит революцию. К общественному мнению взывал человек из народа, и народ встал на его сторону, а не на сторону вельможи. Но понравятся ли подобные выступления судьям? Бомарше предусмотрел это и, чтобы завоевать и их симпатии, использовал другую тактику. На суде он говорил только по существу рассматриваемого дела: предъявил письма Пари-Дюверне, которые Лаблаш считал сгоревшими, перевел их с языка условностей и доказал, что был в дружеских отношениях с Пари-Дюверне. Даже спустя два столетия четкость и логичность речи Бомарше вызывает восхищение. Она была настолько хорошо аргументирована и так хорошо раскрывала суть дела, что выступления адвокатов из Экса показались после нее слабыми и блеклыми.

Сбитые с толку защитники Лаблаша в ответ на речь Бомарше не придумали ничего лучшего, как потребовать уничтожения его мемуара, а он вновь взялся за перо, чтобы нанести последний удар:

«Сколько вас, господа, тех, кто на меня нападает, кто формулирует, подписывает и подает против меня всевозможные жалобы, кто мечет громы и молнии по поводу моей законной защиты? Четыре, пять, шесть, десять, легион! Не имея возможности говорить с таким количеством людей сразу, я беру на себя смелость обратиться лично к тому, кто стоит во главе всех; остальные, если захотят, пусть тоже меня слушают.

Итак, у вас дурное настроение, ваше превосходительство? Еще бы! Для этого оснований хоть отбавляй: ведь, несмотря на то что вы здесь командуете целым легионом, нельзя не согласиться с вами, что ваша провансальская кампания проходит бесславно, а это, должно быть, не очень лестно для бригадного генерала; в то время как ваши соперники по военному делу спешат на звуки битвы, чтобы ратными подвигами доказать свою преданность родине и приумножить ее величие, вы затеяли здесь со мной постыдную войну. Я прекрасно понимаю, что это не может не уязвить вашего самолюбия.

Но чья в том вина? Неужто моего мемуара, на который нужно все свалить и предать его огню во искупление того, от чего сами вы открещиваетесь?»

Тактика Бомарше оказалась верной. Наученный горьким опытом в истории с Гёзманом, он даже не пытался подступаться к своим судьям. В то время как Лаблаш при полном параде разгуливал по улицам Экса, Бомарше избегал появляться на людях, заявив во всеуслышание, что он просит лишь об одном одолжении — дать ему возможность выступить в парламенте с речью в свою защиту. Он получил такую возможность, поскольку все судьи были уверены, что это выступление станет для Бомарше роковым. Они ожидали, что перед ними предстанет буйный тип или просто хулиган, а увидели одетого в строгое черное платье человека, который держался с большим достоинством, говорил спокойно, уверенно и самым уважительным тоном и ничего не пытался от них скрывать. Ни разу не прервав свою речь, он говорил пять часов сорок пять минут.

На следующий день ответную речь держал граф де Лаблаш. Несмотря на все свое красноречие, он не смог затмить Бомарше и сгладить впечатление, произведенное его выступлением.

Из письма Гюдена от 23 июля 1778 года нам известно, как развивались дальнейшие события:

«Бомарше выиграл наконец процесс в Эксе. Суд единодушно вынес приговор в его пользу с компенсацией ему всех издержек и ущерба с набежавшими процентами, а Фалькозу было отказано в удовлетворении его исков и претензий, как необоснованных и клеветнических. Это слово было в приговоре. Дело было изучено и рассмотрено здесь с особой тщательностью, а все правовые вопросы получили такую четкую и хорошо обоснованную оценку, что это должно делать честь всей судейской коллегии этого города… который буквально жил этим процессом и с нетерпением ждал его завершения.

Пока судьи совещались, двери Дворца правосудия осаждал народ; толпы женщин, зевак и любителей развлечений запрудили бульвар рядом с дворцом, праздная публика заполнила все расположенные тут же кафе. Фалькоз находился в своей ярко освещенной гостиной, которая выходила окнами на бульвар; наш друг уехал в один из самых удаленных кварталов города; наступила ночь; двери дворца распахнулись и прозвучали слова:

Бомарше выиграл!

Толпа подхватила их и повторяла на тысячи ладов, аплодисменты прокатились по всему бульвару; окна и двери апартаментов Фалькоза резко захлопнулись, а толпа с приветственными криками направилась к нашему другу; мужчины, женщины, знакомые и незнакомые люди обнимали его, поздравляли и всячески славили. Эта всеобщая радость, эти возгласы и проявления чувств так подействовали на него, что он залился слезами и, словно большой ребенок, бросился в наши объятия и потерял сознание. Все наперебой принялись оказывать ему помощь: кто предлагал уксус, кто нюхательную соль, кто требовал вынести его на воздух; но, как говорил он сам, от счастья не умирают. Вскоре он пришел в себя, и мы вместе отправились к первому председателю парламента, чтобы поблагодарить его. Со строгостью, приличествующей главе августейшего суда, тот указал Бомарше на излишнюю вольность его мемуаров. У него были причины так поступить: как человек, он мог бы одобрить их, но как судья, добросовестно исполняющий свой долг, сделать этого он не мог. Парламент счел мемуары настолько легкомысленными, что постановил уничтожить второй из них, но сделать это должен был не палач, как того требовал Фалькоз, а судебный исполнитель, что вовсе не одно и то же. Чтобы наказать Бомарше за излишне вольные шутки, помимо того, что порвали его мемуар, самого его еще обязали пожертвовать тысячу экю в пользу неимущих Экса, а он подарил им две тысячи, „чтобы поздравить с тем, что в их городе такие добрые и честные судьи“. Мемуары Фалькоза также были уничтожены.

Возвратившись домой от первого председателя парламента, мы застали там то же столпотворение: тамбурины, флейты, скрипки сменяли друг друга до ужина и после него; со всей округи тащили хворост и жгли праздничные костры. Просвещенные люди, проходя под нашими окнами, кричали:

Покажите Геракла народу, который ждет его!

Дамы, находившиеся в комнате, захотели насладиться этим зрелищем и заставили нашего друга приблизиться к окну, а не строить из себя скромника, жестоко лишающего народ, который выказывал ему такое расположение, удовольствия видеть себя. Городские ремесленники написали в его честь песенку на провансальском языке и пришли исполнить ее под его окнами. Все сердца разделяли его радость, и все вокруг видели в нем прославленного человека, честь которого наконец была по справедливости восстановлена».

Радость Гюдена де ла Бренельри была столь велика, что он захотел воспеть триумф Бомарше в стихах и посвятил ему пространную поэму, которая была напечатана в «Курьер де л’Эроп», эту газету стал издавать в Лондоне Тевено де Моранд вместо «Газетье кюирасе». Это, не отличавшееся гениальностью произведение в его авторском варианте начиналось следующими словами:

Так завершился суд суровым приговором,

Парламент заклеймил врагов твоих позором.

На козни хитрые надеялись они,

Когда продажного сенатора в те дни

Склоняли вынести пристрастное суждение,

И судей праведных вводили в заблуждение.

Но в газете вместо слов «продажный сенатор», явно намекавших на Гёзмана, напечатали «невежественный суд», что не только клеймило парламент Мопу, но и задевало его преемника — Большой совет.

Свой гнев на Бомарше судьи выместили на Гюдене: он был приговорен к тюремному заключению. Вовремя предупрежденный г-жой Дени, племянницей Вольтера, он успел укрыться в доме Бомарше, тогда как сам хозяин находился в тот момент в Ла-Рошели, где инспектировал свои корабли. Тереза де Виллер приветила верного друга и той же ночью препроводила его в Тампль, превращенный в приют для лиц благородного происхождения. В это время там обитала г-жа де Годвиль, скрывавшаяся от кредиторов, она сразу же предложила Гюдену свое гостеприимство и на этот раз без всякой задней мысли, по крайней мере, в этом уверял Пьера Огюстена Гюден, когда по возвращении в Париж тот приехал за ним, чтобы увезти к себе.

Устроив друга в своем доме, Бомарше отправился к Морепа и пригрозил ему, что подаст в суд на Большой совет за незаконное постановление об аресте. Морепа посоветовал ему не затевать скандал, а обратиться прямо к министру юстиции. Авторитет Бомарше был в то время так высок, что Миромениль приостановил действие приговора об аресте Гюдена, дело которого вскоре вообще было прекращено из-за отсутствия состава преступления.

Из открытого письма Бомарше журналистам всех мастей, датированного 10 сентября 1778 года, публика узнала все подробности о процессе в Экс-ан-Провансе, парламенту которого понадобилось провести пятьдесят девять заседаний, прежде чем вынести приговор. В своем отчете Бомарше воздал должное судьям, удовлетворившим его претензии, и обнародовал финансовые итоги процесса: граф де Лаблаш выплатил своему противнику в общей сложности 70 тысяч ливров, из них 15 тысяч был долг Пари-Дюверне, 5626 — проценты с этой суммы, а 12 тысяч — компенсация за потери, понесенные Бомарше в операции с Шинонским лесом.

Оплата была произведена по обоюдному согласию двумя векселями, выписанными графом де Лаблашем, один из которых, на сумму 40 625 ливров, был погашен в октябре 1778 года, а второй, на 30 тысяч — в январе 1779 года.

В результате материальное положение Бомарше было поправлено, а честное имя восстановлено. Ему осталось лишь завершить процесс с Обертенами, и теперь, после того как его порядочность была признана безупречной, шансы на победу в нем возросли.

Упиваясь своим успехом, он мог наконец целиком посвятить себя заботам и обязанностям арматора, а затем и военачальника, оставаясь при этом писателем и драматургом.