Глава II. ГАННИБАЛОВА ВОЙНА
Глава II. ГАННИБАЛОВА ВОЙНА
Dirus per urbis Afer ut Italas
ceu flamma per taedas vel Eurus
per Siculas equitavit undas.
(Hor. Carm., IV, 4, 42–44)[23]
Римляне, конечно, знали, что война им предстоит нелегкая. Но они и подозревать не могли, что их ожидало на деле. Одного консула — Публия Корнелия Сципиона — они послали в Испанию против Ганнибала, другого — Тиберия Семпрония Лонга — в Африку, чтобы он блокировал самый Карфаген. Но ничему из этого не суждено было сбыться.
План войны уже готов был в уме Ганнибала. Но прежде он хотел обратиться к богам и отправился в Гадес. Этот город на острове за Столпами Геракла основан был финикийцами еще в глубокой древности. Здесь находился знаменитейший храм Мелькарта, куда стекались паломники со всего финикийского мира. Здесь, по преданию, претерпел страсти Мелькарт, здесь была его могила, здесь он воскрес (Nonn., XL, 358; Sall. Iug., 18, 3; Mela, 46).[24] Бритые босые жрецы в белых льняных хитонах поддерживали в храме вечный огонь (Sil. It., III, 23–28). Золотом и изумрудами блестел храм внутри (Phil. Apoll., V, 5). Ведь в этот финикийский Иерусалим текли сокровища со всего мира. Тут и разыгрывались дикие и страшные мистерии, о которых чужестранцы могли только догадываться, ибо на это время все они изгонялись из города (Paus., IX, 4, 6). При храме жили пророки и ясновидцы. Это были оборванные факиры и дервиши, вроде тех, с кем плясал Саул, за что его и осмеивал народ израильский.
Ганнибал выслушал их пророчества (Liv., XXI, 21, 9). Возможно, он остался на ночь в храме, и здесь его посетил вещий сон. Снилось ему, что он в совете богов. Верховный бог приказывает ему идти на Италию и дает в провожатые какого-то бога (вероятно, Мелькарта, который, по финикийским преданиям, первый пересек Альпы). Таинственный проводник велел Ганнибалу не оборачиваться и повел его вперед. Но чем дальше, тем больше терзало его любопытство. Наконец он не выдержал и обернулся…
За ним ползло исполинское чудовище, обвитое змеями. Оно медленно двигалось за ним, уничтожая на своем пути все: деревья, кусты, строения. Ганнибал ужаснулся и воскликнул: «Кто это?» «Опустошение Италии, — отвечал проводник и прибавил: — Иди вперед и более не оглядывайся» (Cic., Div., I, 49).{4}
Ободренный этим сном, Ганнибал двинулся прямо на Италию. Но не морем, как можно было ожидать. Вместо того он отправился к Альпам. Эти ледяные кручи казались современникам неприступными. Взойти на них было деянием бога, не человека. Но образ Мелькарта, из храма которого он только что вышел, Мелькарта, который сам некогда перешел Альпы, а теперь предвещал ему удачу, этот образ вселял в вождя и его войско надежду. Все истории Ганнибала, написанные его современниками, полны были рассказов об этом сказочном походе, о ледяных пустынях, о головокружительной крутизне, об отвесных скалах.
Люди и животные гибли сотнями, скользили и летели в бездну. И только железная воля и неумолимая решимость одного человека вели вперед войско. Ему казалось, что он неизменно видит впереди того же божественного проводника, и он шел за ним.{5} Когда измученные, усталые люди достигли перевала, далеко внизу под собой они увидели Италию. Благодатная страна с зелеными лесами и пышными виноградниками, которой вскоре предстояло быть истерзанной и выжженной, расстилалась под их ногами. Вид ее ласкал их взор, и им казалось, что она уже принадлежит им (Polyb., III, 54, 2–3; Liv., XXI, 35). И вот наконец обессиленные, потерявшие две трети войска пунийцы сошли в долину Пада.
А консул Сципион, достигнув границ Иберии, узнал, что Ганнибала здесь уже нет. Он не поверил своим ушам. Ясно было, что Ганнибал задумал вторгнуться в Италию через Альпы. Консулу ничего не оставалось, как спешно отправиться на родину (Polyb., III, 49, 1–5). В долине Пада он столкнулся с Ганнибалом. Консул ужаснулся: он был уверен, что Ганнибал не вернется живым, и теперь смотрел на него, как на выходца из царства мертвых (Polyb., III, 61, 5).
Оба торопились дать битву: Ганнибал жаждал генерального сражения, которое положило бы Италию к его ногам; консул же был уверен, что ослабевшие, измученные переходом воины без труда будут разбиты отборными римскими силами. Перед битвой оба вождя старались, как умели, воодушевить свои войска. Римлянин говорил спокойно и рассудительно; напоминал о былых победах Рима над Карфагеном, указывал, что перед ними горстка обессиленных, ни к чему не годных после мучительной дороги людей. Ганнибал прибег к гораздо более картинному способу.
Во время стычек с галльскими племенами он захватил много пленных. Отобрав из них наиболее юных и сильных, он принялся их старательно мучить: морил голодом, надевал непомерно тяжелые оковы, жестоко избивал и вообще подвергал таким мучениям, что даже его воины, отнюдь не склонные к чувствительности, под конец стали жалеть несчастных. И вот тогда он вывел их на середину перед войсками, сложив перед ними великолепное вооружение и поставив рядом прекрасных коней. Оборотясь к пленным юношам, он спросил, не найдется ли среди них двух смельчаков, которые сейчас на глазах всего войска вступят между собой в единоборство. Победитель получит в награду все это — он указал на коней и оружие — и свободу, побежденный — смерть, как избавление от ежедневных мук. Все, как один, выступили вперед. Бросили жребий. И вот на импровизированную арену вышли двое счастливцев, а товарищи их плакали от зависти к ним и жалости к себе. И когда один пал, они одинаково славили и победителя, и мертвеца у его ног. И все воины, столпившиеся вокруг, начали жалеть оставшихся в живых, а мертвого называли счастливцем.
И тогда Ганнибал обратился к ним. Нам, сказал он, предстоит такое же состязание, мы должны победить или умереть, и наградой нам будут не лошади и плащи, а все богатства Рима и величайшее блаженство, о котором только могут мечтать люди. На родину нам возврата нет — нас разделяют непроходимые горы и реки.[25] Если же мы живые попадем в руки врага, нас ждет участь этих вот пленных, которые считают смерть избавлением (Polyb., III, 62–64).[26]
Враги сошлись для битвы. Это было в 218 году до н. э. у реки Тицин. Ганнибал наголову разбил римлян. Сам консул был тяжело ранен и спасся только благодаря мужеству своего сына. Римляне поспешно отступили за Пад. Рана консула оказалась не опасной, но тяжелой. Он не мог вставать и руководить военными действиями. Между тем находились они в Галлии, население которой ненавидело римлян после недавних войн. Воспользовавшись случаем, они перешли к Ганнибалу. В этот тяжелый момент в лагерь к Публию явился коллега.
Второй консул Тиберий Семпроний Лонг должен был высадиться в Африке и осадить самый Карфаген. Но события развертывались так быстро, что римляне просто не успевали опомниться. «Только что затихли разговоры о последней новости, взятии Закинфа карфагенянами, едва римляне приняли соответствующее решение и послали одного из консулов в Ливию… а другого в Иберию… как пришло известие, что Ганнибал уже в Италии». «Смущенные неожиданностью событий» римляне немедленно отозвали Тиберия. Разумеется, до Африки он не доехал. Его застали в Сицилии (Polyb., III, 61, 8–9). Едва римляне осознали, что враг в Италии, им сообщили о поражении консула Сципиона. Впрочем, он дал известие о битве с неопределенным результатом. В городе поняли, что это поражение, но не слишком серьезное.
Римляне очень удивились, но не испугались. Им казалось, что всему виной ошибки полководца и измена галлов. Когда же вернулся Тиберий и они увидели грозные легионы, они и вовсе успокоились, уверенные, что один вид их решит исход сражения (Polyb., III, 68, 9–12). И сам Тиберий горел желанием вступить в бой. В душе он сваливал вину за поражение на коллегу и не сомневался, что уж он-то победит. Кроме того, приближалась зима — время вступления в должность новых консулов. Тиберий боялся, что им пришлют преемников, а они так и не совершат ничего славного.
Своего коллегу он застал все еще больным — тот не вставал с постели — и настроенным совершенно иначе. Публий понял, что Ганнибала не разбить ни ему, ни Семпронию. Но он пришел к мысли, что время — союзник римлян, а не карфагенян; что армия Ганнибала будет постепенно таять. Он говорил, что лучше переждать зиму: галлы непостоянны, они опять переметнутся к римлянам, а легионеры в это время будут непрерывно тренироваться. Ибо Сципион уже понял, что далеко его воинам до закаленных жестокими боями солдат пунийца. Но Тиберий этого не понял или не хотел понять. И он выступил против карфагенян.
Ганнибал с радостью пошел навстречу Тиберию, ибо он «разделял взгляды Публия на тогдашнее положение дел», замечает Полибий (Polyb., III, 70, 9). Римлян ждало новое тяжкое поражение. Это было у Требии. Теперь они ясно увидели, что им угрожает смертельная опасность. Вся Цизальпинская Галлия была уже в руках врага. Их объял страх, и, как часто бывает во время паники, они ухватились за самое безумное средство спасения. Консулом был выбран Гай Фламиний.
Фламиний был человеком из низов. Он принадлежал к типу дерзких и мятежных трибунов, делавших себе карьеру на том, что поносили знать. Он провел очень популярный закон о переделе земли, согласно которому у галлов отнималась земля и раздавалась римским плебеям. Этому-то закону римляне и были обязаны той ненавистью, которой кипели к ним галлы. При всем этом у Фламиния не было ни знаний, ни опыта в военном деле. Он командовал войсками только раз, пять лет тому назад. И это имело самое роковое влияние на его дальнейшую судьбу. Дело в том, что план его был неправилен, поведение безрассудно, но битва была выиграна благодаря одной только доблести войск (Polyb., II, 33, 7–9). Но эта случайная победа вселила в честолюбивое сердце удачливого демагога гордость и самоуверенность. Он славился своей решительностью и теперь всюду говорил, что нечего много раздумывать, надо действовать. Это понравилось народу. И он вручил Фламинию власть.
Сенат всегда не терпел дерзкого выскочку (Liv., XXI, 63, 2–3). Теперь отцы решили сделать все, чтобы не выпустить его из Рима к войскам, предчувствуя, что он наделает каких-нибудь непоправимых бед. Они объявили, что он может считаться консулом только после того, как совершит ряд религиозных церемоний. Фламиний прикинул, сколько времени это займет, и понял все коварство отцов: они задумали задержать его в Риме на все время его консулата. Но он решил, что не даст себя провести. В следующую ночь консул исчез из города. Оказалось, что он бежал к войскам. Сенаторы были вне себя от возмущения. Они послали ему письмо с требованием немедленно вернуться. Фламиний наотрез отказался (Liv., XXI, 63).
Тем временем Ганнибал делал все, чтобы поднять против римлян италиков. Он официально провозгласил, что пришел принести союзникам свободу. Он надеялся, вероятно, что произойдет то же, что было в Африке во время высадки Регула и Агафокла, когда подданные Карфагена переходили на сторону врага. Но пока союзники были верны Риму.
В те дни пуниец поражал всех своей удивительной хитростью и изобретательностью. Находясь среди разноплеменного, мятежного войска, он постоянно должен был опасаться за свою жизнь. И вот Ганнибал каждый день настолько менял свой облик, что становился неузнаваем. С помощью париков и искусственного грима он появлялся в лагере то в виде юноши, то в виде старика, то казался галлом, то финикийцем, то ибером. Так он мог, не опасаясь за свою жизнь, расхаживать по лагерю неузнанным, подходить к той или иной группе воинов и подслушивать, о чем они говорят (Polyb., III, 78, 1–5). Но время шло, и войско стало проявлять недовольство. Тогда Ганнибал решил сняться с лагеря и идти в Этрурию, славившуюся богатством и плодородием.
Начиная какое-либо предприятие, Ганнибал стремился как можно лучше представить себе противника, с которым он будет иметь дело. Он рад был, что столкнулся с легкомысленным и тщеславным Семпронием. Теперь он собирал сведения о новом консуле. Его шпионы были повсюду, даже в самом Риме. Он узнал все, что ему было нужно. Он понял, что Фламиний боится насмешек толпы, полон уязвленного самолюбия, так как испытал на себе презрение знати, и, конечно, в тщеславии своем он не будет ждать коллегу. Все это предрешило образ действий пунийца (Polyb., III, 80, 3–5).
Фламиний расположился лагерем у Арреция и преградил Ганнибалу единственную дорогу в Этрурию. Он спокойно стоял и поджидал карфагенян. И вдруг ему сообщают, что Ганнибал уже в Этрурии! Фламиний не поверил своим ушам. Ганнибал узнал, что есть в Этрурию еще один путь, только он считается непроходимым, — это путь через Тразименские болота. И он пошел туда. Этот переход по мучительности мог поспорить с Альпами. Тразимены страшны были не только трясиной, но и ядовитыми испарениями. Люди шли непрерывно, не останавливаясь, в течение четырех дней и трех ночей. Бессонница и отрава их изнурили. Галлы не могли уже идти. Карфагеняне гнали их вперед копьями, как скот. Но наконец они без сил падали рядом с издыхающими лошадьми и уже не поднимались. Животные гибли тысячами. Некоторых убивали сами воины, чтобы хоть немного посидеть на их трупах. Все слоны погибли. Остался только один, на котором ехал Ганнибал. Это спасло его. Но ядовитый воздух болот настиг и полководца — у него началась тяжелая болезнь глаз. К концу перехода Ганнибал потерял один глаз (Polyb., III, 80; Liv., XXII, 11).
Выйдя из болот, Ганнибал двинулся прямо на Рим, словно не обращая на консула ни малейшего внимания. Фламиний тотчас же пришел в слепую ярость; ему казалось, что Ганнибал его презирает, в глаза над ним смеется. И он сломя голову кинулся за ним. Напрасно люди более опытные и разумные пытались его удержать, уговаривая остановиться на минуту и подумать. Он даже не дослушал и, закричав: «Нужно думать только о том, что станут говорить о нас дома!», — устремился вперед. С собой он захватил только обоз с цепями и кандалами, в которые намеревался после битвы заковать воинов Ганнибала (Polyb., III, 82, 1–9). В таких обстоятельствах Ганнибал сам мог избрать место для сражения. Самой удобной для себя он счел равнину возле Тразименского озера.
Трудно представить себе что-нибудь ужаснее и печальнее этой роковой битвы. Римляне находились в облаке густого тумана, они не были построены, плана у предводителя не было никакого. Только по крикам врага они поняли, что окружены. Никто даже не понимал, что происходит. Войско словно выдано было врагу на избиение безрассудным военачальником, говорит Полибий. Рассказывают, хотя это может быть и легенда, что в то время происходило землетрясение, а противники его даже не заметили (Plut. Fab., 3; Cic. Div., 1, 35).
Римлян было убито около пятнадцати тысяч, причем они не могли ни вступить в переговоры, ни защититься и по привычке думали только о том, чтобы не бежать и не покидать своего места в строю. Многие погибли, кинувшись в озеро, где они частью потонули, частью были добиты карфагенянами. Все было у римлян настолько бестолково, что когда шесть тысяч римлян одержали победу на своем участке, то не знали, что им делать. Они отступили, заняли какой-то холм и сдались под честное слово Магону, брату Ганнибала, который обещал сохранить им жизнь и свободу. Но клятва эта, по выражению Ливия, была исполнена с чисто пунийской верностью: их тотчас же заковали в цепи. Всего в плен попало около десяти тысяч (Polyb., III, 84; Liv., XXII, 3–7).
Ганнибал долго искал среди трупов тело консула, чтобы похоронить его. Но хотя Фламиний и был убит, тела его нигде не нашли. Вождь карфагенян был очень доволен. Теперь он не сомневался в победе (Polyb., III, 85, 6). А в Риме народ пребывал между надеждой и сомнением. Неужели опять придет весть о сомнительных результатах, как при Тицине и Требии? И вот на трибуну вышел претор и сказал: «Римляне, мы разбиты в большом сражении». Больше он ничего не сказал. Но страшные слухи о битве с быстротой молнии распространились среди квиритов. Город окутало черное облако скорби. Римляне, говорит Полибий, не знали, что такое поражение, поэтому они горевали без меры (Polyb., III, 85, 9). И вот тогда-то, в эти дни мрака, решено было выбрать диктатора, то есть чрезвычайного магистрата, который в течение полугода пользуется неограниченной властью. Выбор пал на Квинта Фабия Максима.
Ему было уже за семьдесят лет, когда ему доверили спасение отечества. Он был подобен толстовскому Кутузову — мудр, вернее, умудрен старостью. Впрочем, еще в детстве его за спокойствие и неторопливость прозвали Овикула, Овечка (Plut. Fab., I). «Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им и потому людям посторонним внушал подозрение в вялости и тупости, и лишь немногие угадывали в его натуре глубину, непоколебимость и величие духа — одним словом, нечто львиное» (Plut., ibid.). Был Фабий воплощенная разумность и осторожность, кроме того еще большой поклонник старины. Он не терпел модных новшеств, с неодобрением смотрел на греческие статуи и картины, которые привозили в Рим молодые полководцы (Plut., Marcell., 21). Именно его жизненные правила стали идеалом для Катона Старшего (Plut., Cat. mai., 3).
Вступив в должность, он прежде всего заявил, что причина бед, обрушившихся на римский народ, это пренебрежение к религии, которое проявил злополучный Фламиний. Посему диктатор занялся религиозными церемониями, сулил богам обильные жертвы, справился даже в Сивиллиных книгах, полных туманных пророчеств и загадок (Liv., XXII, 9, 7–10; 10; Plut. Fab., 4). Но старый Фабий не забывал и о делах человеческих. Тактика, которую он решил применить к Ганнибалу, весьма напоминала ту, которую применил к Наполеону Кутузов — не давать решительной битвы и отступать, изматывая врага мелкими стычками.
После Тразимен римляне ждали самого Ганнибала в городе с минуты на минуту. С удивлением они узнали, что он внезапно поворотил и увел войско на плодородный юг. Ганнибал был, видимо, удивлен не меньше. Он ждал, что римляне пошлют к нему послов просить мира. По словам Ливия, глядя с вершины Альп на расстилающуюся у его ног Италию, он сказал: «Отныне все пойдет, как по ровному отлогому склону: одна, много две битвы отдадут в наши руки и в нашу власть кремль и столицу Италии» (Liv., XXI, 35, 9).
Между тем Ганнибал выиграл уже третью битву, а римляне все еще не признавали себя побежденными. Значит, генеральное сражение еще впереди. И он с нетерпением ждал его. На пышных полях юга, где люди и животные отдохнули и залечили свои раны, он делал все, чтобы вызвать римлян на новую битву. Он сжигал все на своем пути, разорял деревни, но ничто не могло заставить Фабия отступить от принятого решения. Диктатор довольствовался тем, что шел по пятам за карфагенянами, избивая отставших и фуражировщиков. Несколько раз удалось Фабию поставить Ганнибала в весьма затруднительное положение. Однако судьба не дала диктатору в спокойствии довести свою линию до конца.
Буря недовольства поднималась против его политики. Она была позорна для римского оружия, она разоряла страну, она лишала тысяч крестьян крова и пищи. Вот почему трибуны, одни сохранявшие свободу слова при диктаторе, ежедневно на Форуме осыпали его упреками, как труса, даже предателя. Ганнибал об этом узнал. Теперь он нашел средство, как убрать со своего пути полководца, мешавшего его планам. Пуниец начал вести себя так, чтобы у римлян возникло подозрение, что он в сговоре с их военачальником. Так, грабя и сжигая все на своем пути, он, однако, стороной обошел имение Фабия, словно щадя его (Plut. Fab., 7). Узнав об этом, трибуны были просто вне себя. Кончилось тем, что Фабия фактически лишили полномочий, во всяком случае — вещь неслыханная! — уравняли с ним в правах начальника его конницы Марка Минуция, сторонника решительных действий. К счастью, Минуций не успел наделать больших бед. Очень скоро он попал в отчаянное положение, из которого его спас сам Фабий. Пристыженный Минуций передал ему свои полномочия. Но срок диктатуры Фабия уже подошел к концу, а народ снова кричал о необходимости решительных действий.
И без того растревоженную толпу разжигали демагоги. Во главе их стоял некий Гай Теренций Варрон, тот самый трибун, который постоянно нападал на диктатора. Патриции с отвращением рассказывали, что он сын торговца-мясника из лавочки и мальчишкой сам помогал отцу в этом «низменном, рабском, грязном занятии» (Liv., XXII, 25, 18–19; ср. Val. Max., III, 4, 4). Он был самонадеян и умел заискивать перед народом (Plut. Fab., 14). Сейчас он без устали кричал на площади, что разобьет Ганнибала, как только его увидит (ibid.). Вот этого-то Варрона народ избрал консулом.
Сенат был в ужасе от этого выбора. Ему казалось, что это второй Фламиний. Чтобы спасти положение, вторым консулом решили выдвинуть Люция Эмилия Павла. То был, по общему мнению, достойный и благородный человек, происходивший из древнего патрицианского рода. Но за несколько лет до начала злосчастной войны он вместе с Ливием был консулом, и обоих их после блестящего триумфа ложно обвинили в утайке денег. Опозоренные судом, они удалились от дел. Но каждый вел себя по-своему. Гордый и мстительный Ливий возненавидел римский народ и отрекся от него, а мягкий Эмилий впал в глубокое уныние. Сейчас его честность и опытность в военном деле заставили отцов остановить свой выбор именно на нем. Запуганный судебным приговором Эмилий с робостью слушал сенаторов. Только чувство долга перед родиной, которое он считал необходимым ставить выше всего, заставило его взяться за это опасное и неблагодарное дело: обуздывать безумие товарища. Уезжая из Рима с тяжелым сердцем, он обещал Фабию сделать все, чтобы не давать боя Ганнибалу.
«Когда я думаю только о себе, Фабий, — сказал он на прощание, — то для меня вражьи копья лучше нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды государства, я предпочту, руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от всех прочих, навязывающих мне противоположные решения» (Plut. Fab., 14).
Оба консула, утонченный аристократ и бывший лавочник, вместе отправились в Апулию навстречу Ганнибалу. Варрон был настолько безумен, что настоял, чтобы они командовали поочередно — день Эмилий, день — Теренций (Plut. Fab., 15). Ганнибал делал все, чтобы вызвать их на бой. Сначала это ему не удавалось из-за твердости Эмилия. Варрон рвал на себе волосы, крича, что его лишают великолепного триумфа. Но долго так продолжаться не могло. Командование перешло к Варрону, и он решил дать битву.
Противники расположились у местечка Канны возле реки Ауфид. У Ганнибала было 40 тысяч пехотинцев и 10 тысяч всадников, римская армия насчитывала более 80 тысяч воинов. Но искусство полководца свело на нет все эти преимущества. Римляне опять были выданы врагу безумным военачальником. Говорят, Ганнибал, глядя на расположение войск, заметил: «Мне было бы еще удобнее, если бы он передал мне их связанными» (Liv., XXII, 49, 4; Plut. Fab., 26).
Войска медленно сходились. Римляне с изумлением глядели на разноплеменные ряды врагов: здесь были и огромные, обнаженные по пояс галлы с рыжими косматыми волосами, испанцы в туниках, блестевших пурпуром и золотом, и африканцы, одетые в римские доспехи, снятые с убитых (Liv., XXII, 46, 4–6). Никогда прежде не сходились такие огромные армии. Исход битвы был ужасен для римлян. Сражение быстро превратилось в резню. Римляне были окружены и почти целиком истреблены. Смерть настигала их и на обоих берегах реки, и в воде. Пало немногим менее 70 тысяч, около 10 тысяч попало в плен, спаслось же из всего огромного войска меньше 3 тысяч (Polyb., III, 117, 3). Среди моря крови и смерти, которая глядела отовсюду, молодой патриций Гней Корнелий Лентул скакал с поля боя на коне. Вдруг он заметил окровавленного человека, неподвижно сидящего на камне. Вглядевшись, он узнал консула Эмилия. С внезапным порывом юноша воскликнул:
— Ты менее всех виноват в сегодняшнем несчастье! Возьми моего коня и беги!
Но консул отвечал, что ни живым, ни мертвым не покинет своих воинов, что не хочет вновь быть осужденным народом или пытаться оправдаться, сваливая вину на своего коллегу. Он просил передать римлянам, чтобы они укрепляли город, а Фабию, что он сделал все, чтобы избежать битвы. Но тут налетели враги и похоронили консула под тучей дротиков, а Лентула унес конь (Liv., XXII, 49, 6–12; Plut. Fab., 16; ср. Polyb., III, 116, 2).
Кроме Эмилия, пали оба консула прошлого года, «люди доблестные и в битве показавшие себя достойными сынами Рима» (Polyb., III, 116, 11), и Минуций, начальник конницы при диктаторе Фабии. Спасся бегством лишь консул Варрон, «человек постыдно бежавший и власть свою употребивший во вред собственной родине» (Polyb., III, 116, 13). Это был решительный и страшный удар. Италия дрогнула и почти вся перешла к врагу, «совершенно разочаровавшись в том, что римляне смогут восстановить свое положение» (Orosius, 4, 16, 10; Liv., XXII, 61, 10–12; Polyb., III, 118, 2–4). Перед лицом врага римляне остались совершенно одни. Поля были выжжены, почти все боеспособные мужчины вырезаны. Во всем мире их похоронили. Царю македонян Филиппу шепотом сообщили во время Немейских игр, что римляне сокрушены (Polyb., V, 101, 5–10). Магон, брат Ганнибала, поспешил в Карфаген с радостной вестью. Он доложил в Совете о полной и решительной победе и при этом сделал картинный жест. Он велел внести огромную амфору и высыпал ее содержимое на пол. К изумлению карфагенян из сосуда посыпались золотые кольца. Золотому потоку не было конца, он покрыл весь пол огромного храма. Такие кольца, сказал тогда Магон, носят в Риме только сенаторы и всадники. Можете себе представить, сколько же пало рядовых воинов (Liv., XXIII, 11, 7; 13, 8).
А в Риме все обезумели от ужаса. Женщины, рыдая, носились по улицам или же часами неподвижно стояли у ворот, ожидая вестей о мужьях, братьях, сыновьях. Сенат попробовал собраться, но отцы ничего не могли понять, ибо в ушах их звенели отчаянные стоны женщин. Страшное горе и страх нависли над городом. Ганнибала ждали с минуты на минуту. Вот тут-то и помогла выдержка Фабия. Он всех утешал, ободрял, казался прямо-таки воплощением власти и силы (Plut. Fab., 17). Ему удалось организовать некое подобие обороны Рима. Он запер ворота, женщинам велел сидеть дома и не тревожить народ своими воплями. А через месяц пусть снимают траур и, как велит долг, усердно молят богов за Рим.
А Ганнибал? Где он был в эти роковые дни? Почему не пошел прямо на Рим, как предполагал Эмилий Павел, да и все римляне? Он не двигался с места, по-видимому, спокойно ожидая, когда явятся к нему римские послы с мольбой о мире. Но послов не было. Наконец он сам отправил в Рим вестника для переговоров. У ворот его встретил ликтор с приказанием немедленно покинуть территорию города (Dio., frg. 36). Ганнибал ошибся. Никто и не помышлял о мире. «Невзирая на понесенные в битвах тяжкие поражения, на потерю чуть не всех союзников, на то, что с минуты на минуту опасность угрожала самому существованию города, невзирая на это, сенаторы… не забыли веления долга. …И Ганнибал не столько радовался победе, сколько изумлялся и унывал при виде несокрушимого мужества, какое эти люди проявили в принятом решении» (Polyb., VI, 58, 7–13).