ИДЕИ СЦИПИОНА ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ МИССИИ РИМА
ИДЕИ СЦИПИОНА ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ МИССИИ РИМА
Битва при Магнесии изменила лицо тогдашнего мира. Всего около десяти лет назад греки узнали римлян, и вот они уже владыки вселенной. Если бы во времена битвы при Каннах, когда Филипп и Антиох лелеяли честолюбивые планы, так вот, если бы в то время какой-нибудь гадатель предсказал им, что пройдет несколько лет и они будут повиноваться безвестным западным варварам, то уж, конечно, они отмахнулись бы от этого пророчества, как от пустого вздора. Ибо «римляне, — говорит Полибий, — пережили столь быструю и решительную перемену в своем положении, как ни один другой из современных народов» (VI, 1, 7). Полибий, современник и свидетель этих поразительных событий, можно сказать, так и не может опомниться от изумления: «Римляне, — пишет он, — покорили своей власти весь известный мир, а не какие-нибудь его части и подняли свое могущество на такую высоту, которая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками» (I, 2, 7).
С невероятной стремительностью они нанесли удар за ударом и одно за другим сокрушили могущественнейшие государства — Карфаген, Македонию, царство Селевкидов. У них не было теперь соперников, все народы склонились перед великой Республикой. «Все единодушно признали теперь необходимость повиноваться римлянам и покориться их велениям» (Polyb., III, 4, 3).
Сципион не просто сыграл в этом внезапном взлете Рима большую роль: современникам часто казалось, что все римское могущество создано им одним. Один его враг с горечью говорил: «Теперь Греции, Азии и всем восточным народам ясно то, в чем давно уже убеждены были Испания, Галлия, Сицилия и Африка, а именно, что Сципион один — глава и опора римского владычества, что под сенью Сципиона укрывается государство, владычествующее над вселенной» (Liv., XXXVIII, 51).
Но Сципион был не просто великим полководцем, завоевавшим Риму новые земли. Он не был мечом сената и народа. Нет. И сейчас я подхожу к самому главному. Когда я говорила ранее, что Сципион совершенно отошел от дел, что политика перестала его интересовать, это было правдой, но только отчасти. Верно, что Публия не волновали дрязги в сенате. Верно, что он не стремился выслужиться перед народом. Он не хотел, подобно Варрону и Фламинию, уменьшить власть сената или, как некоторые нобили, принизить народ. И все-таки он думал о политике, но политике иной. Он мечтал о великой миссии Рима и сам своими руками помог ему стать на то место в мире, которое он должен был занимать согласно его замыслам. Он сам осуществил свои планы, а родились они, вероятно, еще задолго до Замы. И он дожил до того, как его мечта стала плотью. Что же это была за мечта? Рим должен властвовать над миром. Но как властвовать? Каковы должны были быть они, эти законы, которые Рим даст человечеству?
Даже поверхностного взгляда довольно, чтобы разглядеть, что все мирные договоры, заключенные в то время, как две капли воды похожи друг на друга. Все они являются копиями договора с Карфагеном. Все они отражают одну политическую линию: Тит при этом ссылается на Сципиона, Сципион — на Тита. В результате этих договоров великие империи — Карфаген, Македония, держава Селевкидов — сохраняли полную внутреннюю свободу, не принимали в свои города иноземных гарнизонов, не платили дани, не меняли своей конституции, не подчинялись римскому наместнику, но сокращали до минимума свою армию и флот и фактически лишались права вести войны. Все отнятые у них территории — Ливия, Греция и Малая Азия — не становились собственностью Рима, но получали свободу и всячески укреплялись. Вместо отдельных степных лоскутных княжеств возникает Великая Ливия Масиниссы, Греция получает свободу и оберегается Римом, царство Пергам становится мощным государством[149].{78}
Вместо дани побежденные империи выплачивали контрибуцию. Она рассчитана была на несколько десятилетий и должна была залечить страшные раны, нанесенные Италии Ганнибалом. Через тридцать-сорок лет, то есть к тому времени, когда Рим должен был окончательно оправиться, прекратился бы и приток золота из Средиземноморья.
Публий очень обстоятельно разъяснял свои взгляды иноземным народам и обосновывал свою позицию. Во время войны с Антиохом он написал много «открытых писем», которые носят характер прокламаций, где он формулирует основные принципы внешней политики Рима.[150] Вот как Полибий пересказывает одно из них. Сципион пишет, что «римляне ни одного из наследственных царей не лишали власти, напротив, сами восстановили некоторых владык и пределы их могущества расширили. В ряду этих имен они[151] называли Андобалу и Колиханта в Иберии,[152] Масиниссу в Ливии… Точно так же в Элладе поступили они с Филиппом и Набисом. Что касается Набиса, то, имея возможность погубить его вконец, римляне не сделали этого, оказавши ему пощаду, хотя и тирану, и только возложили на него обычные обязательства»[153] (курсив мой. — Т. Б.) (Polyb., XXI, 11, 4–10).
В другом письме читаем: «Люций Корнелий Сципион, главнокомандующий римлян, и Публий Корнелий передают привет сенату и народу Гераклеи… Мы дружественны ко всем эллинам, а так как вы отдались на нашу милость, мы постараемся сделать все возможное для вас и постоянно быть вам полезными. Мы даруем свободу вам и всем другим государствам, которые вручили себя нам, мы даем им автономию во всех делах, и во всех других отношениях мы постараемся постоянно вам помогать. Мы получили от вас выражения и обещания доброго расположения и постараемся, чтобы никто не превзошел нас в благодарности».[154] Подобные же заявления есть и в письме к колофонянам, подобные же речи говорил Сципион этолянам и афинянам в Греции.
Таким образом, установился Pax Romana, римский мир. Войны между великими державами прекращались: цари их лишились клыков и когтей. Все споры решал Рим. Новые национальные государства видели в Риме своего защитника и покровителя. Замечательно, что все дела Рим старался решать в пользу слабых и обиженных. Полибий объясняет это не только интересами политики, но и национальным характером римлян. «Как люди, одаренные возвышенной душой и благородными чувствами, римляне соболезнуют всем несчастным и спешат услужить всякому, кто прибегает к ним за покровительством» (XXIV, 12, 11–12). Возможно, в этом следует видеть и свойство характера Сципиона.
Мы не знаем, каким образом Сципиону удалось увлечь своей идеей Рим. Именно увлечь, ибо все были увлечены, увлечены настолько, что даже отбросили холодную важность, которую римляне так любили напускать на себя. Но победа далась не без борьбы. Нетрудно заметить, что все планы Сципиона натыкаются на глухое сопротивление, что их принимают вначале так же, как некогда план его Африканской экспедиции. Римляне не хотели ни одной из войн. Они не желали воевать с Македонией, и убедили их вовсе не мысли о мировом господстве, высокой миссии Рима и свободе Греции, а страх, что Филипп нанесет им предательский удар в спину. Не хотели они воевать и с Антиохом. Тянули до последнего, целых пять лет. Ливий признает, что за год до начала военных действий в Риме хотя и говорили об Антиохе как о враге, но даже не готовились к войне, то есть надеялись, что столкновения как-нибудь удастся избежать (Liv., XXXV, 20). Видимо, людей старого поколения так же трудно было убедить, как некогда Фабия Максима.
Вероятно, споры кипели тогда везде — на Форуме, в тавернах, в Курии. Зная Публия, трудно, однако, представить, чтобы он полемизировал в сенате. Вряд ли он даже излагал свои взгляды в Курии. Но, быть может, дома, в кругу друзей он развивал свои любимые идеи. Во всяком случае мы видим в ту эпоху множество его последователей, если так можно выразиться, целую школу. Даже грубый Маний Глабрион, благоговевший перед победителем Ганнибала, стал горячим адептом его идей. Но самым блестящим среди его учеников был, конечно, Тит. То не был кружок близких друзей: Сципиона и Фламинина, скажем, дружба не связывала. Это были люди, проникнутые одной идеей. И они осуществляли единую политику.
Греция в их замыслах занимала совершенно особое место, ибо все они горячо восхищались этой страной. Попытки перенести в Рим эллинскую культуру, о которых мы говорили в первой главе, и внешнеполитические шаги были частями одного единого плана. Не только блистательный Тит, но и неотесанный Глабрион вслед за Лелием дает театральные игры, воздвигает статуи, а в Греции перед воинами повторяет речи, которые, должно быть, слышал от своего кумира. Он призывает бороться за свободу эллинов и говорит:
— Вам надлежит помнить, что воюете вы не только за свободу Греции, хотя и это было бы величайшей честью (sic!)… Римскому господству откроются Азия, Сирия и все богатейшие царства, простирающиеся вплоть до восхода солнца. А после что нам помешает от Гадеса до Красного моря раздвинуть границы римской державы вплоть до океана, что окаймляет земной круг? И весь род людской станет чтить имя римлян вслед за именами богов! Да будут души ваши достойны подобной награды (Liv., XXXVI, 17).
Но Сципион хотел автономии не только для эллинов. С юности живя среди так называемых диких народов, он вступил с ними в теснейшую дружбу. Его связывали чуть ли не братские узы с ливийцем Масиниссой и детьми испанских владык. Он, по словам Г. С. Кнабе, относился «с демонстративным уважением к традициям, верованиям и достоинству союзников и провинциалов. Он отпускал по домам пленных, устраивал свадьбы испанских вождей, обедал у африканских царьков и серьезно беседовал со своим многолетним противником Ганнибалом… Уничтожение побежденных противников казалось ему самой примитивной и недальновидной тактикой… Сципион действовал в живом многообразном мире, населенном бесконечным количеством народов, среди которых Риму надлежало занять первое место».[155] Пожертвовать всем этим многообразием, обратить все в безликие части империи Публий не хотел, а потому дал независимость Масиниссе, дал бы, вероятно, ее и Испании, если бы ему позволили.
Система эта вступила в действие после Магнесии. Одним словом, римляне прекращали теперь распри между царями. Однажды, узнав о войне Пергама и Вифинии, римские послы явились, чтобы окончить ее. Когда они изложили свои требования царю Вифинии, он смутился. Одни условия принимал, другие отклонял. Тогда послы, потеряв терпение, повернулись к нему спиной и пошли прочь. Царь кинулся за ними и со слезами умолял вернуться. Римляне остались непреклонными и так и не обернулись. Нужно ли говорить, что через несколько дней царь принял все их условия (Polyb., XXXIII, 12–13).
В другой раз римляне вели себя еще резче. Антиох Эпифан, знаменитый герой книги Маккавеев, напал на своего старинного врага — Египет и, пользуясь малолетством Птолемея, готовился захватить эту колоссальную и богатейшую державу. Внезапно предстал перед ним римский посол. Антиох протянул ему руку, но римлянин не принял его руки, а вместо того подал царю таблички с письмом от сената. Взглянув в таблички, царь объявил, что хочет обсудить и обдумать предъявленные требования. Тогда римлянин обвел вокруг Антиоха круг на песке и велел отвечать, не выходя из этого круга. Царь после минутного колебания сказал, что исполнит все приказы римлян. Тогда римлянин протянул царю руку, и тот ее пожал. Письмо от сената гласило: «Прекратить немедленно войну с Птолемеем» (Polyb., XXIX, 27, 1–7).
Сенат напоминал теперь дом знатного человека: тот, бывало, еще не проснется, а в прихожей уже теснятся просители и клиенты. Так и у дверей сената еще до открытия толпились цари, униженно добиваясь приема. Один из царей Прусия Вифинский вползал в курию на четвереньках, в рабском наряде (ibid., XXX, 19; 20, 1). Могущественнейшие цари были подданными и клиентами римлян.
Этой удивительной политикой объясняется то восторженное почитание, которое испытывали в это время греки к римлянам. Это было время какого-то общего опьянения и упоения. Римляне были героями дня. О них могли говорить и рассказывать непрерывно. Их имя окружено было ореолом легенд. «В поступках ваших вы преследуете совсем не такие цели, как прочие народы, — говорят им родосцы. — Так, всякий другой народ поднимает войну из жажды порабощения и захвата городов, денег, кораблей. Во всем этом вы, по воле богов, не имеете нужды, ибо боги подчинили вашей власти все, что есть на земле… Ради освобождения эллинов вы вели войну с Филиппом и приняли все тяготы войны. Свободу эллинов вы поставили своей целью, а она одна, и ничего больше, осталась вам наградою за войну. Этому трофею вы радовались более, чем дани карфагенян, и совершенно правильно. Деньги — обычное достояние всех народов, тогда как доблесть, слава и почет — удел богов и тех людей, которые по природе своей приближаются к богам» (Polyb., XXI, 23, 2–9).
Слова эти сказаны после победы над Антиохом, и из них видно, насколько потрясли эллинов те необычные условия, которые диктовали римляне побежденным врагам. Ни территории, ни дани — все остается другим! Стоит только прочесть Полибия, чтобы увидеть, что речь родосцев — это вовсе не обычная у греков лесть. Сам Полибий, человек тончайшего ума, необыкновенной проницательности и совершенной честности, согласен с родосцами и высказывает подобные же мысли относительно римлян. «Римляне, — пишет Плутарх, — …заслужили не только похвалу, но приобрели всеобщее доверие и огромное влияние — и по справедливости. Римских магистратов не только охотно принимали, но и сами приглашали их, им вверяли судьбу не только народы и города — даже цари, обиженные другими царями, искали защиты у римлян, так что в скором времени… все стало им подвластно» (Flam., 12).
Вести об этом удивительном народе дошли до иудеев, живших на окраинах цивилизованного мира. В книге Маккавеев читаем:
«Иуда услышал о славе римлян, что они могущественны и сильны и благосклонно принимают всех, обращающихся к ним, и, кто ни приходил к ним, со всеми заключили они дружбу… С друзьями своими и с доверившимися им они сохраняют дружбу и овладели царствами ближними и дальними, и все, слышавшие имя их, боялись их. Если захотят кому помочь и кого воцарить, те царствуют, а кого хотят, сменяют, и они весьма возвысились. Но при этом никто из них не возлагал на себя венца и не облекался в порфиру, чтобы возвеличиться ею… Не бывает ни зависти, ни ревности между ними» (I, 8, 1, 12–14, 16).
Но вести такую политику было очень трудно. Она требовала постоянного напряжения всех сил. Трудно было брать на себя все тяготы войны, а потом уступать захваченное другим. Трудно было пощадить страшного и упорного врага, которого наконец-то удалось сокрушить. Трудно было всегда находиться в курсе всех событий, ежедневно выслушивать десятки посольств и вникать в их мелочные требования. А самое трудное было — всегда стоять на высоте своей миссии и являться народам и царям некими полубогами, как желал Сципион. При этом цари доставляли меньше хлопот, чем свободные греки. С царями римляне особенно не церемонились. Иное дело эллины. С каждым городом надо было быть любезным и не оскорбить его национального достоинства. А для этого нужен был необыкновенный такт и искусство. Гораздо проще было бы ввести в страну войска, навести там мир и порядок и получить самим большую выгоду.
Но все это осознали позднее. Сейчас весь Рим был в восторге. Победители были щедро вознаграждены. Солдаты получили двойную плату. Люций отпраздновал великолепнейший триумф: в торжественном шествии несли груды золота, серебра и изображения азиатских городов чуть ли не в натуральный размер. После триумфа он попросил разрешения именоваться Азиатским, подобно тому, как его брат называется Африканским.[156] Был только один человек, который не получил ничего от этой сказочной победы. То был сам Сципион — виновник торжества. Ведь он был частным человеком, когда одержана была победа при Магнесии. Издали смотрел он, как через построенные им триумфальные ворота движутся тяжелые аляповатые сооружения Люция. И не только не получил он доли в почете, ему угрожали величайшие опасности и преследования.
Как могло случиться, что спаситель Рима подвергся травле и гонениям?! Для того чтобы объяснить это, надо вернуться далеко назад и рассказать об одном современнике Сципиона.