БИЧ НОВЫХ НРАВОВ

БИЧ НОВЫХ НРАВОВ

Человека, которому суждено было сыграть роковую роль в жизни Сципиона, звали Марк Порций Катон Старший. Он был почти ровесник Публия,{79} но родился не в знатном и старинном аристократическом доме, как этот последний, а в семье простого крестьянина, в маленьком провинциальном городке Тускулуме. Внешность Катона прекрасно характеризует следующая эпиграмма:

Порций был злым, синеглазым и рыжим.[157]

Смолоду он отличался железным здоровьем, никогда ничем не болел, дожил до девяноста лет и перед смертью имел сына. Он жил в своем простом деревенском домике, обрабатывал землю вместе с рабами в грубой тунике или нагой. «Уже с ранней юности я обуздывал себя, приучив к бережливости, суровости, трудолюбию, перепахивая сабинские скалы, вскапывая и засеивая булыжники», — писал он (Cato Orat., fr. 128). Катон славился как отличный хозяин. Мало было столь расчетливых и домовитых людей, как он. Он все делал сам: умел и пирог испечь, и поле вспахать, и дать больному волу лекарство.

Все это привлекло к нему внимание знатного соседа Валерия Флакка, патриция, чья земля граничила с полем этого сурового крестьянина. Можно не сомневаться, что Катон вел свое хозяйство лучше и извлекал из своей скудной землицы доход больший, чем Валерий. Как бы то ни было, они познакомились. Флакк был в восторге: грубая простота Катона, его суровость и честность пленили его. Ему казалось, что он видит живого Мания Курия. Дело в том, что неподалеку стоял бедный деревянный домик этого героя, тот самый, где он, если верить преданию, варил репу в глиняном горшке, когда явились, чтобы подкупить его золотом, послы самнитов. Маний же отвечал им, что предпочитает иметь одну репу в простом горшке, но повелевать людьми, владеющими золотом. Указывая на этот домик, Катон говорил Флакку, что Маний Курий для него образец и идеал.

Валерий решил перевезти это чудо в Рим. Вот как случилось, что Катон, «выйдя из маленького городишки, оторвавшись от грубой деревенской жизни, бросился в необъятное море государственных дел Рима» (Plut. Cat. mai., 28). Катон очутился в кругу римской аристократии, в кругу, ему глубоко чуждом и враждебном. Все эти Корнелии, Эмилии и Квинктии были утонченны и изящны, их отцы, деды и прадеды были в Риме консулами и триумфаторами, и они держали себя как наследные принцы. Они привыкли беседовать с царями, а клиентами их были целые города и государства. С восемнадцати лет они командовали войсками. Все это придавало их манерам то гордое спокойствие, которое так поражало иноземцев. Недаром один грек, побывавший в римском сенате, заметил: «То было собрание царей».

На Катона смотрели как на выскочку, нового человека, неотесанного деревенского жителя, и он навсегда запомнил их высокомерие. Впоследствии, когда он был уже консуляром и цензорием, у него вырвались горькие слова: «Вы говорите, что родосцы горды. Это обвинение я менее всего желал бы услышать по отношению к себе и своим детям… Но неужели вы сердитесь, что есть на свете кто-то более гордый, чем мы?» Комментируя это место, Авл Геллий замечает: «Решительно ничего нельзя возразить более веского, более сильного, чем этот укор, обращенный к самым гордым людям на свете» (Gell., VI, 3).

После Второй Пунической войны римская аристократия стала окружать себя роскошью, блеском, изысканным великолепием. Начали жить на широкую ногу, жилища свои украшали греческими статуями и картинами, заказывали дорогие обеды, изящно одевались, устраивали веселые театральные игры, декламировали греческие стихи. И вот среди всего этого блеска, среди великолепных коней с пурпурными чепраками, среди ослепительных колесниц, среди изящных дам в тончайших платьях со шлейфами, среди волн завитых кудрей и аромата духов резко выделялась пуритански суровая темная фигура Катона. Все это милое возрожденческое веселье он назвал мерзостью и объявил ему войну.

Они жили в роскошных виллах с мозаичными полами (Cato Orat., fr. 185), а его дом был даже не отштукатурен (Plut. Cat. mai., 4). Они пили из изящных греческих сосудов, у него не было ни одной вазы (Cato Orat., fr. 174). Они заказывали себе обеды у поваров, за рыбу платили дороже, чем за быка (ibid., fr. 145), он ел только самую дешевую крестьянскую пищу (Cato Orat., fr. 53; Plut. Cat. mai., 4). Они пили дорогие вина, он — тот же напиток, что бедняки-гребцы (Cato Orat., fr. 53, 182). «Катон сам говорит, что никогда не носил платья дороже ста денариев, пил такое же вино, как его работники, припасов к обеду покупал всего на тридцать ассов, да и то ради государства, чтобы сохранить силы для службы в войске» (ibid.). Да, среди них он и впрямь казался одним из оживших бородатых консулов, который то проклинает, то отечески вразумляет развращенных внуков.

Катон обрушился со всей силой своего красноречия на все то, что он называл новые нравы, которые мы описали в главе первой. Главными своими врагами он почитал роскошь, новые легкие нравы и все греческое. Он ненавидел греков и «смешивал с грязью всю греческую науку и образование» (Plut. Cat. mai., 23). В наставлениях к сыну он писал: «В своем месте я расскажу тебе, сын мой Марк, то, что я узнал об этих греках в Афинах по собственному опыту, и докажу тебе, что сочинения их полезно просматривать, но не изучать. Эта раса в корне развращена. Верь мне: в этих словах такая же правда, как в изречениях оракула: этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование» (Plin., N.H., XXIX, 14).

Над греческими философами он издевался, Сократа называл пустомелей (Plut. Cat. mai., 23). «Пусть философы ведут ученые беседы с детьми эллинов, а римская молодежь по-прежнему внимает законам и властям», — говорил он (ibid., 22). Он клеймил позором людей, любующихся греческими статуями и картинами (Cato Orat., fr. 94, 95; Liv., XXXIV, 4), призывал изгнать из Италии всех греков (Plin. N.H., VII, 113) и предрекал, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество» (Plut. Cat. mai., 23).

Его великая борьба против новых нравов началась с юности и продолжалась всю жизнь. Первое его выступление относится к тому времени, когда он был назначен квестором при Сципионе в Сицилию.{80} Когда он, прибыв в Сиракузы, увидел полководца в модном греческом плаще, с длинными кудрями, когда он узнал, что тот все время проводит в театре или библиотеке, дает блестящие пиры и осыпает солдат подарками, Катон остолбенел. Он был поражен не менее, чем Лютер, увидавший беспутства эллинизировавшегося римского папы. Читатель помнит, быть может, как Катон, подойдя к императору, с резкой прямотой обличил его, перечислил, сколько денег тот бросил на ветер, и прибавил, что жалеет не денег, а исконную римскую простоту, которую губит Публий Корнелий. Получив от Сципиона гордый и холодный ответ, он немедленно покинул остров и явился в Рим с официальным доносом на военачальника. «Он вел себя как мальчишка, — доносил Катон, — пропадая в театрах и палестре» (Plut., ibid., 3).

Катон едва не сорвал экспедицию Сципиона, и только благодаря своей ловкости и счастью Публий сумел отплыть в Африку. Таково было первое открытое выступление Катона. Второй раз он изложил свои взгляды уже перед всем Форумом. Повод к этому выступлению был странен и несколько забавен. В дело замешаны были женщины. Надо сказать, что во всех произведениях того времени женщины, их наряды и упрямое своеволие занимают огромное место. Это не должно особенно нас удивлять. Вспомним беседу бояр, противников Петра и ревнителей старины, у Пушкина. Собравшись вместе, они хором осуждают вредные новшества. Старая барыня начинает так:

— Подлинно нынешние наряды на смех всему миру… Ведь посмотришь на нынешних красавиц, и смех и жалость: волоски сбиты, что войлок, насалены, засыпаны французской мукой, животик перетянут так, что еле не перервется, исподницы напялены на обручи…

— Ох, матушка Татьяна Афанасьевна, — сказал Кирила Петрович Т., бывший в Рязани воеводой, где нажил себе 3000 душ и молодую жену, то и другое с грехом пополам. — По мне жена как хошь одевайся… только б не каждый месяц заказывала себе новые платья, а прежние бросала бы новешеньки. Бывало, внучке в приданное доставался бабушкин сарафан… Что делать? Разорение русскому дворянству! — При сих словах он со вздохом взглянул на свою Марью Ильинишну, которой, казалось, вовсе не нравились ни похвалы старине, ни порицания новейших обычаев. Прочие красавицы разделяли ее неудовольствие… Наконец, она не вытерпела и, оборотясь к мужу, спросила с кисленькой улыбкой, что находит он дурного в ассамблеях?

— А то в них дурно, — отвечал разгоряченный супруг, — что с тех пор, как они завелись, мужья не сладят с женами. Жены забыли слово апостольское: жена да убоится мужа своего; хлопочут об обновах; не думают, как бы мужу угодить, а как бы приглянуться офицерам вертопрахам.[158]

Мы привели этот рассказ, относящийся к совсем другой эпохе, потому что, как это ни удивительно, точно такие же разговоры слышались и в Риме. Старики у Плавта постоянно ворчат на современных модниц, говорят, что женщины гуляют, надев на себя целые имения (Plaut. Epidic., 226), что безумные траты на женские тряпки превращают мужей в невольников (Plaut. Aulul., 167–170), что каждый год моды меняются и мужьям остается только бежать на аукцион (Plaut. Epidic., 229–235). Один старик, который задумал так же, как Кирила Петрович, жениться на молоденькой, сетует на современных жен и вздыхает, что хорошо бы «жены в большем страхе пребывали бы и наши расходы бы поубавились» (Plaut. Aulul., 483–484). Катон, разумеется, в этой суровой борьбе встал на сторону мужей. Началось все так.

После страшных поражений, нанесенных Ганнибалом, был принят закон, повелевающий женщинам носить траур, — они не должны были надевать цветных платьев, золотых украшений и ездить в колесницах. Когда-то этот закон был, может быть, уместен. Враг был у ворот Рима, город звенел от воплей женщин, потерявших мужей, братьев, сыновей и отцов. Тогда было не до нарядов. Но вот гроза миновала, все кругом дышало радостью, а суровый Оппиев закон позабыли отменить. Женщины очень возмущались, что их одних исключили из общего веселья. Это тем более казалось несправедливым, что жены союзников щеголяли в драгоценных одеждах и разъезжали в прекрасных колесницах, а собственные их мужья с каждым днем одевались все элегантнее. Иной раз они появлялись на улице верхом на коне, убранном золоченой сбруей и пурпурной попоной, и матроны с болью и досадой спрашивали у них, неужели им не стыдно, что их лошадь наряжена лучше, чем жена. В конце концов в 195 году до н. э., через шесть лет после окончания войны, два галантных трибуна, принадлежавших к новому поколению, возбудили вопрос об отмене злополучного закона.

Однако Катон, бывший тогда консулом, простер свою суровость до того, что хотел законом обязать женщин ходить только в черном, без единого украшения. Он подговорил других двух трибунов наложить на отмену закона вето. В тот день женщины Рима, забыв все приличия и запреты, толпой устремились на Форум. Они умоляли отменить жестокий закон. Мужья дрогнули. Но тут сквозь толпу протиснулся консул Катон. Гневно и страстно обличал он римлянок за их пустое кокетство и неповиновение мужьям. Как посмели они явиться на Форум, поправ все законы и установления предков! Затем он обрушился на новые нравы, на роскошь, на греческие статуи и картины.

Не знаю, чем кончилась бы вся эта история, но тут дамы тесным кольцом обступили трибунов, наложивших вето, и кричали до тех пор, пока они не зажали уши и не пролепетали, что сдаются.

Но после этой неудачи Катон не отступил. Он продолжал свою борьбу, огнем выжигая язвы порока. Мы уже говорили о страсти к пирам и веселым сборищам, охватившей римское общество. Непримиримый Порций требовал, чтобы такие собрания были официально запрещены и пригласившие на обед более определенного числа сотрапезников карались бы со всей строгостью закона. Одного человека он обвинил в том, что он «поет… подчас декламирует греческие стихи, шутит… и танцует» (Cato Orat., fr. 115). Другого бичевал за то, что он водится с поэтами (ibid., fr. 149). Цицерон, читавший всю эту речь, пишет: «Он обвиняет М. Нобилиора как в позорном поступке в том, что тот взял с собой в провинцию поэтов. А этот консул взял с собой, как мы знаем, Энния» (Cic. Tusc., I, 2). Горько сетуя на упадок нравов, он ставил современникам в пример их достойных предков. Тогда, говорит Катон, «поэтическое искусство было не в почете: если кто-то занимался этим делом или посвящал себя застольной беседе, его называли бездельником» (Gell., XI, 2, 5). Особой суровостью отличалось его цензорство. Он обложил все предметы роскоши, особенно принадлежавшие женщинам, налогом в десятикратном размере. Почти ежедневно он выступал на Форуме со страстными филиппиками, которые один античный автор называл вопли Катона.

Порций был также горячим борцом против безнравственности. Будучи цензором, он изгнал из сената почтенного человека, кандидата в консулы, за то, что тот «среди бела дня в присутствии дочери поцеловал свою жену» (Plut. Cat. mai., 17). Семья, считал он, должна быть строгой и патриархальной: «муж… для жены является судьей вместо цензора», — говорил он (Cato Orat., fr. 221). Женщина, изменившая мужу, та же отравительница (ibid., fr. 240). Сам он заявлял, что обнимает жену, только когда гроза, потому что она боится грома (Plut. Cat. mai., 17).

Но Катон не довольствовался политическими речами, и, чтобы раздавить многоглавую гидру, называемую новыми нравами, он взялся за перо. Тут только понимаешь и оцениваешь неиссякаемые таланты этого человека, его фанатизм, упрямство и напористость. Один лишь перечень его произведений поражает. Он издал трактаты по медицине и по сельскому хозяйству, по риторике и военной дисциплине, по гражданскому праву, сборник своих речей и сборник острот, римскую историю и книгу с выразительным названием «Песнь о нравах». И во всех этих произведениях виден ум цепкий и оригинальный.

История — «Начала» — замечательна уже тем, что это первая прозаическая история Рима на латыни. Притом это история не похожая ни на одну другую. В рассказе о легендарной древности Катон проявляет себя как рационалист до мозга костей: он совершенно безжалостно расправляется со всеми сказочными преданиями. Римляне считали, что Эней таинственно исчез; Катон говорит, что он убит был в битве с Турном (Cato Orig., fr. 9–11). Римляне складывали различные сказания об Акке Ларенции, воспитательнице Ромула, матери ларов. А Катон говорит, что она была попросту блудница, разбогатевшая от своего ремесла и по смерти оставившая свое состояние римскому народу, за что и была удостоена божеских почестей (ibid., fr. 16). Римляне верили, что у доброго царя Нумы была возлюбленная, нимфа Эгерия, подруга самой Дианы, которая говорила с царем нежными звуками, слышавшимися в лепете струй. Катон же утверждает, что никакой Эгерии не было, а был диктатор Эгерий, который заложил храм Дианы (ibid., fr. 58).

Но не это самая замечательная черта «Начал». Античные авторы с изумлением отмечали, что, повествуя о великих деяниях римлян, Катон не называет имени ни одного полководца (Plin. N.H., VIII, 5, 11; Nep. Cat., 3, 4; Fest. S.u. originum, p. 198). Если уж нельзя обойтись без упоминания о каком-нибудь вожде, он называет его просто консул. Этот принцип проведен настолько последовательно, что, рассказывая подробно о Пунической войне, которой он был участником, Катон не называет Ганнибала: изредка упоминается «карфагенский император». Может быть, ярче всего иллюстрирует это один пример. Катон рассказывает о славном подвиге, совершенном одним римским офицером. Когда римское войско подверглось нападению огромной вражеской армии, он с небольшим отрядом принял удар на себя и спас легионы. В заключение Катон замечает, что нечто подобное в Греции совершил спартанец Леонид и вот вся Греция наполнена славой его имени: его прославляют в стихах и в прозе, изображают на картинах и статуях. «Но трибуну, который сделал то же самое, досталась малая слава за его подвиг» (Cato Orig., fr. 83).

Казалось бы, цель рассказа — восстановить историческую справедливость и добиться того, чтобы имя трибуна стало рядом с именем Леонида, чтобы римлянин воспевался в стихах и прозе, как спартанец. Ничего подобного! Катон не сообщает нам имени этого героя, и мы знаем его из других источников. Ясно, что столь умный и последовательный человек, как Катон, не мог сделать это случайно. У него была какая-то цель, он стремился провести какой-то исторический принцип. И принцип этот заключается, несомненно, в том, что не вожди решают судьбу битвы, не им, а массам принадлежит главная роль. Не называя же имени храброго трибуна, Катон желает создать образ безымянного массового героизма римлян. У Цицерона есть пассаж, навеянный Катоном. «Но зачем мне называть вождей и начальников, когда Катон пишет, что легионы часто… шли туда, откуда не чаяли вернуться» (Cic. Tusc., I, 101). Здесь как будто бы легионы противопоставлены вождям и полководцам. Каждый отдельный человек — ничто, он растворяется в понятии народа.

Но ни в чем, наверно, фанатическая энергия и сила Катона не проявилась так, как в его записках о медицине. Сочинение это, носящее столь безобидный характер, насквозь полемическое. Дело в том, что лучшими врачами испокон веков считались греческие асклепиады. Еще персидские цари выписывали врачей из Эллады и окружали их безмерным почетом. И вот сейчас в Риме люди наперебой приглашали к себе асклепиадов. Это возмущало неистового Порция. В наставлениях к сыну он писал: «Этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование, в особенности если будет посылать сюда своих врачей. Они сговорились уморить своими лекарствами всех варваров, но они требуют за это платы, для того чтобы внушить к себе доверие и скорее довести нас до гибели… Поэтому я запрещаю тебе входить в какие-нибудь сношения со знатоками врачебного искусства» (Plin. N.H., XXIX, 14).

Однако Катон прекрасно понимал, что одних запрещений недостаточно, и, дабы не оставить соотечественников беспомощными перед толпой болезней, он открыл лечебницу у себя на дому и сам пользовал больных (Plut. Cat. mai., 23). Но и этого показалось ему мало. Он решил написать о врачевании целый трактат, чтобы запечатлеть свои методы для потомков. «Первым и долго единственным (кто прославил пользу трав среди римлян. — Т. Б.) был все тот же Марк Катон, глава всех благих искусств, — пишет Плиний. — …Он не обошел молчанием даже лечение быков» (Plin. N.H., XXV, 4).

Вот несколько его рецептов, дающих представление о способах, какие он применял в медицине.

«При коликах нужно размочить капусту в воде…

Толченую капусту надо прикладывать ко всяким ранам и опухолям…

Чтобы излечить вывих, надо обмывать вывихнутое место два раза в день горячей водой и прикладывать к нему капусту…

Если нарезать, вымыть и высушить капустные листья и приправить их уксусом, то получится кушанье, здоровее которого ничего нельзя представить… Это кушанье произведет хорошее действие, уничтожив в организме зародыши всех болезней, оздоровив желудок, а также уничтожит и излечит все болезни глаз. Есть это кушанье надо утром натощак. Оно излечивает тоску, меланхолию, сердцебиение, болезни печени и легких, спазмы кишечника и внутренние болезни… Всякий страдающий бессонницей может излечиться от нее капустой…

Вот что особенно замечательно: собери мочу человека, который ел капусту, вскипяти ее и приготовь из нее ванну для больного и больной вылечится. Это проверено опытом. Если обмыть этой мочой детей слабого сложения, то они станут крепкими навсегда. Люди со слабым зрением будут лучше видеть, если намажут себе глаза этой мочой. Головная боль и болезни мозга пройдут, стоит только обмыть больное место мочой…

Если у тебя полип в носу, возьми горсть… капусты и прикладывай к ноздрям…

Если ты туг на ухо, разотри капусту с вином… и влей в ухо…

Следующий заговор вылечит вывих: ин алио сф мотас вайта дариэс дардариэс астариэс диссунапитар… Повторяй ежедневно над вывихом или переломом этот заговор или следующий: хаут ханат хуат иста писта систа домиабо дамнавстра или же хуат хаут хаут иста сис тар сис арданнабон дунаистра» (Cato De agr. cult., 156–158, 160).

Стал ли Катон популярным лекарем Рима и насколько он преуспел в своем деле, мы не знаем. Плутарх, привыкший к несколько иным методам в медицине, ядовито замечает, что Катон никогда ничем не болел, поэтому не мог, к счастью для себя, сам испытать свои зелья, зато его жена и сын, вынужденные пробовать на себе эти снадобья, умерли подозрительно рано.