1

1

А посох — нам и нищенства заветы.

М. Волошин

Летом 1935 года Рональд Вальдек перешел из редакции «Голоса Советов» на должность литсотрудника в Правительственное агентство информационной службы («ПАИС»), совмещая журналистскую работу с педагогической нагрузкой в техникуме, двух академиях и институте усовершенствования. При этом он и сам еще учился в экстернате педагогического института. Впрочем, всерьез готовиться к экзаменам ему приходилось лишь по дисциплинам педагогическим и историческим. Как раз в области истории кое-что новое со времен брюсовских все же появилось. За учебный год он держал экзамены по шести-семи дисциплинам и практически смог закончить все четыре курса за несколько месяцев напряженных занятий на протяжении двух лет. Даже неутомимая Катя дивилась его выносливости в те месяцы. Иногда от напряжения у него пошаливало сердце — он подпортил его на воинских сборах чрезмерной спортивной подготовкой и тяжелой работой на тушении пожаров.

Деятельность в агентстве была ему по душе, сплошные разъезды и по городским окраинам, и по соседним областям, и по всей стране. Главными объектами его заботы были: советская наука, реконструкция Москвы, литературный календарь, отчасти спорт и авиация. Разумеется, как и любого журналиста, Рональда бросали и на всяческие кампании, и на прорывы, и на праздничные парады, и на правительственные похороны с лицемерными речами и некрологами. А когда в его информационных сообщениях появлялись черты подлинного чувства печали, например, при проводах к могиле академика Павлова, президента Академии наук Карпинского или подобных им, всенародно оплакиваемых людей, живые черты эти неизменно из сообщений вычеркивались и заменялись обязательным трафаретом. Впрочем, в иных случаях Рональду давали некоторую свободу повествования, особенно если материал предназначался для заграницы.

Так, с начала 1936 года он был очень занят подготовкой к полному солнечному затмению 19 июня. Академия наук готовила много астрономических экспедиций с новой аппаратурой. Из-за границы сыпались заявки на участие в наблюдениях. Полоса полного затмения была сравнительно легко достижимой, ложилась в широком размахе на азиатскую часть СССР, время года сулило сухую солнечную погоду, короче, все позволяло рассчитывать на успех наблюдений. Поэтому программа их была многообразна: от проверки «эффекта Эйнштейна» до обычной спектроскопии короны и протуберанцев.

Солидное британское телеграфное агентство решило не посылать в Советскую Азию своего собственного корреспондента, но обещало сверх гонорара за материал уплатить еще 10 тысяч фунтов стерлингов премии тому советскому журналисту или иному источнику, кто сможет обеспечить агентство самой свежей, достоверной и интересной информацией с места событий, притом непременно опережая все остальные органы прессы. Эту задачу возложили на Рональда Вальдека, спецкора советского Правительственного Агентства.

Он узнал, что центром наблюдений будет степной холм-курган в 13 километрах от города Ак-Булак, что на границе Оренбургской области с Казахстаном. Там уже обосновалась экспедиция Пулковской обсерватории и американская экспедиция Гарвардского университета, возглавляемая доктором Дональдом Менцелем. Удалось также узнать, что этот американский астроном весьма замкнутая личность, ненавидит прессу и заранее заявил, что никому никаких информаций о работе американской экспедиции давать не намерен.

Далее выяснилось, что в городке Ак-Булаке телеграфный аппарат имеется лишь на железнодорожной станции, причем аппарат этот тридцатилетнего возраста, системы Морзе, с пропускной способностью 70—90 слов в час, и то лишь при опытном телеграфисте, работающем на ключе со скоростью 120—150 знаков в минуту.

С письмом ответственного руководителя своего агентства Рональд отправился на прием к тогдашнему наркому связи, бывшему (после Ленина) председателем Совнаркома, Алексею Ивановичу Рыкову. Рональд знал его в лицо, ибо благодаря своему поверхностному знакомству с писателем Булгаковым имел возможность присутствовать на генеральной репетиции в МХАТе пьесы «Дни Турбиных». Сидел он в ложе рядом с правительственной, а в той, едва не касаясь Рональда локтем, находился Рыков. Слегка заикаясь, он после занавеса довольно громко сказал Демьяну Бедному: «Не понимаю, почему этот спектакль окружен ореолом мученичества...»

Журналисты, уловившие эту фразу председателя Совнаркома, толковали ее по-разному, но у Рональда сложилось впечатление, что спектакль Рыкову понравился и что «мученическое» его прохождение через Главрепертком и цензуру, равно как и сквозь прочие критические рогатки, показались Рыкову ненужным бюрократизмом... Отвлекаясь от астрономических задач Рональда, позволю себе тут вспомнить один штрих спектакля МХАТа «Дни Турбиных» до премьеры и год спустя, когда Рональд повторно посмотрел его. В конце первого акта на «генералке», когда со сцены зазвучал царский гимн, зал... встал! Дружно, как один человек! Что происходило в правительственной ложе, Рональд, к сожалению, видеть не мог, но в зале, на взгляд, ни одного сидящего не осталось. Пели актеры всерьез, торжественно и печально, стоя вокруг стола, весь гимн с начала до конца. Когда же Рональд смотрел спектакль вторично, гимн пелся пьяными голосами, кто-то падал под стол, кто-то рыдал, и все, перепившись, тянули не в лад, кто в лес, кто по дрова... Надо сказать, что получалось это неправдоподобно, шло вразрез с образами спектакля и вообще было низко, недостойно, поэтому и недейственно эстетически. В первом же случае гимн казался похоронным, безнадежным и жутким, выразительно подчеркивал трагическую обреченность и одиночество героев. Как всегда, трусливая цензура только подвела хозяев!

Но возвращаемся в 1936 год! В кабинет товарища Рыкова! Лицо его было смуглым, испещренным резкими морщинами, черты — правильными и приятными, но помятыми. Сказывались лишения в прошлом и некая устойчивая наклонность в настоящем, о которой знал и говорил весь мир либо с издевкой, либо с сочувствием... Одет он был в мягкий светло-коричневый костюм с галстуком, вышел из-за стола навстречу посетителю-журналисту, взял письмо, глянул на подпись и улыбнулся.

— Скажите вашему отвруку[115], что я, как всегда, готов и тут ему помочь. Знаете, молодой человек, собирали мы в 1920-м вашего нынешнего отврука, тогда еще просто горячего энтузиаста польского революционного движения, в дальнюю дорогу — думали, в Варшаву...

Что-то очень располагающее было в Алексее Ивановиче — юмор, доброжелательность, легкое заикание, невельможность, общий стиль, напоминающий Бухарина. Они были вдвоем, журналист и нарком, но мало кто из руководящих партийцев мог бы так свободно отдаться течению ассоциаций, вызванных взглядом на знакомую подпись! Притом уже находясь в опале, на пониженной должности! Но он продолжал вспоминать:

— Собирали их, четверых тогда, — его, Мархлевского, Дзержинского и Кона! Вослед за буденовской армией! Должны были возглавить первое правительство красной Польши! До границы доехала наша четверка, и... воротиться им пришлось! Не удалось нам тогда сделать Польшу красной! Пилсудский помешал! — он засмеялся чуть заговорщицки. — Яркие были времена! Прямо-таки богатырские! Итак, надо вам в Ак-Булаке аппарат буквозаписывающий установить? Сейчас пригласим специалиста и потолкуем, где этот аппарат взять.

Явился инженер, пояснил, что аппарат придется отключить на Оренбургском почтамте. Рыков приказал снабдить корреспондента письмом-предписанием начальнику Оренбургского управления связи, чтобы тот отключил один из аппаратов, снарядил легковую машину для корреспондента с аппаратом и установил бы аппарат в центре наблюдений полного солнечного затмения, там, где это будет удобно корреспонденту.

На этом аудиенция у Наркома связи Рыкова окончилась. Рональд Вальдек еще раз в жизни видел его затылок на скамье обвиняемых в процессе правотроцкистского блока. Глядя из зала на этот затылок, физически ощутил, как он будет размозжен пулей палача, хотя приговор формально еще вынесен не был. По самым достоверным сведениям от чекистов, Сталин приказал дать Рыкову перед расстрелом стакан коньяку. Это было исполнено за минуту до выстрела. Странная монаршая милость! Едва ли в этих условиях алкоголь может подействовать отупляюще! А может, чтобы обреченному не пришло в голову помолиться!.. И призвать кару на убийцу? Сталин был суеверен и не храбр.

И вот спецкор телеграфного агентства Рональд Вальдек уже в мягком купе дальнего поезда Москва-Ташкент с билетом до станции Оренбург. Он обязан давать по телеграфу обычную информацию для внутренней печати, то есть для газет советских, и куда более подробные сообщения, беседы и эпизоды телеграфировать по закрытому каналу, для британского агентства тоже, разумеется, через Москву...

«Спецкор ПАИС», 28-летний москвич Рональд Вальдек отдался во власть своей любимой богини-покровительницы. Музы дальних странствий.

Ни первый классик старой Европы Гесиод, ни даже сам светозарный предводитель муз Аполлон не ведали, что позднейшие века прибавят к девяти каменам древности еще и десятую их сестру! Поэт Гумилев первым представил ее во всем убранстве российскому пантеону муз и открыл людским сердцам ее таинственную магию. Позднее Константин Паустовский, любивший Гумилева, поминал эту музу в своих маленьких поэмах в прозе.

Служение этой нежной, легко ускользающей музе требует особенного состояния духа, приуготовленности его к предвкушению, предчувствию встреч с красотою, к первым узнаваниям. Чтобы дальняя дорога превратилась бы в многозвездный, синеющий и сияющий храм этой музы, нужна тишина, отъединенность от всего мешающего.

В дороге, овеянной музой дальних странствий, хорошо быть одному или вдвоем с любимым, или с теми из близких, кто умеет или хочет подстроиться тебе в лад. Либо допустит, чтобы ты подстроился в лад ему, если он лучше тебя слышит тайный напев дороги

Страшнейший враг этой музы — пошлость. Это необоримая сила, способная разрушить все приготовленное музой для верных ей душ. Бороться в дороге с пошлостью лоб в лоб бесполезно. Храм обрушится. Надо ухитриться обойти ее стороной, как чумное место, как заразу. В своей стальной броне, под защитой законов и правил, она неуязвима, всегда поддерживается большинством, сокрушает, душит, давит противника телесами, задами, голосами, запахами, звуками, речами... Биться с нею нужно где угодно, только не в дороге! Ибо иначе дорога из услады станет мукой! Уступи ей, шумной и торжествующей свою стезю, благоразумный путник и да овеет муза дальних странствий каждый новый шаг твой на одинокой тропе. Да будут внятны тебе лучшие строки русской поэзии:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Лакированная коробочка вагонного купе до краев наполнена драгоценной тишиной. Она такая влажная, голубоватая, с отливом зелени, в ней растворены настойчивые ритмы колес и постанывания тормозов. Сейчас ее цвет — от настольной лампы, дополнительно накрытой синим японским платком. Незнакомая девушка напротив уже спит. Трогательно, доверчиво, как маленькое дитя. Такая соседка — первый... если не подарок, то все-таки благосклонный жест музы! Пожилой инженер на верхней полке нейтрален. Учтив, благожелателен. Вполне терпим! Полка над Роней пока пустует. В соседнем купе — две пожилые иностранки. Изредка уловимы отдельные слова по-английски.

Сине-зеленая лампада светит на Ронину подушку. И на раскрытый блокнот. Пишется первое письмо Кате. В нем будет все... кроме девушки напротив. После истории с Юлией Вестерн Катино сердце сделалось еще ранимее, еще уязвимее. Но она верит в его решимость не поддаваться искушениям. Боится Катя, кроме женских уловок и хитростей, только коварного бога Бахуса: мужчину он лишает разума, женщину — остатков совести и осторожности. С Рональда взято обещание: в присутствии женском — ни глотка спиртного!

Перед сном захотелось еще разок поклониться музе: постоять в коридоре у окна, слегка приоткрытого.

Вагон спит. Угомонился на редкость быстро. Проводник, седоусый, медлительный, похожий на ливрейного швейцара в «Гранд-Отеле» проходит мимо Рональда к тамбуру. Ритмы колес меняются, перестук медленнее, толчки резче, сильнее... Множество путей и товарных вагонов. Перрон. Первая остановка.

Против Рониного окна — светлые окна небольшого вокзала и черные буквы:

Голутвин

Это — город Коломна! Невдалеке кончается наша Москва-река, покрикивают на зевак пристанские грузчики, уже ощутима близость Оки. Если погасить в вагоне свет, можно увидеть остроконечные шпили Голутвинского монастыря, напоминающие минареты. Зодчий Казаков придал им это своеобразие, некую изысканность, что-то «не наше», мусульманское. Ибо поистине широкому русскому сердцу внятно все: «Лимонных рощ далекий аромат и Кельна дымные громады...»[116]

Тронулись...

В вагон вошел мужчина с чемоданчиком. Проводник ведет его мимо Рональда к соседнему купе, где едут иностранные дамы. (Пронесло, думает Роня, ибо гражданин ему не понравился).

Проводник, чуть повозившись у двери, отмыкает купе своим ключом и указывает мужчине верхнюю полку. Иностранные дамы занимающие нижние, сладко спят. Мужчина удовлетворенно кивает, быстро раздевается, пока проводник стелет ему наверху. Дамы так и не пробудились, а новый их сосед ловко нырнул под простынку, завернулся с головой и затих.

После черного глянца реки глубоко внизу, под мостом, и звездной бездны вверху, над пролетами стальных ферм, Рональд Вальдек поблагодарил музу за доброе начало, лег и погасил свою электрическую лампочку. Будто слышнее стала от этого работа колес. Потом мрак сменился ровной и светлой небесной голубизной. Среди белых облаков очень четко вырисовывались голутвинские шпили-минареты. Рональд успел им радостно удивиться, прежде чем муза совсем укачала его.

...Разбудил его монотонный, зазывающий крик.

Прислушался. Никак в соседнем купе?

Да, это кричит одна из иностранных дам. С рыданиями в голосе она все повторяет единственную фразу:

«Май гелд из гоон! О! Май гелд из гоон!»[117]

В модной пижаме с застежками из перекрученных шнуров на груди (они походили на шнуры жандармских аксельбантов), он пошел в соседнее купе. Растерянный проводник разводил руками и притворялся, будто ничегошеньки не понимает. Оказывается, у иностранок ночью были похищены деньги, документы и вся ручная кладь, три больших чемодана. Севший ночью гражданин дождался часа, когда дежурный проводник, видимо, против правил прикорнул. Вор либо вынес чемоданы в тамбур и соскочил с ними, либо выбросил в окно, выскочив следом. Случилось это где-то в Рязанской области, на медленном ходу, в пустынном и безлюдном месте. Часа в четыре одна из дам выходила в туалет — сосед и чемоданы были на месте. Обнаружили пропажу в восьмом часу утра. От места кражи поезд был уже в двухстах километрах!

— Вохин райзен зи, мадам? Уот из юр стейшен?[118] — вопрошал плачущую даму спецкор советского агентства, пользуясь, кроме англо-немецкой лингвистической смеси, еще и примитивным языком жестов.

— О! Май стейшен из... Ак-Булак![119]

Спецкор навострил уши, но виду не показал.

— Уот из юр нейм, мадам?[120]

— Мистрис Менцель, сэр!

Рональд наморщил лоб, силясь сконструировать прямой вопрос:

— Из зе доктор Дональд Менцель фром зе астрономикел экспедишн ин Ак-Булак юр мен, мистрис Менцель?[121]

— Иез, мистер Икс, из! Бед... май гелд из гоон! Энд май ретур-тикет фром зе Кукс из олсо гоон...[122]

Вторая американка сносно могла изъясняться по-немецки: училась астрофизике в Германии. Объяснила, что вместе с супругой профессора Дональда Менцеля, руководителя экспедиции Гарвардского университета, она спешит в Ак-Булак с запасными частями к приборам: везут сменные объективы, линзы, фотопринадлежности, точные инструменты. Все это ночью и было похищено. Обе женщины — не простые курьеры, а специалисты-астрофизики, намеревались участвовать в наблюдениях. Тревожит их исчезновение куковских документов на обратный проезд — за них внесена была высокая плата. Однако хуже всего похищение ценной аппаратуры.

Помня о недоброжелательном отношении американского профессора к представителям печати, Рональд решил взять обеих дам под свое покровительство, но не признаваясь, что представляет он и советское, и вдобавок, хоть и косвенно, также британское агентство. Назвался корреспондентом некой местной газеты, не выходящей за пределы одной области (ему тут даже и лгать не пришлось, ибо такое попутное поручение действительно взял для одной сельскохозяйственной газеты — ее интересовал специфический вопрос: поведение животных во время полной фазы затмения).

Прежде всего он решил выручить американок с питанием в течение двух с половиной суток пути и предложил им взаймы сто рублей. Дамы радостно согласились и тут же отправились с этими деньгами в ресторан. А корреспондент составил телеграмму, но не в свое агентство, а в ближайший по маршруту областной угрозыск. Ближайшим оказался Куйбышевский, еще совсем недавно носивший благозвучное имя Самарского. Оттуда спешно выехал навстречу сыщик, разыскавший автора телеграммы за шесть станций до Куйбышева.

Познакомившись, работник пера и деятель угрозыска сперва дружно обругали переименование Самары в Куйбышев, находя это не только уродливым, антинациональным, но и просто похабным, ибо этимология непристойной фамилии слишком явно восходит к бранному выражению х... бычий! Видимо, высшие деятели, утверждающие и даже поощряющие эти подхалимские переименования, либо просто глухи к русскому языку, либо ненавидят и его, и собственную страну, коли подмахивают такие «красоты», как этот самый-бышев! Или злополучный город Горький, переболваненный из прекрасного имени Нижний Новгород; авторы переименования, прежде всего Сталин, по полному невежеству совсем не приняли во внимание, что псевдоним писателя был избран с иронией, чтобы горько становилось буржуазному читателю! Теперь горько стало безвинному населению целого волжского града!

Отведя душу насчет уродских переименований, корреспондент и сыщик выработали план действий. В отсутствие дам и проводника сыщик сперва повозился в купе (видимо, в поисках отпечатков пальцев вора), затем дамы передали ему полный список пропавших технических предметов и личных вещей, приметы чемоданов и перечень документов: паспорта, куковские туры, фотоснимки, счета, письма... Пришлось попутно удивиться, сколь тщательно составлен куковский тур. В нем предусмотрены и вложены все проездные билеты на все виды транспорта в пути, включая даже трамвайный проезд в каком-то транзитном городе Голландии или Франции! Хотя тур стоит дорого, ехать по нему можно уже без цента денег в кармане: Кук и привезет куда надо, и накормит в пути, и донесет багаж, как у Маршака! Сыщик весьма одобрил действия корреспондента, выразил надежду, что похищенное, удастся найти скоро, и покинул поезд в бывшей Самаре, которую кстати, Рональд поклялся не именовать новым названием, что долгое время и выполнял устно, печатно и мысленно!

Дальше путешествие шло гладко. В вагоне сделалось душновато, а за окном в однообразных степях важно шествовали задумчивые верблюды. Где-то произошла таинственная метаморфоза времени: на станции Каргала значился полдень, а ручной хронометр мадам Менцель показывал на московский лад десять часов утра.

В Оренбурге спецкорреспондент сердечно простился с американскими дамами — они следовали прямо до Ак-Булака. Там они, мол, и будут ждать новой встречи с таинственным мистером Иксом на площадке для наблюдений...

Служебные дела свои в Оренбургском управлении связи Рональд уладил без труда. Начальник управления оказался учтивым, гостеприимным и деловитым. Буквозаписывающий аппарат уже приготовили в дорогу. Можно ехать следующим утром. Для ночлега корреспонденту предоставлен номер в гостинице. Шофер выделенной машины, газика-козлика, зашел справиться, когда выезжать. Впереди — около полутораста степных километров. Если встать пораньше — по холодку поедем. Так и решили.

Вечером Рональд бесцельно бродил по городу, никого ни о чем не спрашивал. Чтобы сама муза принесла неожиданные дары — она это любит!

Любой старинный город интересен чужеземцу, особенно пока его не коснулась нынешняя нивелирующая антиархитектура, уныло громоздящая бездушную железобетонную стеклотару для человечины. В те времена эта угроза только нависала над городами России и еще не обезличила Оренбурга.

...По этим улицам, берегом этой реки ходили Пушкин и Даль, сто лет назад, в сентябре 1833-го... Где-то здесь намечались, кристаллизовались слова: «Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзла, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи.»[123] Как не поклониться за одно это городу Оренбургу!

Вот и сам этот дом, теперь с мемориальной доской из мрамора — поэт тут останавливался, собирая материал к «Истории пугачевского бунта». Улица прежде называлась Николаевской, ныне, конечно, Советской. Рональд набрел и на старый крепостной вал, вспомнил осаду города пугачевцами, вылазки Петруши Гринева[124] за линию укреплений... Два православных собора на набережной, верно, вмещали некогда в праздничный день все городское чиновничество, купечество, степенных мастеровых людей и пронырливых мелких торгашей. Легок, не лишен изящества пешеходный мостик через Урал. Против него на берегу — воротная арка со скульптурными изваяниями и гербами, которая ведет, видимо, к подъездному крыльцу губернаторского дома. В конце главной улицы расположен красивый, но совсем запущенный обелиск в память героев 1812 года.

Уже начинало темнеть, когда в заречной части города, на окраине, набрел Рональд Вальдек на остатки Менового двора, похожего на небольшую крепость. Запомнился и живописный караван-сарай с мечетью и высоким минаретом. Все — уже обреченное гибели, нивелировке и обезличке. Чтобы не смело лезть в глаза! Не выделялось, не вызывало эмоций, не наводило на некие мысли... Все они — мысли, эмоции, ассоциации — вредны, чужды, несозвучны! Долой их!

Поистине тогда, в середине тридцатых, уже висело в воздухе все, что ожидает российские грады: переименование, перепланировка, образцовость, линейность, нивелировка, улица Ленина, улица Сталина, улица Маркса, Красноармейская... А памятники культуры должны воплощать для горожан, во-первых, образ Ленина (перед исполкомом), образ Сталина — перед обкомом. В-третьих, допустим, Маркс — перед библиотекой, в-четвертых, надлежащий классик — перед театром. Где надо — Пушкин, где надо — Чернышевский, а лучше все-таки лишний Сталин! Его можно и на новой площади среди однотипных домов, и перед драмтеатром, и перед пивзаводом, и перед входом в горсад! От всех этих слов несло дремучей провинциальной скукой.

Так незаметно добрел Рональд и до горсада. Он был, как везде: пыльные деревья в луче белых фонарей, входная арка с будкой кассирши, киноафиша «Встречный», звуки джаза с танцевальной эстрады. Катя грустнела от этих звуков и вида садовых фонарей среди унылой липовой листвы... Но москвича удивил эстрадный джаз — он звучал не провинциально. И танцевали три-четыре пары, по-столичному одетые, отнюдь не кустарное танго. Тут, в окружении оренбургских степей сразу повеяло... Питером.

И что же? Оказалось, сюда полтора года назад сразу после убийства Кирова, выслали «чуждый элемент» с берегов Невы: последние остатки дворянских семейств, старой интеллигенции, доживавших свой век «недобитых» царских офицеров, домовладельцев, коммерсантов и их семьи — жен, детей, внуков. Всем им здесь живется плоховато: на работу устроиться трудно, берут только на трудоемкие, грязные, вредные. И работают, и ютятся, где попало, все время под недремлющим оком. «Чуть что не так сказал, и в сумку! Только им и радости, что танцы раз в неделю. Тут они — ив оркестре, и в танцзале, и в публике!»

Все это объяснил Рональду шофер газика, когда ранним утром они покидали Оренбург.

На карте здесь значилось шоссе 4-го класса, но на деле ни шоссе, ни класса не было вовсе. Земля, твердая, укатанная, жесткая, выгоревшая под солнцем и растрескавшаяся от зноя, позволяла в хорошую погоду катить, куда глаза глядят, целиною. Рачительный западный хозяин ахнул бы при виде этих тысяч гектаров неосвоенной, пустой, никчемной степи — не было на ней ни травяного покрова, ни посевов, ни насаждений. Десятки километров этой голой степи ложились под колеса, а кроме телеграфных столбов с сидящими на них кобчиками, да еще множества сусликов около норок на задних лапках, провожающих пристальным взглядом пыльный шлейф за машиной, — ничего не останавливало на себе взгляда человеческого.

Однако уже за первым десятком степных верст стали возникать то поодаль, то поближе иные ориентиры, похожие на поселения. Подъезжая ближе, Рональд убеждался, что это и впрямь некогда были селения, но покинутые, брошенные. Пустовали жалкие руины глинобитных домов, сараи, хозяйственные постройки... Рядом высыхали оросительные каналы, деревья на корню, торчали остатки изгородей. Кое-где даже мелькали одичавшие кошки. Было видно, что ни пожар, ни наводнение, ни иные стихийные бедствия мест этих не касались. Вероятно, так могли выглядеть в старину остатки сел после моровой язвы или чумы.

Оказывается, после раскулачивания и коллективизации уцелевшие люди просто разбежались из этих селений. На пути их попалось три, но в стороне от дороги их было больше, кое-где агонизировала еще и человеческая жизнь. Так сказал Рональду шофер.

С его слов, за отсутствием указателей, он записывал и названия поселков от самого Оренбурга: Пугачевка, Дурнеевка, речка Донгуз, Мертвые Соли...

От Соли Илецкой одна наезженная колея пошла в сторону Мертвецовки (выяснить, старое это слово или новое, официальное или ироническое, Рональд сразу не смог, потом увидел его на карте), а другая колея повела на Угольное и Григорьевку. Именно в этой Григорьевке, у самой железной дороги Рональд вышел из машины размяться и пытался завести беседу с местной девушкой, несшей корзину с бельем. От этой попытки у него осталось ощущение нечеловеческого ужаса в темных девичьих глазах при виде городского человека, вышедшего из автомобиля. Шофер тронул машину, сочувственно поглядел вслед девушки с бельем и вскользь заметил, что была у него двоюродная сестра, похожая на эту. Померла в селе Изобильном, что на 20 километров юго-западнее Мертвецовки.

— Умерла тоже от... изобилия? — не поднимая глаз, спросил человек с блокнотом человека за рулем.

Человек за рулем качнул подбородком. Он уже несколько раз порывался кое-что спросить у человека с блокнотом, но одолевали сомнения, стоит ли. Наконец, уже перед финишем вопрос свой задал:

— Товарищ корреспондент, а все-таки... нужно ли было так вот делать с людьми? Ведь сестренке-то тоже... жить была охота?

Что он должен был сказать в ответ? Укрепить недоверие к партии и ее вождю? Сознаться, что «так вот делать с людьми» нельзя? Отнять у человека веру в осмысленность жертв? Или, напротив, укрепить в человеке (а заодно и в самом себе) веру в то, что устремленная в будущее великая партия ценою страшных жертв выиграла самое главное — время! А выиграла ли?

Но он тихо сказал: — Да, брат, так было... надо!

* * *

Сразу после прибытия Рональда в Ак-Булак испортилась погода чуть не вдоль всей полосы затмения.

Солнце не выглядывало из-за туч. Азиатский ветер трепал брезент и парусину палаток, поднимав облака пыли и, как нарочно, нес их прямо на приборы. Ученые нервничали, сурово гнали местных газетчиков, никого из посторонних не допускали на площадку. Впрочем, самые настырные журналисты — из центральных газет — в Ак-Булаке еще не появлялись. Прибыл только сотрудник «Последних известий по радио» Петя Шехтер, добрый и умный малый.

Главным человеком на площадке был профессор Герасимович[125], директор Пулковской обсерватории. К прессе он относился помягче своего помощника, сумрачного астронома Тихова, день и ночь хлопотавшего у приборов. Астрономы пояснили Рональду, что плохая погода особенно осложняет дело именно американцам. Ибо их приборы нацеливают прямо на солнце и поэтому и настраивать, регулировать щели спектроскопов возможно при их аппаратуре только непосредственно по солнцу, при ясном небе.

Наша аппаратура — на другом принципе. Мы ловим солнечный луч на зеркало прибора, именуемого целостатом. Зеркальная поверхность отражает луч в щель спектроскопа. Чтобы во время съемки луч был неподвижен, зеркальная плоскость должна двигаться вслед солнцу, с помощью особо точного часового механизма. Движется светило, за ним — улавливающее лучи зеркало, а отраженный луч неподвижно лежит на фотопластине спектроскопа. Поэтому, для точной наладки и настройки советской аппаратуры можно на худой конец обойтись вместо солнца другим сильным источником света, например, вольтовой дугой. Стало быть, можно уточнять настройку и в непогоду.

Рональд сообщил профессору Герасимовичу, что неразговорчивость его американского коллеги может обойтись советской казне в десять тысяч британских фунтов, если мы не сумеем обеспечить английское агентство самой первой и самой интересной информацией. Профессор нахмурился и пояснил, что сдержанность и неразговорчивость Дональда Менцеля определяется отнюдь не скаредностью его характера, а тем немаловажным обстоятельством, что экспедицию финансирует вовсе не университет, а большой босс американской журналистики, корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс» в Москве, знаменитый король прессы, мистер Уолтер Дюранти. Говорили, что Сталин лично рассказывал Уолтеру Дюранти свою жизнь и назвал достоверно источники, откуда можно черпать остальные биографические подробности о нем. Будто бы сам Сталин одобрил и готовую рукопись, начертав на полях: «Более-менее правильно». Рядовому западному читателю все это было известно лучше, чем любому правительственному корреспонденту в СССР. Вообще «лишний» штрих знаний о личности Сталина, да и других тогдашних вождей мог стоить человеку головы...

Профессор Герасимович, как Рональд и ожидал, посоветовал ему действовать через новую знакомую, г-жу Менцель. Ее супруг выразил Рональду признательность за помощь обеим дамам, попавшим в беду по дороге в Ак-Булак, однако на просьбу дать краткое интервью ответил нечто уклончивое. Но Рональд получил приглашение к ним «домой», то есть в стоящие на запасных путях железнодорожные пассажирские вагоны, где обитали американские астрономы. Это были старомодные роскошные вагоны СВПС с мебелью из красного дерева, коврами, зеркалами, бархатными диванами и прочим комфортом XIX столетия. Они, кстати, за долгую службу успели изрядно «заклопиться»!

За несколько дней до затмения, когда прибыли уже и столичные спецкорреспонденты, Рональда Вальдека чуть не среди ночи подняли с постели в его гостиничном номере. Агенты угрозыска привезли похищенные чемоданы, документы и деньги американских путешественниц! Теперь они могли вернуть свой долг и советскому журналисту! (Он, кстати, уже начал испытывать финансовые затруднения). Дамы долго жали ему руки, говорили на английском языке слова благодарности, вручили ему деньги в пакете, но выразили опасение, что погода сорвет все наблюдения, ибо нет никаких видов на уменьшение сплошной облачности. Встревоженный Дональд Менцель, казалось, тоже мало верил в успех, и Рональду пришлось его утешать и обнадеживать.

Сам он почти не покидал площадки. Поскольку туда не допускали газетчиков, Рональд, по совету Герасимовича, взял на себя некоторые вспомогательные обязанности в советской экспедиции, временно войдя как бы в ее состав, подсобным техником-геодезистом. Поручали ему работы по привязке, нивелировке, вычислению координат фундаментов, сделанных на астрономические приборы. Этим топогеодезическим работам Рональд научился в армии и очень ими увлекался. Между делом кончил еще курсы планировщиков при Моссовете. Ему потом весьма пригодились эти знания в годы Ленинградской блокады и в северной «академии»...

Видя, что человек, выручивший жену в дороге, действительно трудится вместе с астрономами, работает с нивелиром, рейкой и теодолитом, доктор Менцель стал с ним разговаривать откровеннее, однако продолжал ворчать насчет погоды и выражать самые пессимистические прогнозы о всех экспедиционных замыслах и планах. Однако из этих отрывочных бесед Рональд все же составил небольшое интервью, прибавил к нему еще несколько бытовых зарисовок, ухитрился сфотографировать доктора Менцеля верхом на верблюде, служившем для доставки воды на площадку, и вскоре, увы, погибшем от укуса ядовитого паука каракурта. Этот печальный факт, кстати, тоже удалось «обыграть» в корреспонденции Рональда для британского агентства.

Но самым драматичным эпизодом в дни подготовки к решающему событию был налет азиатской саранчи. Это грозило полным срывом работ на площадке!

Рональд как раз заканчивал там утренние геодезические работы (в жару делать это не рекомендовалось), когда на горизонте появилась низкая туча, по цвету легко отличимая от серо-лилового обложенного облаками окоема. Туча тоже была серовато-пыльной и временами как бы отблескивала вроде тускловатого металла. Еще с ночи, как авангардные предвестники этой тучи, стали все чаще попадаться в сухой траве и падали прямо на землю отдельные крупные насекомые, похожие на кузнечиков. При виде этих насекомых люди бывалые всплескивали руками, ахали, вглядывались в небо над горизонтом и с рассветом заметили серовато-пыльную тучу. Саранча! Целая кулига азиатской саранчи надвигалась с юго-востока и грозила бедами всем молодым всходам злаков, трав и даже овощей.

Но еще худшими бедами грозила она астрономам, всей аппаратуре экспедиций. Хотя окрыленная туча приближалась довольно медленно, значительно отставая в скорости от туч небесных, гонимых ветром, все же количество отдельных насекомых на площадке с часу на час увеличивалось и становились они все назойливее. Саранчу уже скидывали с приборов, стараясь во это бы то ни стало уберечь с трудом налаженную настройку. Чего же было ждать, если бы вся туча обрушилась на холм миллионами насекомых? Жадные твари неизбежно забьют лапками щели приборов — и настройка полетит к черту! Положение становилось драматическим.

— Нужны немедленные предупредительные меры со стороны населения, — сказал Дональд Менцель своему советскому коллеге профессору Герасимовичу. А тот подозвал Рональда, тайком ему подмигнул и заговорил в тоне легкого упрека:

— Видите ли, г-н коллега, тут-то и могла бы помочь наша пресса, чтобы привлечь на помощь ученым общественность. Но вы сами, г-н доктор, проявили к нашим журналистам такую враждебную нетерпимость, что они потеряли интерес к вам. Чтобы теперь их вновь заинтересовать, нужно бы совершенно по-другому с ними поговорить и посоветоваться. А для этого у нас уже нет времени: туча приближается, и надо действовать! Вот, может быть, Рональд Алексеевич пособит нам?

— Да я ведь совсем не против прессы. Просто считал, что в период подготовки господа журналисты... больше мешают, путаются у нас под ногами! Если же от них может быть польза, то я пожалуйста... Можете обещать им, что сочтете нужным с моей стороны.

— Ну, вот и отлично! Будем считать, что Рональд Алексеевич получит интересные интервью г-на Менделя, как только поможет устранить опасность! — и профессор Герасимович, слегка ухмыляясь, пошел к приборам.

На экспедиционном «газике» Рональд тут же полетел в поселок, растолкал мирно спавшего радиокорреспондента Петю Шехтера, и по прямому проводу насели они вдвоем на обком партии Там хорошо знали о налете саранчи, но никак не предполагали, что это создает угрозу и астрономам.

— Если не сбить тучу на подходе, наблюдения будут сорваны, — пояснял Рональд невидимому обкомовскому собеседнику в трубку, — забьются аппаратные щели, расстроится регулировка, собьются с фокусировки фотообъективы. Чтобы все это предотвратить, нужны, прежде всего люди и одновременно химия и авиация. Повторяю: авиация, химия и люди!

Видимо, Оренбургский обком был уже подготовлен к этим вестям и умел распоряжаться по-военному. Через два—два с половиной часа после этого разговора Ак-Булакский райком уже исполнял приказ — вывести на борьбу со стихийным бедствием все поголовное население от мала до велика, оставив пока все прочие заботы. На помощь спешили на грузовых машинах колхозники окрестных сел, рабочие солеварен, оренбургские школьники и студенты, проходившие где-то неподалеку практику.

— Ждите самолетов, налаживайте деревянные цепы, лопаты, грабли, солярку на предмет сжигания собранных куч саранчи...

Петя Шехтер решил действовать в рядах мобилизованного населения вместе с девушками Ак-Булака, Рональд же вернулся на площадку. И оттуда не без восторга наблюдал, как три прилетевших аэроплана кружились над кулигой, уже заметно приблизившейся к холму, думается, до «переднего края» оставалось не более полутора — двух километров. И там, в этом отдалении уже кипела работа. Аэропланы кропили кулигу каким-то ядовитым составом, от которого саранча валилась оземь, и тут ее били цепами, закапывали в канавки, жгли огнем: астрономы у себя на площадке энергично уничтожали прорвавшийся авангард кулиги. Роня сунул в спичечную коробку самое крупное из попавшихся ему насекомых и отослал в свое агентство в виде вещественного доказательства всей этой истории. Этим побоищем она в общем и закончилась, и целую ночь Рональд Вальдек слал волнующие корреспонденции для британского агентства и советских газет. Менцель дал очень сдержанное интервью по поводу перспектив экспедиции, но согласился просто поговорить о своих местных впечатлениях, советских коллегах, которым он искренне симпатизитировал, и о русских девушках, которыми восхищался. Восхитила его и оперативная ловкость угрозыска, так быстро вернувшего похищенные приборы и документы, и лишь годы спустя, когда Рональд лучше узнал приемы МГБ, близкие к уголовщине, с грустью подумал, что супруги Менцель легко могут заподозрить и его самого в соучастии в этой подозрительной краже!

* * *

В редакции союзной информации ПАИС, кажется, в партийно-советском отделе, долгие годы сотрудничал репортер Сергей Р-ский. Его постоянными объектами были авиация, спорт и... государственные похороны

Если выражение «мальчик желтой прессы» родилось в США и относилось к ловцам дешевых газетных сенсаций, к бессовестным шакалам пера, то нравственный колер Сергея Р-ского следовало бы охарактеризовать как оглушительно-оранжевый или ультра-лимонный. Ибо никакие нравственные устои, принципы и критерии не обременяли его вольного журналистского духа. При необходимости для себя или по требованию начальства он мог делать что угодно: служил рьяным доносчиком на товарищей, устраивал подвохи, розыгрыши, мелкие провокации; мог заниматься слежкой, дезинформацией ближайших друзей, постоянно обманывал других газетчиков, если они по неопытности или неведению пытались уточнить через него какой-либо акт, дату или имя. В этих случаях Сергей давал только ложные справки, с видом знатока буквально ликовал, когда обманутый получал взыскание за допущенную ошибку.

Он постоянно следил за всеми работами товарищей и первым обнаруживал огрехи в чужих заметках и статьях сразу после их публикации. Но не было ни одного случая, чтобы Сережа Р-ский помог бы товарищу обнаружить или поправить ошибку в рукописи раньше, чем та попадала в печать.

Впрочем, к Рональду он относился с некоторой опаской, предполагая, что у товарища Вальдека есть крупные связи и влиятельные друзья, старался войти к нему в доверие, когда оба журналиста встречались еще на «параллельных курсах».

Так, 18 мая 1935 года судьба свела Рональда Вальдека, в тот момент еще сотрудника «Голоса Советов», и Сергея Р-ского, репортера ПАИС, на обширной территории Центрального аэродрома имени тов. Чкалова (близ нынешней станции метро «Аэропорт»), когда буквально вся эта большая территория, а вместе с ней и прилегающий поселок Сокол представляли собой нечто вроде гигантского побоища: в поселке горели два дома, на летном поле пылали кострами 7 авиационных моторов (8-й угодил в дом и спалил его), а на подступах к селу Всехсвятскому, вдоль Ленинградского шоссе, вытянулось, будто в смертной истоме, серебристое тело летающего ящера, самолета-гиганта «Максим Горький»... Его гофрированная чешуя, казалось, еще вздрагивала в агонии. Кстати, раньше обоих советских журналистов поспела на место катастрофы корреспондентка «Ассошиэйтед Пресс». С крыши своего автомобиля она торопилась нащелкать побольше кадров для будущего очерка.

Произошла катастрофа из-за лихачества летчика-испытателя Благина, назначенного в почетный эскорт «Максиму», когда тот принял на борт всю группу инженеров и техников ЦАГИ, спроектировавших и построивших этот самолет-гигант. Вместе с экипажем (во главе с шефом-пилотом Михеевым) самолет в этот роковой день передавался гражданскому воздушному флоту для агитэскадрильи. Два самолета эскорта должны были осторожно подстроиться и совершить с ним круг почета над Москвой. Летчик Благин, пристраиваясь, решил совершить лихую петлю вокруг плоскости «Максима», но не рассчитал скорости и врезался в крыло гиганта[126]. Тяжело нагруженный «Максим», уже разваливаясь в воздухе на части, секунд десять сохранял поступательное движение, и пилот Михеев, видимо, пытался действовать штурвалом (руки Михеева, оторванные от туловища, были обнаружены среди обломков вцепившимися в сектор штурвала). Сорок пять человек, летевших на борту «Максима», включая экипаж, и сам летчик Благин на своем «У-2» — такова расплата за его нерасчетливую лихость.

Сергей Р-ский и Рональд Вальдек написали прямо на аэродроме текст сообщения о катастрофе, ибо скрыть ее, как всегда у нас делается, на сей раз было невозможно: пол-Москвы наблюдало за полетом, тысячи видели катастрофу, иностранные корреспонденты успели сделать много снимков летного поля с трупами, обломками и горящими моторами. В этот же вечер тогдашний нарком внутренних дел Ягода утвердил составленный журналистами текст правительственного сообщения о катастрофе. В несколько сокращенном виде этот текст высечен на стене Новодевичьего кладбища, где похоронены урны с останками погибших. Гибель самолета «Максим Горький», как рассказывают, безмерно огорчила самого писателя и как бы предрекла его скорую кончину, последовавшую через год.

Еще перед весной 1936 года безошибочное воронье чутье Сергея Р-ского подсказало: пожива близка! Горький дышит на ладан. Пора загодя кропать некролог-биографию. Для всех газет Советского Союза. Чтобы слезу вышибало!

А был Сергей Р-ский не только мастером траурно-журналистского жанра, но и безукоризненным знатоком номенклатурной классификации похорон и покойников. Как при их жизни он всегда точно отмерял им дозы аплодисментов, возгласов и прочих проявлений народной любви, так после смерти он дозировал изъявления людской скорби. Например, по инженеру Классону он печатно горевал в совершенно ином стиле, чем, скажем, о Дзержинском. В одном случае «смерть оборвала творческий путь», в другом — «перестало биться пламенное сердце». Рассуждал он на эту тему охотно и пространно, пока слушателей не начинало мутить...

Покойников и похороны он делил на категории, от первой, или, как он с 1935 года стал называть ее, маршальской, до последней, четвертой, куда скромно и самокритично относил коллег-слушателей и самого себя. Для этой категории, как он утверждал, полагалось по штату лишь пятистрочное объявление в местной газете с соболезнованием семье покойного от коллектива сотрудников. Все остальные 150—160 миллионов советских граждан ни в какие номенклатурные похоронные категории не попадали вообще и следовательно никакого интереса для Сергея Р-ского не представляли, ибо их переход в загробную жизнь происходил без всякого участия органов прессы.

Но сверх этих четырех категорий существовала, по Сергею Р-скому, еще и высшая, чрезвычайная, когда весь газетный лист брался в траурную рамку, а текст сообщения о похоронах начинался словами: «Еще с утра столица оделась траурными флагами...» Эта чрезвычайная категория полагалась членам Политбюро и тем лицам, кого «зал встречал стоя, бурными аплодисментами, переходящими в овацию». Сергей Р-ский заранее готовил некролог для покойников этой чрезвычайной категории и безошибочно угадывал, еще при жизни кандидата в покойники, не только церемониал похорон, но даже состав членов государственной комиссии. Товарищам Р-ского по профессии оставалось только поражаться этой выучке и партийному чутью, так необходимому журналисту ПАИС! Разумеется, размышляя над некрологом по Горькому, журналист Сергей Р-ский заранее относил будущие похороны к наивысшей, чрезвычайной категории, т.е. категории «Еще с утра...»

И вот, днем 18 мая, под пасмурных небом, тревожным для астрономов, ибо до затмения оставалось уже менее суток, Рональд Вальдек, работавший на площадке, уловил краем уха эти самые словеса из черной радиотарелки, что висела в палатке пулковцев. Зазвучала траурная музыка классиков — Бетховен, Шопен, Шуберт, Мендельсон... По ком же это? Сомнений почти не оставалось: по всей вероятности... Горький! Сразу вспомнились и заранее заготовленные Сергеем Р-ским варианты некролога.