3

3

В пустой церкви Петра и Павла он слушал Баха, Моцарта и Гайдна в исполнении сравнительно молодого болезненного с виду музыканта, сумевшего сменить фортепиано на орган, быстро переучиться. Это были приятные и грустные часы, обычно довольно поздние.

Сквозь четыре цветных витража с изображением евангелистов Матфея, Луки, Марка и Иоанна слабо пробивался отблеск уличных огней. На алтаре золотело распятие, а над ним уходило вверх, к дубовой панели и своду абсиды, большое полотно «Моление о чаше». Коленопреклоненный Иисус Христос, Сын

Божий, Богочеловек, взывал к небесному Отцу о миновании грядущей муки. Лик его, написанный с вдохновением известным академиком живописи, излучал свет, ощутимый в полутьме храма, при потушенных люстрах и светильниках. Только органную клавиатуру робко озарял матовый плафон. Звучали фуги Баха, одна за другой. Слушатель грезил о море, видел катящиеся волны, слышал ветер и уплывал в лунную зыбь... Или возникал перед ним снова снежный Казбек среди звезд.

И Рональд Вальдек в эти часы молился Господу Богу: во имя Христа, во имя всех нас, детей Твоих человеческих, научи, просвети меня, дай мне быть орудием Твоим, не допусти моей ошибки, ложного шага, грехопадения рокового. Не ради выгоды и корысти, а для блага моего отечества и всего страждущего и обремененного человечества сподоби меня, Господи, поступить по высшей правде и справедливости... Ведь с самого детства моего, с блоковской поэмы, ты, Христос Спаситель, шествуешь в белом венчике из роз впереди темной, грешной, но всепобеждающей и очищающей Революции... Подскажи мне, Господи, верно ли я ей служу, и укрепи дух мой!

Дважды они были тут с Катей. Роня под музыку органа, шептал ей на ухо слова таких вот импровизированных молитв и они оба сидели с мокрыми глазами и мучительно силились крепить в себе революционную веру, будто лик Спасителя и лицо Зажепа не противоречат друг другу и указуют человечеству одну и ту же цель — спасение от скверны и царство Божие на земле...

* * *

...Еще несколько раньше, в апреле 1933 года, произошел в работе Рональда Вальдека один, но очень значительный и почти случайный эпизод, имевший много позднее не очень приятные для него последствия.

Из-за кратковременного заболевания товарища Шлимма Рональду пришлось ненадолго заменить его по Германскому сектору. Было это в первые месяцы после прихода к власти нового рейхсканцлера Адольфа Гитлера. В Берлине спешно восстанавливали монументальное здание рейхстага — творение зодчего Пауля Валлота в духе итальянского ренессанса, утяжеленное немецкой основательностью. Это здание, построенное в конце XIX века и ставшее символом крушения Германии в 1945-м, тогда, в феврале 1933-го, сгорело по тайному приказу Геринга, чтобы послужить сигналом для расправы с коммунистами. Их лишили парламентских мандатов, Тельмана посадили в Моабит, а рядовых коммунистов — в концлагеря. Немецкие юристы уже готовили лейпцигский процесс, эсэсовцы изобретали ритуал ночных книжных аутодафе, а безобидные прежде названия старинных городков, вроде Дахау или Бухенвальда, превращались в зловещие символы смерти...

Тем временем в Москве официальная пресса не жалела красок на описание зверств фашистского террора, режима концлагерей и тюремного палачества. Однако правители страны строящегося коммунизма, особенно руководители партии и государственных органов подавления и устрашения, с пристальным вниманием и живейшим интересом присматривались к новой практике гитлеровцев. В их карательных и воспитательных акциях поражали целеустремленность, строгая дисциплинированность, завидная исполнительность и надежность. Весьма примечательны были четкая структура штурмовых и охранных отрядов, поистине тотальный размах акций, стремительное и успешное подавление всякого инакомыслия и оппозиции и не менее успешная унификация прессы, парламентских партий и профсоюзов. Там, в Германии, несомненно был хорошо учтен и творчески развит опыт становления ленинской диктатуры! И, в свою очередь, она сама, то есть ленинская марксистская партия, создавшая советский строй, могла теперь черпать свежие идеи и приемы из наглядного опыта вновь возникшего по-соседству тоталитарного режима. В его молниеносном успехе сыграло свою роль и богатство технократического элемента. В реальной практике гитлеризма имели немаловажное значение такие достижения западноевропейской цивилизации, какие могли быть вполне приемлемы и для тоталитарного Востока!

Это уже носилось в воздухе... Некие правительственные флюиды 1939 года! Начались и кое-какие реальные взаимные авансы. Несмотря на основные положения книги «Майн Кампф» и ежедневные порции антифашистского материала в «Правде» и «Комсомолке»!

...Учреждение получило письмо из Берлина от вновь созданной фашистской полунаучной-полупропагандистской организации с просьбой прислать обстоятельный материал («книги, брошюры, плакаты, газеты, кинофильмы») о советском опыте воспитания фюрерства, то есть вождизма, среди пионеров, комсомольцев, коммунистов и беспартийных. Немцев-пропагандистов интересовало, как выращиваются в Советском Союзе пионервожатые, комсомольские ораторы, секретари первичных партийных организаций, вожди покрупнее, каков их жизненный и партийный путь, как движутся они по эскалатору карьеры, каковы их моральные требования, как они воздействуют на массу «ведомых» и с какого, примерно, возраста выявляются их фюрерские качества...

Рональд Вальдек, к сожалению, не узнал, как ответил товарищ Шлимм на эту просьбу, но, читая впоследствии журналы, типа «Вожатый», «Воспитание школьников» и множество других, часто вспоминал запрос из Германии 1933 года, и в душе полагал, что вопрошавшие получили бы исчерпывающие ответы из этих журналов и прочих наших «Блокнотов агитатора».

Однажды заместитель наркома Литвинова товарищ Н. Н. Крестинский[95] попросил к телефону работника по Германии. Трубку взять пришлось Вальдеку — товарищ Шлимм лежал дома с сильнейшим московским гриппом. Крестинский знал Вальдека, по крайней мере по фамилии, и просил приехать во Второй Западный.

Там Рональду был вручен печатный текст небольшой речи, написанной на русском языке. Текста было странички на полторы. Рональда попросили к завтрашнему дню сделать очень точный и притом литературно безупречный перевод речи на немецкий. Референт Второго Западного предполагал, что перевод сделает блестящий стилист, товарищ Германн. Оказывается, сотрудник НКИД не знал еще, что товарищ Германн больше не работает в отделе внешних сношений Учреждения.

На другое утро Рональд Вальдек по дороге на службу заехал в НКИД и оставил на имя Н. Н. Крестинского пакет с переводной речью. А перед обедом сам Крестинский вызвал к телефону Вальдека. Он похвалил перевод, назвал его «элегантным», велел исправить одно слово и выучить текст наизусть. А нынешним вечером произнести эту вычурную речь на небольшом приеме в доме германского посла фон Дирксена. Прием приурочен к одиннадцатой годовщине Рапальского договора от 16 апреля 1922 года.

Смысл приготовленного и переведенного текста заключался в том, что, мол, политические перемены в Германии, вызывающие глубокий интерес и пристальное внимание у нас и у соседних стран, не должны препятствовать продолжению полезного и плодотворного сотрудничества во всех областях экономики и культуры. Задача состояла в том, чтобы уловить тональность и окраску ответной реакции немецкой стороны. Скромная должность и не вполне дипломатический статус оратора придали этому пробному шару характер как бы неофициальной и почти частной инициативы, поэтому ни в коем случае нельзя было пользоваться шпаргалкой!

В доме посла Рональд старался представить себе, какие предметы мог бы узнать здесь его дед, Александр Вальдек, долголетний канцлер и драгоман этого посольского заведения... Сам особняк, лестницы, парадный вход, часть залов, а может быть, и часть меблировки, возможно, были еще прежними. Может быть, в этой люстре некогда тлели нити первых электроламп, и при их свете дед, не исключено, что и за этим столом, беседовал с великими людьми прошлого. В таких мыслях была какая-то сладкая горечь, но их тут же перебивали иные мысли — о великой доктрине Маркса-Ленина, о классовой сущности дипломатии, о святой и глубоко человечной чекистской работе, для которой нужны только безупречно чистые и верные руки...

Прием был очень узкий, шел несколько натянуто и продолжался недолго. Кстати, на пригласительной карточке стояло чернилами слово: «Штрассенанцуг», то есть, переодеваться и принимать парадный вид не нужно. Реакция германской стороны на заигрывания и авансы была холодной. Пробный шар встретил холодные струи политической метеорологии!

На этом приеме Рональд Вальдек узнал и господина Мильгера, дальнего родственника Стольниковых. За столом они обменялись кое-какими незначительными любезностями, но в беседу не вступали, Рональд разговаривал весь вечер с каким-то пожилым журналистом, хорошо знавшим Москву и москвичей.

Вечер этот относился к разряду «мальчишников», когда отсутствие дамского общества компенсируется обычно двойными или тройными количествами спиртного и веселящего. После своей маленькой речи и прохладного ответного слова первого советника, Рональд предложил еще тост, посидел с полчаса и счел уместным откланяться.

Господин Мильгер провожал его до порога вестибюля. Как бы мимоходом, без посторонних ушей, он осведомился, как поживают те или иные солисты, музыканты и хористы «Лидертафель», не будет ли повторена оратория «Манфред», как чувствует себя господин Вальдек-старший и пишут ли ему Стольниковы из Польши (они тем временем обосновались там, близ здания собственной текстильной фабрики в Лодзи).

Рональд Вальдек отвечал, что, мол, все прекрасно и восхитительно, Стольниковы пишут минорные письма, а все москвичи — в неизменном мажоре. «Лидертафель» процветает, а насчет оратории... пока, как будто, повторение не планируется (часть исполнителей уже пребывала в ссылках и нетях, о чем Рональд Вальдек, естественно, умолчал дружественному дипломату).

Затем, в соответствии со своими привычными инструкциями, Рональд на приеме у Зажепа обстоятельно изложил своему негласному патрону события и встречи, равно как и все подробности посольского приема, и вскоре в гуще дел совсем позабыл о нем.

Отношения с церковным органистом тем временем укреплялись. Слушатель Баха отблагодарил исполнителя тем, что доставал ему билеты на выступления иностранных музыкантов, а органист постепенно знакомил слушателя со своими коллегами и товарищами. Среди них Роне понравился молодой певец-бас, Денике. Тому показалось лестным Ронино присутствие на семейной вечеринке. Собрались почти сплошь московские немцы, Рониного поколения. Эти молодые люди оказались хорошо воспитанными, весьма музыкальными, вежливыми, воздержанными и, по-видимому, технически образованными и при всем том — веселыми и общительными. Вечеринка было организована превосходно — четко шла обдуманная программа, столь же неприметно, быстро и споро работала кухня. Снявши переднички, молодые хорошенькие девушки и дамы мгновенно преобразились из кухарок и горничных в хозяек, мило танцевали, весело пели и умело реагировали на попытки мужской стороны развлекать их: проявляли интерес к рассказам и анекдотам, смеялись в положенных местах и просили продолжать... У Рони сразу вырос круг московских знакомств в этой почти забытой им среде, к тому же возраста не родительского, а весьма близкого к его собственному. Последовали новые приглашения ко дням рождения, к «Вайнахтен» и «Сильвестерабенд», то есть к Рождеству и новогодней встрече...

К одному крупному архитектору немецкого происхождения Роня получил приглашение вместе со своими родителями, точнее, они передали приглашение и сыну. За огромным столом оказалось не менее шести десятков людей, преимущественно старшего возраста. Это были старинные московские интеллигенты XIX века, специалисты во всех областях — музыканты, инженеры, врачи, архитекторы, математики, педагоги. Рональд узнал многих папиных друзей: молчаливого профессора Вихерта, инженера Коппе, органиста Гедике, профессора Ауэра, автоконструктора Бриллинга: иных он знал в лицо, но запамятовал имена. То были руководители научных кафедр в институтах, проектировщики известных зданий, технические руководителя крупных производств. Один из известных московских врачей, доктор Кроненталь, произнес на вечере большую вступительную речь.

Оратор сравнил московских немцев кукуйского происхождения со средневековой швейцарской гвардией. Дескать, в некотором роде мы, кукуйские немцы, тоже наймиты у здешних коренных властителей, ибо мы — нацменьшинство. Но советские власти, которым мы служим как бы на правах ее преторианской гвардии, подобно гвардии швейцарской на службе у иноземных, например, французских королей, никогда не будут иметь повода к неудовольствию! Дело нашей немецкой чести — ни в чем не подвести своих советских хозяев! Наш труд, наши знания мы отдаем щедро и трудимся с вдохновением, хотя и не очень верим в конечную цель такого эксперимента, который осуществляет советская власть.

— Можно не разделять некоторых политических концепций, — продолжал доктор Кроненталь. — Можно сомневаться в правильности и оправданности тех или иных практических шагов правительства. Не буду перечислять тех мер, какие лично мне и большинству здесь присутствующих кажутся не только хозяйственно вредными, неразумными, но и социально неоправданными. Мы их отвергаем в своей среде и, даст Бог, не будем иметь с ними ничего общего. Например, со всем тем, что творится сейчас в деревне. Последствия мы ощущаем столь же остро и тяжело, как все в России, но вины за эти события не несем. Итак, повторяю, можно далеко не все правительственные меры одобрять, но любому из нас надо честно и любовно делать свое дело на порученном участке. Честно работать — наш девиз! Приносить пользу этой стране, где мы родились и выросли, где многие из нас учились, завершив образование в иностранных университетах или у лучших русских профессоров, — таков наш долг и наша честь! Если же мы бываем поставлены в плохие условия и видим, что наши силы тратятся впустую — тогда надо заявить об этом хозяевам громко! Мол, требуем человеческих условий, либо — открывайте нам ворота из страны! Ибо мы — мастера своего дела, нам цена — везде высокая. Однако, до таких крайностей у нас, слава Богу, доходит дело не часто, ибо русские наши начальники-партийцы обычно умеют ценить нашу преторианскую гвардию, а мы сами, швейцарские гвардейцы, сердечно любим свое российское отечество, когда оно разумно использует наши знания и опыт!

Когда Роня пересказал эту речь Зажепу, тот пожал плечами и буркнул:

— Что ж, так оно и есть. Форменные наймиты! Неглупый медик! Однако, ничего интересного в этой речи нет. Вот если бы вы, Вальдек, в отчете немножко повернули бы текст, переставили акценты, то могло бы зазвучать острее... Впрочем, как знаете!

Но чем дальше длились встречи Рони с Зажепом, тем нетерпеливее тот становился. Он опять делался грубым и придирчивым.

— Слушайте, Вальдек, вы совсем не способный к нашей работе человек. При вашем-то происхождении, ваших связях, встречах, обязанностях — могли бы горами двигать! А вы ничего существенного не делаете для нас, не помогаете нам. Ну, консультации. Для этого есть и специальные ведомства. Получили бы и без вас! Ну, мелкие фактические справки, кое-какие рекомендации... А где организация? Где разоблаченные враги-антисоветчики? Эх, Вальдек, Вальдек! А еще хотели быть острием кинжала, входящего в грудь врагу! Вот ведь и Максим Палыч вами давно недоволен. Да проснитесь вы! Я вам разрешаю несколько стимулировать ваши объекты... в направлении большей откровенности.

Зажеп любил выражаться замысловато.

— Объясните, что значит «стимулировать»?

— Ну, завести, скажем, осторожный наводящий разговор. Показать свой интерес к внутригерманским проблемам. Пусть мелькнут, в конце концов, будто невзначай, какие-нибудь портретики в вашем блокноте или бумажнике. Ну, там Гитлер, Гинденбург или хоть Николай Второй, что ли... Пусть где-нибудь будет наклеена крошечная свастика... Да слушайте, неужели вы сами ничего не можете придумать, чтобы расположить к доверию тех, кто всерьез мечтает о свастике и фюрере! А таких около вас — ого-го! Вот увидите, еще как клюнут! Крючок без наживки — плохая надежда. А с наживкой — оглянуться не успеете, почувствуете интерес врага.

— Иоасаф Павлович, поймите, что все это не для меня! Я ношу портрет Сталина и притворщик из меня — никудышный.

— А ваша жена?

— Тоже, как и я. Она — открытый и правдивый человек.

— А между тем, успешно работает. И продуктивно. Ею мы довольны.

Но ведь ей ни в чем не приходится притворяться, не надо разыгрывать то, что ей не свойственно. Значит ее руководство просто правильно сумело использовать такого работника. А вы, на мой взгляд, совершенно не умеете, простите за прямоту! Вы меня то дергаете, то торопите, то пугаете. Я лично все это представлял совсем иначе. Мою позицию никак не используете и навязываете круг людей мне чужой и поручаете разыгрывать из себя то, что мне чуждо. Все это просто невыносимо для меня. Времени я трачу много — толку вижу мало.

Ну, уж не так все черно, как вы обрисовали. Прошу вас, не принижайте значения вашей работы. От нее зависят прямые государственные интересы. Мы с вами еще поговорим об этом подробно. А пока — исполните то, что я вам посоветовал. Вас и Максим Павлович просит быть поактивнее.

В свежем номере «Гамбургер Иллюстрирте» Рональду попался снимок фюрера при очередном выступлении. Его физиономия вызывала у Рони чувство, близкое к тошноте. Одутловатая, мещанская физиономия, свиные тяжелые глазки, косо подрезанная челка на низком лбу... Держать при себе такую вырезку было мерзко, но он положил ее в блокнот. Назвался груздем — полезай в кузов!

На следующей же встрече с друзьями церковного органиста, во время танцев, Рональд стоял поодаль вместе с певцом Денике. Органист, вальсируя, как бы вручил Рональду его партнершу по танцам в ту минуту, когда он записывал в блокнот новый телефон Денике. Из блокнота выпала вырезка из «Гамбургер Иллюстрирте». Органист и Денике так и кинулись: «Покажи! Покажи!» Органист даже затрясся от восторга, впрочем искусственного:

— Ах, фюрер, фюрер! Какой это великий германец! Главное, хорошо, что я теперь тебя понял, Рональд! Ведь я не был в тебе уверен. Думал — ты искренний коммунист.

— А кем же ты считаешь самого себя? — насмешливо спросил Роня.

— Себя? Я — вот! — и собеседник, органист, изобразил быстрым движением руки невидимую свастику на своей груди. Роню передернуло от отвращения. Он ненавидел все, связанное с коричневой чумой, заразившей, затопившей великую европейскую страну. Рональд понимал, что там, в послеверсальской Германии, гитлеризм мог иметь успех среди тех немцев, кто страдал от национального унижения и мечтал о реванше. Но здесь, в России, где у немцев есть своя социалистическая республика на Волге и свои церкви в городах и селах, и своя большая центральная газета, и обширные колонии на юге, где выходцы из Германии давно создали свой устойчивый жизненный уклад, кажется немыслимым сочувствие «величию фюрера», автора «Майн Кампф», исполненной человеконенавистничества и национального эгоизма... Может, и органист притворяется в тех же целях, что и Рональд? Катя уже не раз высказывала о нем такое предположение...

А певец? Который тоже сочувствует фашизму? А может, и он притворяется? Вспомнился Честертон, «Человек, который был четвергом». Там все сыщики гонятся за таинственными адептами тайной организации, все эти адепты в конце концов оказываются тайными агентами полиции.

Но певца уже попросили к роялю, так как публика устала от танцев. Он запел «Гармонии стиха божественные тайны» Римского-Корсакова. И в один миг Рональд забыл и Зажепа, и свастику, и Гитлера. Мягкий, ласковый бас Денике проникновенно вливал в Ронину душу заветные слова и заветную мелодию. Как теплый ветер в ночную стужу ласкала душу мелодия... Все в нем замерло, как при наркозе, и с горечью ему подумалось, что похож он на кобру, зачарованную мелодией хозяйской флейты, но готовую, пробудясь, тут же уничтожить и певца, и органиста-аккомпаниатора.

Тем временем настала его очередь занять чем-то аудиторию. И он прочел старые свои стихи, времен институтских, не очень самостоятельные, с чужими заимствованными кусками, но пришедшие на память и показавшиеся, пожалуй, подходящими в тех целях «стимуляции». Стихи назывались «Кинжал». Речь шла о человеке, забывшем про свой кинжал, когда

Тот страшный год пришел... На черных небесах

Призыв последний загорался,

Но пламенный кинжал ржавел в чужих ножнах

И солью гнева покрывался...

Но клятве верности, я робкий, изменил,

Но я ушел за чуждым станом!

И друга предал я... И глубоко зарыл

Кинжал на берегу песчаном...

Ты не найдешь его! Теперь владеет им

Морей пустынная подруга,

И сталью звонкою под небом голубым

Поет соленый ветер юга.

Эти стихи были простительны семнадцатилетнему поэту. Писались они в Восточном Крыму среди киммерийской волошинской пустыни, и, кстати, нравились самому Максимиллиану Александровичу. Роня Вальдек познакомился с ним в 1926 году и затем общался еще в следующем своем крымском сезоне, работая экскурсоводом по Восточному Крыму, от Судака до Феодосии, пока не подался на Кавказ...

В немецкой же аудитории, уже более зрелой годами, он прочел их в состоянии лирической экзальтации после пения Денике, как бы приоткрывая вместе с тем свою нравственную изнанку, свою печаль по утраченным гражданским чувствам, некогда звавшим хозяина кинжала «занести его над веком». Как показалось Роне, стихи особого впечатления не произвели и остались малозамеченными. Публика уже была в изрядном подпитии.

На Рониной службе интриги и междоусобица так разделили весь состав Учреждения, что каждая группа боролась за своего босса. У Рони была уйма служебных дел и забот, он барахтался в них, отбиваясь от интриганов, тянущих то в одну, то в другую «партию», от нудных посетителей, от собственных невеселых мыслей, от Зажепа, от текущих кампаний и сезонных праздников, всегда осложненных всяческими обязательствами «по выполнению и перевыполнению»...

В такую пору приехала в Москву молодая шведская журналистка. Вскоре она оказалась соседкой Рональда на каком-то банкете. Звали ее Юлия Вестерн, муж был знаменитым архитектором, а сама она — лево настроенной, предприимчивой и любознательной особой, стремящейся все познать, испытать и описать. Была очень хороша собою, и даже на том банкете мужские взоры в ее сторону были ищущими, жаждущими и улыбчивыми.

При очередной встрече и Зажепом выяснилась его необыкновенная осведомленность о Рониных делах и знакомствах. Он важно спросил:

— Вы принесли мне докладик о встрече с Юлией Вестерн? Рональд не сразу смог вспомнить, кто это.

— Как это вы не можете вспомнить? Просидели с нею весь вечер, а мне про это — ни намека?

— Это еще что такое? — возмутился Рональд. — Когда я вам обязывался докладывать о любом пустяке? Тогда мне работать некогда будет. И вообще, я давно хочу просить вас, Иоасаф Павлович: увольте вы меня от этой вашей опеки! Не сработаемся мы с вами! Я не согласен со всей вашей линией моего использования, а вы меня терпеть не можете! Это у нас взаимно. Право же, увольте!

— Эт-то мне нравится! Только начинают развертываться перспективные дела, только шагнули через порог — и уже: «Ах, до свиданья, я уезжаю, кому что должен — тому прощаю»!? Не пойдет так, Рональд Алексеевич! Но вернемся к Юлии Вестерн. Вспомнили ее? Вашу банкетную собеседницу с красивой мордашкой? Так вот, к вашему сведению: это разведчица. И вы должны...

Роня уже привыкал к этим характеристикам. Они больше не ошарашивали его. И он начинал думать, что при его участии происходит тихая охота за призраками, тенями и фантомами. Пока это безвредно для объектов — пусть! Но если Зажеп, при своем честолюбии, возьмет и раздует кадило? Как бы тут чужими судьбами и головами не рискнуть! Поэтому Рональд Вальдек очень тщательно выбирал выражения в своих докладах и донесениях. Все, что он писал, было правдиво и покамест никого не очерняло, не ставило под удар... Ибо членов тайных обществ, участников заговоров или активных антисоветчиков, лазутчиков и контрреволюционеров пока в Ронином поле зрения еще не бывало. Что до органиста, осенившего себя свастикой, то Роня решил подождать новых симптомов и уже тогда сделать какие-то более зрелые выводы. Впрочем, к этому человеку у него возросла антипатия. Катя же, узнавшая органиста поближе, высказывала твердую уверенность, что он — такой же «подазок», как и они с Рональдом. Она советовала Роне непременно в беседе с Зажепом про свастику упомянуть, учитывая, что органист, может быть, уже написал Зажепу, как Роня, мол, сочувственно улыбнулся показанной ему свастике... О, Честертон!

Роня никак не догадывался, что в условиях социализма, строгого планирования и рационализации промфинпланы составлялись везде, на всех участках, по всем объектам и ведомствам. Планировались рождения и смерти, количество ясельных мест и похоронных принадлежностей, свивальников и «могилоединиц». В ведомстве Зажепа, очевидно, планировалось определенное количество разоблаченных заговоров, изловленных шпионов, диверсантов и вредителей, а в лагерях уже рассчитывались все виды принудительного труда для исправления или наказания этих запланированных преступников. Всего этого Роня взять в толк и представить себе железное чиновничье мышление никак не мог. Он лишь начинал чувствовать, что его доклады и донесения вызывают все большее неудовольствие начальства.

— Эх, какой мелочью вы занимаетесь, Вальдек, — вздыхал Зажеп, читая очередной доклад, связанный с Рониной служебной деятельностью: как функционирует техника книгообмена, степень интереса получаемой литературы, какова пресса о тех или иных сторонах советской жизни, какие антисоветские кампании ведутся в западных и северных газетах, как на них реагируют те в стране, кто эти газеты читает...

Если такой материал был особенно обилен и трудоемок, стоил многочасового труда, Зажеп, кряхтя, лез в денежный ящик, доставал конверт с небольшой денежной суммой, велел расписаться в ее получении и хмуро: — Все это фигня! Фекалики! А могли бы давать нам ценный, подлинно оперативный материал! И получали бы настоящие суммы! Были бы вам и автомобили, и радиоприемники, и такая жратва, что закачаешься! Послушайте серьезно: я говорю про эту Юлию Вестерн. Вот, сумейте подойти к ней так, чтобы она вас... завербовала! И будет вам...

— Автомобиль?

Зажеп презрительно усмехается:

— Не верите? Плохо вы понимаете, по какому золотому дну ходите в обтрепанных брюках! Нехорошо, товарищ дипломат, кстати говоря!

Он презрительно кивал на Ронины штаны, действительно, не самого безупречного вида и состояния. Так сказать, прилично скрытая бедность...

— Короче, Вальдек, я вам приказываю, в порядке нашей дисциплины, которая построже воинской, обратить самое пристальное внимание на Юлию Вестерн. Она приехала под видом редакционного задания от газеты «Стокгольме дагбладет». Почтенный буржуазный орган...

— Я смотрю, вы неплохо усвоили мой материал.

— Не шутите, Вальдек! Я продолжаю. Возможно, именно она обратится к вам за помощью. Вы ей ни в чем не отказывайте и держите меня в курсе ее малейших пожеланий. Постарайтесь сблизиться с ней покороче... Это сулит многое. Вы сами скоро в этом убедитесь, если войдете к ней в доверие!

Словно по тайновидению Зажепа, Юлия Вестерн на другой буквально день пришла к Рональду на прием. Говорила, мешая шведские, немецкие и русские слова:

Я очень много хочу сделать в интересах Советского Союза. Например, делать интервью с некоторыми писателями: Вера Инбер, Исаак Бабель, Никита Огнев, кое-кто из близких Сергей Есенин, Владимир Маяковский... И еще я хочу делать очерки Москвы. Хочу работать сама субботник! Могу водить грузовик! Пусть это будет материал не глазами гостя, а изнутри! Как оно делается для себя! Для этого мне, главное, надо получше выучить русский. Посоветуйте мне, пожалуйста, кто знал бы немного шведский и немецкий...

Всего часом позже Роня имел уже распоряжение Зажепа вести эти уроки самому. Занятия начались на другой же день. Это был четверг.

* * *

Она делала быстрые успехи. Он находил, что для языковой практики полезно после занятий слушать в театрах современные пьесы. Актерская дикция отчетлива, а смысл он будет ей подсказывать, когда не все будет ясно. После очередного урока они пошли на «Чудесный сплав» Киршона, на Малую сцену МХАТа.

В эти самые дни Роня был днем занят работой со знаменитой северной писательницей, что побывала на приеме у Н. К. Крупской, поэтому в его распоряжении с утра до вечера был интуристовский «Линкольн» — семиместный лимузин с борзой у радиатора. Он велел подать машину к театру и лихо доставил свою ученицу домой, в Самотечный переулок. Наверху, в квартире, остался его рабочий портфель — он не захотел таскаться с ним в театр. Шофер «Линкольна» уже перерабатывал свои часы, Роня отпустил его и решил ехать на Курский автобусом. Семья жила на даче в Салтыковке.

Лифт в доме не действовал. Они поднимались на пятый этаж пешком.

— Отдохните минутку, — предложила она. — Хотите стаканчик хорошего белого вина? «Барзак», говорят, полусухое, к десерту. Интересно попробовать, но одной не хочется. А вот яблоки — ведь русские должны обязательно что-то съесть после вина, будто боятся его аромата! По-моему, это равносильно умыванию после того, как надушишься...

Рональд откупорил бутылку и, под разговор, они как-то незаметно ее выпили. Только тут он как следует понял, что у собеседницы очень красивые длинные ноги, белые плечи и синие-синие глаза, а губы улыбчивые, чудесно вырезанные и манящие... Яблоки кончились...

— Как это слово: закуска, да? Вот нам немножко закуска к последнему глотку «Барзак-вина»...

Она шутливо протянула ему губы для легкого мимолетного поцелуя. Но поцелуй не получился легким.

Он затянулся, и прервался... лишь на другой день, под утро, когда в полном изнеможении она прикрыла наготу простыней, а он отправился в ванную.

По возвращении оттуда он уж начал было одеваться, как из-под простыни его, будто невзначай, поймали за руку... Он снова ощутил под ладонью божественную крутую округлость и очень ровные удары человеческого сердца. И еле уловимый шепот:

Aber du bist wirklich erotisch hoch begabt. So gut und slip war es noch me nie Leben... Ich bin ganz glucklich! Und habe dich sehr lieb.[96]

* * *

Возвращение домой было ужасно, встревоженная Катя ночью не сомкнула глаз. Спали только дети — семиклассник Ежичка и трехлетний Маська — так между собой родители называли Федю.

Он обнял жену, старался выдержать ее взгляд и... не мог. Не мог он и приласкать ее по-прежнему: весь опустошенный, выпитый, он выпустил Катю из объятий и всячески делал вид, будто смертельно заработался.

— Где ты ночевал? Тебя вчера ждал Сережа П-в. Поехал в Трехсвятительский: я туда звонила с автомата — никого там не оказалось. Ты что-то умалчиваешь! Первый раз в жизни, Ронни, я тебе не верю! И для меня это — гроб!

* * *

— Вальдек! Как у вас дела со шведкой? Учтите, что она...

— Знаю. Агент всех разведок мира и его окрестностей.

— Послушайте, Вальдек, уж не шутить ли вы со мною вздумали?! Не зарывайтесь! Мы с вами — на службе таких органов, где...

— ...Дисциплина прежде всего! Повторенье — мать ученья! Я усвоил.

— Вы что-нибудь принесли важное? Что-то уж очень многозначительны...

Роня пока решил повременить с признанием, что ситуация между учителем и ученицей изменилась. Пусть эта перемена не будет расценена как «самотек». Пусть вообразят, будто это произойдет по их «плану».

Зажеп бросил бумагу на стол.

— Слабо, Вальдек! Тоже мне Кинжалин! Так вот вам приказ: если вы не хотите крупных неприятностей от Максима Павловича, давайте работать со шведкой серьезно! Вы должны ее уконтропупить, подчинить себе, сделать послушной и раскрыть!

— Уконтропупить? Позвольте, я женатый человек...

— Бросьте, Вальдек! Вы — на службе революции, Вальдек! Наши оперативные дела не касаются ни семейных, ни сердечных обязанностей, поскольку мы исполняем государственные. Война, наша война — все спишет. Жена про это ничего не узнает, это ее не коснется. Повторяю: тут служба и приказ! Я вам приказываю — эту шведку...

Последовало грязное матерное словцо.

— Знаете, Иоасаф Павлович, служба — службой, но даже при наших с вами служебных отношениях я требую давать указания не по-скотски. Задача овладеть женщиной — не самая простая. Она требует хотя бы симуляции определенных чувств и эмоций, не совместимых с вашими словечками. Я вам не жеребец, а вы мне — не конюх! Женщина, о которой идет речь, умна и, как мне кажется, скорее доверчива, чем коварна. Кроме того, она жена очень крупного и важного для нас человека. Поэтому прошу вас доложить Максиму Павловичу мои соображения и получить от него прямое указание: добиваться ли мне этой связи. Одного вашего распоряжения мне, признаюсь, мало!

— Х-о-р-р-о-ш-о! — глаза Зажепа сделались как у киплинговского Нага[97]. — Приказ Максима Павловича вам будет. Но, Вальдек, тут ваш последний шанс. Эту Юлию мы поджидали давно. И догадываемся, с какими заданиями она явилась. Так вот: если вы и на этот раз вытянете пустой номер, как с московскими немцами, то докажите мне, что пришли к нам не с целью помочь стране, или, как выражались, быть острием кинжала, а с обратным намерением: запутать и дезориентировать органы советской разведывательной службы! Это, Вальдек, не пустые слова! Вы сами понимаете, какова будет ваша учесть, если задание сорвется!

— Иоасаф Павлович! Извольте раз и навсегда прекратить политику кнута и пряника! Вы смешны с вашими угрозами Я настаиваю, чтобы мне был дан другой руководитель! С вами у нас ничего не получится, так и передайте Максиму Павловичу. Не знаю, с кем вы работали, но уверен, что лишь с запуганными, трусливыми и нестойкими людьми. Мне кажется, что вы нисколько не верите в завет Дзержинского о людях с чистыми руками! Я не уверен, что вы сами относитесь к таким людям! Передайте Максиму Павловичу о моем отказе работать с вами. Пусть он позвонит мне на работу! Во всяком случае сюда, в эту вашу квартиру, я более не приеду! Тот, кто вас заменит, пусть назначит новое место и время встречи. Передайте, что пока я продолжу уроки, но иметь дело с вами больше не намерен.

Мельком, пока шел через проходную комнату из кабинета Рональд увидел бледное женское лицо и маленького ребенка, похожего на Зажепа. Наверное, женщина эта привыкла, что муж ее орет на посетителей. Явление противоположное ее очень смутило.