Легендарные лгуны
Кроме той прирожденной лжи, которая присуща охотникам и по поводу которой существует такая масса анекдотов, мне на моем веку приходилось сталкиваться с замечательными лгунами, или, точнее, с фантазерами, рассказы которых навсегда запечатлелись в моей памяти.
Назову тех из них, которых еще помнят их современники и повествования которых по своей смелой оригинальности достойны того, чтобы перейти в потомство.
Во главе таких лгунов, несомненно, должен быть поименован один из помещиков нашей Рязанской губернии, некто Сергей Иванович Вельяминов, женатый на молодой красавице Марье Ниловне Мясновой, к которой, по необъяснимой случайности, перешел как бы заразивший ее порок или недостаток мужа.
Строго говоря, пороком ложь Сергея Ивановича назвать было бы несправедливо, потому что все им сочиненное всегда было совершенно безвредно, никогда не задевало ничьей чести и ничьей репутации и неизменно вращалось в призрачном мире фантазии.
Одним из самых популярных его рассказов, бесчисленное количество раз им повторенным «по желанию» публики, был рассказ о его импровизированном концерте.
Дело было летом.
Сергей Иванович собрался по делам в Петербург, что в те времена представляло собою серьезный и сложный вояж, и, вернувшись оттуда, в числе сообщаемых новостей передавал следующий эпизод, впоследствии сделавшийся легендарным.
Остановился он на Невском в номерах, занимавших весь третий этаж теперешнего дома Зингера[468]; первый этаж этого дома занимали магазины, весь бельэтаж занят был модными в то время «русскими изделиями»[469], а над ними уже помещались номера, в одном из которых и расположился наш путешественник.
Для большей наглядности я поясню, что занятая им комната выходила окнами на Невский, что дело было летом и что ни торцовой мостовой[470] в то время почти нигде не было, ни о резиновых шинах никто не имел ни малейшего представления, так что шум и стук от экипажей получались оглушительные.
– И вот однажды, – рассказывал Вельяминов, – сижу я после обеда перед окном… Жара на дворе смертная… Прямо мочи нет… Дышать нечем!.. Читать нечего… На улицу выйти нет силы… Думать, и то сил не хватает!.. Сижу и пью холодное шампанское. Бутылка за бутылкой исчезает!..
Надо заметить, что не пил Сергей Иванович почти ничего и со второго бокала чувствовал головокружение, а с третьего чуть с ног не валился… Все это хорошо знали, но на робкое замечание слушателя рассказчик заверял, что в жаркие дни он совершенно преображается и может выпить, под влиянием сильной жары, «сколько угодно»…
– Ну-с, сидел это я, сидел, скука меня одолела невообразимая, и придумал я сыграть что-нибудь на флейте…
Откуда внезапно взялась флейта, Вельяминов не поясняет и, увлеченный фантазией, продолжает с воодушевлением:
– Начал это я, как говорится, шутя, а там разохотился… и пошло, и пошло… Самому даже понравилось… Ей-богу!.. Расстегнул это я чесучовый пиджак, по-летнему я был, ничего другого от жары надеть не мог… Сижу у окошка и играю, играю… Вдруг замечаю, что перед нашим домом начинают останавливаться… Думаю, не случилось ли чего?.. А сам все продолжаю!.. Наяриваю!.. Во вкус, что называется, вошел!.. Только вдруг слышу: в дверь ко мне кто-то стучит… Entrez!..[471] Входит дежурный лакей.
– Что тебе? – спрашиваю. – Что случилось?..
– Вас там спрашивают, господин Вельяминов!.. Видеть вас желают!
– Кто видеть желает?.. Говори толком!..
– Ее высочество великая княгиня Марья Николаевна!
Я так и привскочил.
– Кто?!..
– Великая княгиня!.. Мимо они ехать изволили, услыхали вашу музыку и остановились!.. К вам зайти пожелали!..
– Оторопел я. Сами посудите… Так это все неожиданно… Заиграл я, можно сказать, случайно, ни на какую аудиторию не рассчитывая… А тут вдруг великая княгиня!..
– Я не одет! – говорю. – Доложи ее высочеству…
– Я, – говорит, – уже докладывал, да им непременно угодно войти, чтобы вас послушать!..
Нечего было делать!.. Прибрал я наскоро комнату, застегнул свою тужурку на все пуговицы и сам вышел в коридор навстречу великой княгине.
А в коридоре тем временем уж собралось народу видимо-невидимо!.. Разболтал злодей-лакей!.. Стою это я в дверях, а сам, как говорится, ног под собой не чувствую…
И совестно мне, понимаете, что меня так врасплох застали… И лестно… Ну и страшно немножко, пожалуй…
На лестнице показался камер-лакей… Раздвигает толпу, понимаете…
Я иду навстречу… Кланяюсь…
А Марья Николаевна так милостиво прямо мне руку протягивает…
Как равная… Ей-богу!..
Да еще извиняется…
– Извините, говорит, ради бога, что я вас побеспокоила своим визитом… Но вы так прекрасно играете…
– Я только попробовал, – говорю, – ваше высочество!..
– Ну, полноте… полноте!.. – говорит. – Извольте брать вашу волшебную флейту и играть!..
А сама так прямо и идет в мой номер…
Нечего делать… Иду и я за ней…
Занял я свое прежнее место у окна, она напротив меня села… И я заиграл…
Одну пьесу сыграл… Другую…
– Позвольте, Сергей Иванович! Как же это вы так без нот? – прерывает его какой-нибудь неугомонный слушатель.
– Не до нот, батюшка, было! – пресерьезно восклицает рассказчик. – Я бы вас на свое место поставил… Как бы вы тут ноты разбирать стали?..
Остальные слушатели заставляют молчать нескромного собеседника, и Вельяминов, ничтоже сумняся, продолжает свой рассказ.
– Играю это я, играю… устал даже, а великая княгиня все требует еще и еще!..
– Заслушалась я вас, говорит, и так мне досадно, что maman вас не слышит!.. Она так любит музыку!..
Так я и опешил от этих ее слов… Вот, думаю, еще беды недоставало!.. Мало того что при ней играю, еще при императрице!..
А она точно будто подслушала мои мысли и вдруг говорит:
– Знаете ли что, monsieur Вельяминов?.. Поедемте со мной в Зимний дворец, к maman[472]!
– Помилуйте, – говорю, – ваше высочество… Как это можно?
– А что же, – говорит… – Почему нельзя?..
– Да я не приготовился… И опять мой костюм… Вы были так снисходительны…
– А maman будет еще снисходительнее!.. – смеется она, да так мило, так приветливо смеется…
Потом встала, надела перчатки, опустила вуалетку и принялась меня торопить:
– Поедемте, – говорит, – поедемте скорее!.. Вот сюрприз-то будет для maman!
– И что же, вы поехали? – невольно перебьет кто-нибудь из слушателей.
– А вы, небось, не поехали бы?.. Конечно, поехал и такой удостоился встречи от императрицы, что прямо до слез был тронут…
– Милости просим, – сказала она, когда великая княгиня меня представила. – Я очень рада принять у себя русского дворянина, а в особенности помещика Рязанской губернии!.. Я так, – говорит, – люблю дворян вообще, а рязанских в особенности!
Я, понятно, кланяюсь, благодарю… Говорю, что наша губерния исторически верна всегда была престолу!..
Ну тут пошли разговоры о том о сем, я и рад, понимаете, что они ко мне с музыкой не пристают, а великая княгиня, как нарочно, тут и вспомнила.
– Все это, – говорит, – прекрасно, я и сама люблю дворянство, но привезла я вас к maman для того, чтобы она вашу музыку послушала… Извольте же играть!.. Слышите?..
Я было попробовал отнекиваться.
– Ваше высочество, – говорю, – я не могу, не смею…
– Все это, – говорит, – пустяки!.. И никакого тут «высочества» нет… Это на парадных выходах хорошо, а не в интимной беседе!.. Называйте меня просто Марья Николаевна!..
Понимаете, простота-то какая!.. Ведь старшая дочь императора, и притом его любимая дочь!.. А ослушаться нельзя…
– Не смею, – говорю, – играть, Марья Николаевна… Боюсь!..
А она схватила мою флейту и сует мне ее в руки.
– Трус вы, – говорит, – коли боитесь… А играть все-таки извольте!..
Ну что тут делать прикажете?.. Заиграл… И после каждой исполненной пьесы они обе аплодируют и «бис» кричат.
Наконец видит императрица, что я не на шутку устал.
– Давайте, – говорит, – чай пить! Мари, вели подать чаю.
Та распорядилась, и нам подали чай.
Ну уж как был сервирован чай, вы сами понимаете!
И сливки подали, и лимон, и варенье… чего тут только не было…
Угощает меня императрица, а великая княгиня взглянула на нее, покачала головой, да и заметила ей с укоризной:
– Ах, maman!.. Мосье Серж любит с ромом!..
Тут уж, понимаете, я был так растроган подобным вниманием, что прямо прослезился.
Вникните только!.. Такие высокопоставленные лица… И вдруг такое внимание!..
О том, как могла великая княгиня, ни разу в жизни не видавшая «мосье Сержа», узнать, что он «любит с ромом», оригинальный враль не рассуждал… Он повторял эту знаменитую историю без конца, и эпизод с вельяминовской флейтой, долгие годы услаждавший всю Рязанскую губернию, за смертью и самого героя, и его современников перешел в потомство, упрочив за «мосье Сержем» своего рода почетную известность.
Однажды, вернувшись с охоты, наш «мосье Серж» с сокрушением передавал о том, что он, вовсе того не желая, застрелил громадного орла.
– И представьте себе! – сокрушался он. – Так на месте и упал!.. Стона даже не издал!.. Рухнул с высоты!.. А что за орел!.. Удивленье!.. Крупный, могучий… Уж прямо царь!..
– Помилуйте, Сергей Иванович, – пробовали возражать ему более смелые слушатели, – откуда у нас, в Рязанском уезде, орлы?!
– Этого уж я вам объяснить не могу, – пресерьезно пожимал плечами рассказчик. – Я говорю вам то, что было, а уж комментировать явления предоставляю вам самим!
Малейшее проявление недоверия сильно оскорбляло смелого повествователя, и он обиженным тоном замечал:
– Ведь не выдумываю же я вам… За мной этого, слава богу, не водится!
Так, он не позволил своим соседям по имению даже усомниться в том, что у него, на границе Зарайского уезда, открылась золотоносная руда, которую он порешил «до поры до времени» не эксплуатировать, выжидая более благоприятного времени.
Что это было за «благоприятное время» и откуда взялась небывалая золотая руда, никому не удалось узнать, и Сергей Иванович только изредка возвращался к этому вопросу в минуты безденежья, со вздохом приговаривая только:
– Вот когда мы свое золото промывать будем, тогда не те разговоры пойдут!..[473]
Замечательнее всего, что его жена, красавица Марья Ниловна, сначала с величайшим порицанием относившаяся к бесцеремонному вранью мужа и сильно конфузившаяся при каждом его новом рассказе, кончила тем, что сама заразилась тою же страстью к неправде и соперничала с «мосье Сержем» в изобретении небывалых событий.
Другой не менее замечательный лгун, с которым мне одно лето приходилось очень часто встречаться, был клинский помещик Петр Петрович Алмазов, милейший человек, очень образованный, очень неглупый от природы, но до того увлекавшийся в своих бесчисленных рассказах, что, слушая его, иногда можно было заподозрить, что он прямо-таки смеется над своими собеседниками.
Несмотря на то что в то время, о котором идет речь, у Петра Петровича был уже женатый сын, бодрый и еще красивый старик не прочь был приволокнуться и в дамском обществе расточал комплименты направо и налево.
Он любил устраивать у себя в громадной зале своего обширного дома и живые картины[474], и концерты, и небольшие спектакли, которые всегда сам и ставил, и режиссировал.
Репетиции поочередно устраивались в имении то одного, то другого из артистов-любителей и самыми веселыми были те, которые происходили у Алмазова, в его роскошном селе Алмазовке.
В одну из таких репетиций все участвовавшие были уже в полном сборе; недоставало только молодой Апрелевой, красивой «молодой», незадолго перед тем вышедшей замуж.
Это была прелестная блондинка, свежая, как майское утро, и всегда необыкновенно пестро и нарядно одетая.
Запоздав и попав уже в разгар репетиции, она вбежала, торопливая, оживленная и вся раскрасневшаяся от торопливого движения.
Мы все встретили ее с обычным сочувствием, а Петр Петрович, положительно обвороженный ее молодой, цветущей красотою, разом объявил, что она «вдохновляет» его и что он чувствует, что «разразится» каким-нибудь мадригалом.
Молодая красавица разрешила ему «вдохновиться» и взяла с него слово поделиться с присутствующими плодами своего вдохновения.
Прошло несколько времени, прорепетирован был целый акт, в течение которого Петр Петрович, обыкновенно неотступно следивший за каждым словом, произносимым артистами, совершенно ушел в себя и оставался безучастным ко всему окружающему.
– Что, вдохновение не на шутку осенило? – осведомлялись мы, смеясь.
– Да… Да!.. Не мешайте! – серьезно останавливал он, потирая лоб и поднимая глаза к небу. – Слагается небольшой сонет, и, всякую скромность в сторону, кажется, что выйдет недурно!
Говоря это, он торопливо заносил что-то на бумагу, тщательно пряча написанное от любопытных взглядов.
– После… после, господа!.. Не мешайте!.. Дайте кончить! – озабоченно повторял он.
И когда второй акт репетируемой пьесы был окончен, он торжественно заявил, что сонет его готов.
– Прикажете прочесть? – обратился он к молодой красавице, которой посвящался импровизированный сонет.
– Прошу вашего снисхождения, господа! – обратился он к собравшейся аудитории. – Помните, что это почти экспромт, а не выношенное и сглаженное стихотворение!..
И среди воцарившегося молчания он торжественно и с пафосом начал:
Как мальчик кудрявый резва,
Нарядна, как бабочка летом…[475]
Мы остолбенели и переглянулись все в глубоком, немом удивлении.
А наш поэт-импровизатор тем временем продолжал, ничтоже сумняся, декламировать известное стихотворение Лермонтова, посвященное им графине Воронцовой.
Мы еле удерживались от смеха… Так и чувствовалось, что вот-вот кто-нибудь не удержится и тогда все пропало…
Так оно и вышло.
Первой подала сигнал дочь местного предводителя дворянства Наташа Фонвизина, ближе всех знакомая с семьей Алмазовых и почти выросшая на руках у старика.
– Петр Петрович!.. Голубчик!.. Да ведь это лермонтовские стихи! – разражаясь откровенным хохотом, воскликнула она, когда он кончил.
Он не смутился.
– Неужели? – пресерьезно спросил он. – Скажите, пожалуйста!.. Да!.. Это случается!.. А стихотвореньице все-таки удалось!..
И, нимало не сконфуженный, а скорее даже польщенный тем, что он так поразительно «встретился мысленно» с великим поэтом, Алмазов в тот же вечер поднес тщательно переписанное стихотворение так удачно вдохновившей его молодой красавице Апрелевой.
Но апогеем его «деятельности» в смысле вранья был глупейший, даже кощунственный эпизод, проделанный им в то именно лето, которое мне пришлось провести в Клинском уезде, по соседству с Алмазовкой.
Во всех отраслях врал добрейший Петр Петрович… Врал на словах, врал на деле, сочинял целые романические эпизоды и до того увлекался своими собственными измышлениями, что поочередно то радовался, то сокрушался, то одобрял, то негодовал, то благословлял, то проклинал… и все это по поводу своих же собственных измышлений… Возвращаюсь к эпизоду, так сказать, короновавшему собой все подвиги Алмазова в районе его широкого, безостановочного вранья…
Однажды внезапно по всему округу разнесся сенсационный слух о явлении в Алмазовке чудотворной иконы, которую нашли рано утром прикрепленной над воротами алмазовского дома по самой средине, над аркой.
Все соседи всполошились… Народ из окрестных деревень двинулся толпами… Все несли свечи… Крестьянки, заливаясь благоговейными слезами, клали на землю у подножия иконы отрезы холста и связки ниток, составляющие, как известно, почти единственное достояние наших крестьянских женщин…
Местный священник, хотя со скрытым недоверием, все же служил беспрерывные молебны, получая за них беспрерывную мзду…
А сам счастливый владелец, сияя радостной улыбкой, важно прохаживался между оживленной толпой, благоговейно беседуя с крестьянами о великом значении осенившей его дом божественной благодати.
Так шло до тех пор, пока особым приказом местного архиерея не было положено предела этому отчасти наивному, но все же глубокому кощунству.
На поверку оказалось, что все «чудо» было устроено самим Алмазовым, с вечера подговорившим пришлых рабочих, которые с величайшими предосторожностями подошли к указанному помещиком месту, взобрались по приставленной лестнице до арки над воротами и прикрепили над нею заранее приготовленную Алмазовым икону.
Этот эпизод немало повредил добряку Алмазову в уме всех верующих людей, а таких людей в то далекое время насчитывалось еще много среди нашего русского дворянства.
К числу его «исторического» вранья принадлежал рассказ о том, как он был секундантом на дуэли между Лермонтовым и Мартыновым, которого он в негодовании своем на убийцу гениального поэта называл не иначе как «противной мартышкой».
Дружбой с Пушкиным он тоже хвалился, хотя, по словам близких ему людей, в глаза никогда не видал великого поэта; Гоголя же, незадолго перед тем умершего, «не одобрял», называя его гениальные произведения «пасквилями».
Вообще никаких исторических лиц и никаких событий он не признавал иначе как лично им виденными, и о чем бы ни заходила речь, всюду он являлся непременно одним из действующих лиц, притом далеко не из последних.
Смотря по личному настроению, он варьировал свои политические и нравственные убеждения и поочередно являлся то агитатором, то горячим патриотом… То перед властью преклонялся, то красным знаменем потрясал, в душе не разделяя и не исповедуя ни того, ни другого убеждения.
То же самое и по поводу частной жизни.
То он проповедовал святость и непоколебимость семейных начал, то стоял за полную свободу поступков, поэтически обзывая брак «могилой любви»…
То для него женщина была «перлом создания», то он бесцеремонно называл ее «самкой», тотчас же, однако, изменяя мнение при появлении не только красивой, но хотя бы только молодой женщины…
Влюбчив он был ужасно, и жена его, долгие годы уже жившая в разлуке с ним, смеясь, рассказывала, что однажды он стал прихорашиваться и кокетливо покручивать усы, увидав на крышке привезенной маленькому сыну бонбоньерки[476] изображение хорошенькой белокурой головки.
Умер Петр Петрович в очень преклонных годах, оставшись до конца верным себе и озаботившись составлением пространного духовного завещания, по которому он оставлял какому-то отдаленному бедному родственнику довольно значительный капитал в бумагах, якобы хранящихся в каком-то казенном учреждении.
Завещание это наделало мнимому наследнику немало хлопот…
Он весь перезаложился, чтобы добраться до Москвы, наделал в ожидании мнимого наследства тьму-тьмущую долгов, и месяцы, чуть не годы прошли, прежде нежели он убедился, что капиталы умершего Алмазова были плодом его воображения и созданием его пылкой фантазии.
На родину мнимый наследник так и уехал твердо убежденный в душе, что сын покойного родственника проделал с ним какой-то недостойный «фокус» и что ежели завещанный ему капитал и не доходил в действительности до указанной в завещании цифры, то какой-нибудь куш ему все-таки был оставлен и его неправым образом оттягал сын Алмазова. Он и жену за гробом обманул, оставив ей, по завещанию, такие брильянты, которые были им лично проданы задолго до его смерти.
В общем, повторяю, этот обессмертивший себя лганьем человек был добрейшее в мире создание, всегда готов был на помощь и поддержку каждому и оставил по себе в сердцах всех его близко знавших самое светлое, дружеское воспоминание.
Он был и умнее, и находчивее пресловутого «мосье Сержа», и не будь за ним непостижимой слабости к вранью, он мог бы считаться неоценимым собеседником и дорогим, близким знакомым для каждого.
При жизни Алмазов часто говорил, что после себя он оставит полные интереса записки, которые осветят новым светом многие из явлений русской жизни, но где эти записки и остались ли они в действительности или нет, этого мне узнать не привелось. Вернее, что и это был плод его фантазии и что никаких записок он не вел и оставить не мог.
Менее крупной, но достаточно своеобразной лгуньей на моей памяти была одна из классных дам Смольного монастыря, некто m-lle Макарова, носившая какую-то необыкновенно яркую красную шаль, которая, по ее словам, была «презентована» ее матери каким-то владетельным киргизским князем, кочевавшим по оренбургским степям и до безумия влюбившимся в ее красавицу-мать, на которую она, по ее словам, была как две капли воды похожа.
Надо заметить, что собой m-lle Макарова была замечательно дурна и сходство с ней не могло дать понятия не только о красоте, но даже о сколько-нибудь сносной наружности.
Легенда о красной шали увлекала m-lle Макарову в дебри такой неукротимой фантазии, что ее прямо слушать было невозможно.
Так, она в повествованиях своих о богатстве и роскоши пресловутого киргизского князя доходила до того, что рассказывала о фонтанах из заграничных духов, которые били в кочевой палатке хана или князя.
Имя ее, благодаря этому вранью, скоро сделалось легендарным между нами, и всякий раз, как кто-нибудь из нас удалялся от истины, слушательницы останавливали расходившуюся повествовательницу восклицанием:
– Ах ты, m-lle Макарова!..