Глава четвертая «ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВ»
Глава четвертая «ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВ»
1
За прошедшие четыре месяца Сергей так врос в семью Сатиных, что у него просто не хватало духу поступить по-своему и уехать на лето в Новгород к бабушке.
Ему дали отдельную теплую комнату в мезонине, где он мог успокоиться и перевести дыхание после пережитых бурь.
Как ни странно, добившись того, о чем раньше не смел и мечтать, Сергей в эти первые месяцы у Сатиных ничего не сочинял. Были, правда, попытки в оперном (!) жанре. До наших дней сохранились эскизы сцен на сюжеты «Эсмеральды», «Бориса Годунова», «Мазепы», лермонтовского «Маскарада», но только эскизы…
Дети — Наташа, Соня, Володя — с первого же дня полюбили его. Правда, Варвара Аркадьевна строго-настрого наказала: «Серейте в его скворечне не мешать!» Но вечерами, когда Сергей бывал дома, наверху вокруг фортепьяно собирались все.
И каждый спешил выложить свои новости. Особенно не терпелось выболтаться ровеснику Сергея Сашку. Он просто не давал никому говорить.
Сергей, если был в ударе, начинал импровизировать на фортепьяно.
Когда сошел снег, зеленый двор позади дома стал площадкой для игры в мяч. Никогда позднее уже не вернулись эти серенькие апрельские дни! Милы были Сергею зардевшиеся лица Наташиных подруг, эта свобода, это ключом бьющее веселье после четырехлетнего заключения в стенах музыкальной бурсы.
В мае 1890 года проездом через Москву Сатиных навестила Елизавета Александровна Скалон с тремя барышнями-дочерьми.
Сергей уже слышал о сестрах Скалон, племянницах Варвары Аркадьевны по мужу. Знал также, что живут они в Петербурге и отец у них очень важный и ученый генерал.
В это утро у Сережи не спорилась фуга на тему Генделя, и, как назло, его впервые отвлекли от работы.
— Вот мои любимые девочки, — сказала тетушка, притянув к себе всех троих. — Сережа, знакомьтесь. Вы должны подружиться.
Сергей мрачно поклонился, и несносные волосы занавеской упали на глаза.
Сестры переглянулись: «С таким подружишься!»
— Они тоже будут с нами летом в Ивановке, — добавила тетя Вава.
— Ах, какая радость! — пробурчал Сергей еле слышно и снова поклонился. Он все еще злился, не зная на кого: на Генделя, на сестер Скалон, приехавших не вовремя, или на себя самого.
Пожалуй, он и забыл бы про них, если бы не постоянные разговоры про Ивановку, разгоравшиеся за вечерним чаем, особенно когда приходил Саша Зилоти. Слушая, Сергей хмурился. Пыль, жара и утомительное многолюдство. Вот все, что сулила ему эта хваленая Ивановка! А он должен работать не покладая рук. Взялся за лето сделать фортепьянное переложение «Спящей красавицы». Заказ был дан издателем Юргенсоном по настояниям Зилоти и с ведома Петра Ильича.
Но все сложилось по-иному.
Упругий топот копыт заглох на проселке. Усадьба зеленым островом надвинулась из степи. Слева открылся огромный синий пруд в камышах и мелком ивняке, дощатая купальня, высокий желтый омет прошлогодней соломы.
Вся Ивановка высыпала навстречу, и Сергей на мгновение совсем растерялся. Три семьи съехались на лето: Сатины, Зилоти, Скалоны с няньками, горничными и гувернантками.
За стол, накрытый на большой веранде, село семнадцать человек. Вся эта шумная компания, как он понял, уже хорошо спелась. Веселые иносказания летали через стол, как мячи, вызывая здесь и там шумные взрывы смеха.
Чувствуя на себе быстрые любопытные взгляды, Сергей внутренне ершился и скупо отвечал на вызовы Сашка с дальнего конца стола.
Из разговора он узнал, что старшую Скалон зовут Татой. Ей пошел двадцать второй год, Леле же было только шестнадцать, а младшей, Верочке, — пятнадцать.
Горьковато пахло отцветающей сиренью. Наперебой щелкали соловьи. В густой тени булькал фонтан, ежеминутно заглушаемый говором и смехом. В эти первые часы Сергей чувствовал себя в Ивановке чужим.
Но новый день, начавшийся ранним щебетом птиц, принес с собой неожиданности.
За завтраком, как и давеча, было шумно. Но вот Александр Ильич, бессменный председатель за столом, сложил салфетку и, глянув на часы, многозначительно кашлянул. Все разом поднялись, и веранда вмиг опустела.
Из окон дома грянуло патетическое вступление к фортепьянному концерту Грига. Тетушку обступили крестьяне, приехавшие лечиться, девушки сели за учебники и диктанты, детвора закопошилась в песке, малиновки защебетали в саду. Дядя Сатин еще на рассвете уехал в поля.
Опомнясь от неожиданности, Сергей ушел в отведенную ему прохладную и тенистую комнату рядом с лестницей и разложил на столе, стульях и даже на кровати листы партитуры Чайковского,
В старом парке царила тень, теснились липы и клены. В молодом пахло свежескошенным сеном; на широких полянах цвели одуванчики, островками стояли березы, орешина, пушистые елки.
Но когда Сергей выходил в поле, его охватывала внезапная тоска. Бескрайняя даль теснила дыхание. Что там, за этой плоской чертой, за дымчатой полоской лиловой дали? Та же полынь, бурьян, молочай, кое-где зеленые полосы озими, загорелые плоские холмы. Только на востоке, на невидимом косогоре безнадежно машет крыльями мельница.
И прошла, наверно, неделя, прежде чем он почувствовал, что земля и здесь та же, что и на Волхове. Стоит только припасть щекой к теплой ее груди, и он услышит ее дыхание.
Вся Ивановка от мала до велика обожала Александра Ильича, его лукавое добродушие, искрящееся в голубых глазах, мальчишеский смех и богатырский раскатистый голос, его блестящий, ослепительный дар музыканта. Даже его слабости — фантазерство и временами паническая мнительность, — казалось, делали его еще привлекательнее.
Вера Павловна Зилоти, урожденная Третьякова, была человеком совсем иного склада. Мелочно-злопамятная и нелепо-ревнивая, она служила вечной мишенью для остро отточенных язычков. Александра Ильича игра забавляла, и он не прочь был сам подлить масла в огонь, оказывая преувеличенное внимание барышням.
Сестра Сатина — Елизавета Александровна Скалон внешностью совсем не походила на брата, огромного добродушного медведя.
По-своему была она и добра и совсем не глупа, но она твердо решила использовать это лето в Ивановке, чтобы искоренить тлетворное влияние на девочек безрассудного отцовского баловства. Ее обязанность — привить дочерям сознание долга перед обществом, в которое им суждено вступить. Если у старшей, Таты, есть еще зачатки здравого смысла, то младшие нередко приводят ее просто в отчаяние.
Присматриваясь к сестрам Скалон украдкой, Сергей еще не придумал, как себя с ними держать.
Сестры, в свою очередь, пытались разгадать, что за птица такая этот долговязый кузен. Еще длиннее делали его высокие сапоги, подпоясанная шнурком белая косоворотка и белая же сдвинутая на затылок парусиновая фуражка. Давеча в Москве он показался девочкам довольно противным зазнайкой. Здесь, в Ивановке, он кажется каким-то другим, даже улыбается.
Однажды в бильярдной, где стояло пианино «для всех и вся», Тата предложила Сергею поиграть в четыре руки. Сергей глянул на нее чуть свысока (ох, уж эти барышни!), однако согласился и взял с полки Четвертую итальянскую симфонию Мендельсона.
— Справитесь?
— Попробую, — коротко ответила она.
Тата играла очень музыкально, хотя и без всяких пианистических приемов. Лишь очень немногие из консерваторских товарищей Сергея так легко и безошибочно читали ноты с листа, как эта по-казавшаяся ему самоуверенной «барышня-генеральша».
Ледок недоверия треснул.
На третий день Тата на правах старшей уже отчитывала Сергея за воображаемую провинность.
В Ивановке любили давать друг другу шуточные прозвища. Так Тата сделалась «Ментором».
Добрая, пылкая и обидчивая Леля была всего на год старше Верочки, но непременно хотела быть взрослой и в девичьих распрях неизменно брала сторону старшей сестры. Она обожала танцы и носила в сумочке портрет известной балерины Вирджинии Цукки, за что ее, Лелю, и прозвали «Цукатиком».
Верочку за крайнюю ее впечатлительность дразнили «Психопатушкой». Тогда это было новомодное словечко. Были, разумеется, и другие имена. Сестры с детских лет за что-то прозвали девочку «Брикки-Брикушей». Сережа про себя называл ее «Беленькой». Как и других, его забавляли ее ребячьи выходки, вечные перебранки с Сашком, который, будучи ее соседом за столом, в пылу ораторского вдохновенья обязательно заезжал локтем в ее тарелку. Храбрая, маленькая Брикки в долгу не оставалась, но среди всеобщего смеха, под укоризненным взглядом матери ужасно краснела.
Шел июнь. Отцветал троицын цвет. Пахло липой. В открытые окна из сада залетал тополевый пух и кружился по комнатам, будя нежные мысли и безотчетные желания.
В саду распевали иволги. Земля жаждала ливня.
А за чертой усадьбы шла своя, совсем иная жизнь. Ветер гонял волны по серо-зеленому морю ржи, кружил клубки перекати-поля, вздымал на большаке вихрящиеся столбы черной пыли.
Солнце палило немилосердно. Звенели жаворонки, а коршун стоял в поднебесье, сторожа добычу.
На свекловичном поле пестрели сарафаны полольщиц.
Долог час до заката! Только и радости — разогнуть на минуту измученную спину в прилипшей от пота холщовой рубахе, глянуть из-под черной, как земля, ладони на марево, дрожащее над дальним косогором, да выпить глоток уже теплой воды из длинногорлого кувшина, укрытого на меже в чахлой тени подсолнуха.
И опять и опять до темноты в глазах… Там, среди слепящего зноя, усадьба манит душистою тенью, прохладой. Стрекочут кузнечики. И все чудится, будто звенит что-то. Степь ли, в ушах ли — не понять!
2
Со «Спящей красавицей» у Сергея дело решительно не спорилось. Словно сама злая и коварная фея Карабос коснулась этих страниц своим смертоносным веретеном.
Пойти за советом к Александру Ильичу было совестно.
В чем же дело? Что мешало ему? Лень? Нет. Эта работа для Петра Ильича была для него делом чести.
А в то же время все чаще им овладевала совершенно необъяснимая рассеянность. Он нередко ловил себя на том, что, позабыв о «Красавице», сидит, подперев голову руками, глядит в чащу жасмина за окошком и не видит ровно ничего. А слышит, вернее слушает, что-то совсем другое. Это «что-то» вилось и реяло вокруг него и вот-вот должно было зазвучать. Он ждал и мучился, но слышал только слабый, непрестанный томящий звон.
Услыхав за окошком чей-то возглас «Митя приехал!», Сергей бросил карандаш и вышел на крыльцо.
Дмитрий Ильич был в ту пору фактически единоличным управителем огромного нарышкинского имения Пады, в двадцати верстах от Ивановки. Как все Зилоти, он был высок, плечист, говорлив, при этом не прочь прихвастнуть и порисоваться, Сергей увидел его в кругу смеющихся девушек. Он хохотал и острословил. Темный кофейный загар и кудрявая бородка делали его похожим на голубоглазого цыгана.
В глазах у Верочки, устремленных на гостя, Сергей прочитал застенчивое обожание.
Сам того не замечая, едва ли не с первого дня, он наблюдал украдкой за этой девочкой, тоненькой как камышинка. Почему-то ему хотелось знать, чем живет и томится эта хрупкая, едва раскрывшаяся душа. Однажды Верочка полушутя сказала, что у нее сердце — вещун, все предвидит и предчувствует заранее.
Как и всегда, ее высмеяли. А Сергею почему-то запомнилась эта простодушная выдумка.
Митя нашумел и уехал, оставив после себя чувство легкой одури и запах дорогого трубочного табака.
Но когда несколько дней спустя он вернулся, Сережа вмиг догадался, что на этот раз предчувствия солгали Брикуше и «сердце-вещун» ей неправду сказало.
Верочка шла одна, печально потупясь, сбивая зонтиком одуванчики. Потом села на краешек крыльца, невеселая, в стороне от общего смеха и болтовни.
В дальней роще за парком, не умолкая, куковала кукушка.
Кто-то длинный, скрипнув ступенькой, присел рядом.
— Вера Дмитриевна глядит сурово, как настоящая генеральша. Боязно даже подойти к ней бедному странствующему музыканту…
Сидя рядом, он протянул ноги до нижней ступеньки. «Какая каланча!» — подумала Верочка и улыбнулась.
— Вот так-то лучше! — сказал он. — Можно вас посмешить?
Сам не зная почему (с ним это редко случалось), Сергей сбивчиво, перескакивая с одного на другое, повел разговор о Новгороде, о бабушке и зверевской бурсе.
Позабыв свои огорчения, она слушала жадно. Еще бы: с ней говорят, как со взрослой! И он понял, что не нужно третировать ее, как подростка. У девочки был живой ум и прирожденное чувство юмора. Все это, правда, уживалось с присущей возрасту наивностью, как и застенчивость — с отчаянным и безоглядным озорством. Глаза ее менялись ежеминутно — вспыхивали и потухали, старались понять хорошенько, сочувствовали, печалились и улыбались. Словно впервые он увидел эти ямочки у нее на щеках, от которых все лицо порой озарялось нежным, неуловимым светом.
Сергей по утрам работал теперь с разрешения Елизаветы Александровны на веранде у Скалонов. Тут рояля не было слышно, одни иволги да овсянки. Иногда на минуту украдкой забегала Верочка и, прижав палец к губам, неслышно исчезала. После ее ухода Сергей еще долго чему-то улыбался.
С тех пор как Сергей подружился с сестрами Скалон, ему не хотелось держаться особняком. Но, случалось, в самый разгар веселья он неожиданно исчезал. Сперва девушки обижались, покуда не поняли, в чем дело.
Все та же песня манила, звала за собой музыканта, дразня и что-то обещая. Он не обманывал себя. Он знал, это не прелюдия, не ноктюрн, не романс, но его первый концерт для фортепьяно с оркестром идет к нему навстречу. Он уже здесь, совсем близко… В шуме деревьев, в щебете птиц, в протяжной песне девушек в час заката, в кукующем эхе за прудом и в дерзком, вызывающем тремоло лягушачьего оркестра Сергей угадывал его приближение.
Шаг за шагом из случайных, разрозненных попевок вырастала медленная часть будущего концерта.
А вот и главная, быть может, «причина всех причин»… Сергей провожал ее глазами, а она шла по дорожке в любимой красной кофточке с цветной косынкой, брошенной на плечи, легкий рассыпчатый шелк ее волос светился под небольшой соломенной шляпкой, шла, ничего не чуя и улыбаясь своим мыслям.
Ни Сергей, ни Верочка не заметили, как у них появились свои маленькие, впрочем совсем невинные, секреты.
Но вдруг в безмятежную идиллию ивановского лета нечаянно вплелась тревожная нота.
Однажды ради приезда гостей привычный распорядок за столом был нарушен, и Верочка оказалась рядом с Сережей. Длинные язычки насмешников заработали. Сашок через стол посылал Сергею бутафорские цитаты из придуманного им философа Бенердаки. Сергей отвечал ему в тон похоронным басом. Верочка смеялась до слез.
Александр Ильич покрикивал на Сашка:
— Цунька, перестань!.. Цунька, помолчи!..
Вдруг тетушка Варвара, давно наблюдавшая за развеселой компанией, избрала своей жертвой Верочку и среди наступившей паузы спросила, как ей нравится ее новый сосед.
— С моим сыном вы что-то все время ссоритесь.
Среди наступившей тишины все глаза устремились на Верочку.
Поперхнувшись от неожиданности, Брикки стала алее мака.
В ту же минуту Сергей поймал на себе взгляд мадам Скалон, долгий, внимательный, предостерегающий, и почувствовал, что тоже краснеет неведомо почему. Страшная минута потонула в болтовне и смехе.
Сергею стало до боли жаль девочку. Зачем ее так обижают! В течение нескольких дней она, казалось, избегала его. Он понял, что насмешницы сестры совсем заклевали ее.
Вскоре все прошло, однако не забылось.
В канун Ивана Купалы девушки собрались гадать о суженых. За прудом горел, не угасая, погожий закат.
На дальнем конце мостика возле купальни, перешептываясь, возились с венками.
Сергей и Сашок, подогнув ноги, сидели в слабо качающейся лодке на позиции молчаливых и иронических наблюдателей. Оба отчаянно курили, отгоняя комаров.
Венки поплыли по меркнущей воде, но, видимо, не так, как девушки ждали.
Возвращались через парк молча, врозь и почти ощупью. Не доходя красной аллеи, Сергей услышал рядом слабый скрип песка под чьими-то шагами.
— Кто тут? — спросил он шепотом в притворном испуге.
Было совершенно темно.
— Ш-ш!.. — раздалось в ответ.
Он наклонился, вглядываясь во мрак. И в эту минуту прямо перед ним раскрылись невидимые ладони. На них тихим и слабым фосфорическим светом горел огонь светлячка. Отблеск его на одно мгновение вызвал из тьмы нежное очертание улыбающегося девичьего лица.
Вдруг слабый шелест платья, и все пропало.
Все прошло и развеялось прахом, но тихий слабый огонек Ивановой ночи, может быть, долгие годы спустя светил Сергею в пути.
3
Утром он повстречал Верочку в парке и шутя спросил: кто же, кто явился ей в купальском сне? Девочка смутилась и, быстро взглянув на него, назвала Сережу Толбузина.
Это имя он слышал уже не раз от Таты и особенно часто от ее матери. Оно произносилось при нем с важной и многозначительной улыбкой. Сергей Петрович Толбузин, молодой и преуспевающий нижегородский помещик, был другом детства барышень Скалон.
Вот все, что Сергею о нем было известно.
Как он догадывался, все эти дни после памятного обеда Брикуше не раз доставалось от матери. Не раз она поспешно отводила заплаканные глаза. За что? Он не мог думать об этом спокойно.
Хорошо, рассуждал он, пусть ему в назидание жупелом поставлен этот драгоценный Сергей Петрович, чтобы он, Сережа, знал свое место. Пусть! Но в чем же повинна Беленькая? И неужели он сделал, сказал или даже подумал что-то способное бросить тень на чудное создание, никому не причинившее зла!..
Кому же теперь, как не ему, защитить ее, принять на себя нежданно налетевшую грозу!
Но на первых порах, не придумав ничего лучшего, он начал оказывать знаки преувеличенного внимания Татуше. У Таты были чудесные волосы. Уже не Ментором стала она, а Ундиной Дмитриевной. Поэтические мадригалы произносились полушутя, а принимались с кокетливой ноткой насмешливого лукавства.
Если вся эта нехитрая игра и могла кого-нибудь обмануть, то только одну Брикушу.
Под звуки андантино из симфонии Мендельсона девочка печально шепталась с Наташей, поместившись рядом с ней в просторном прадедовском кресле.
Наконец Сережа, поддавшись мефистофельским нашептываниям Мити, за десять минут собрался и вместе с ним уехал в Знаменское, к бабушке Варваре Васильевне Рахманиновой.
Уже в последнюю минуту, когда «рыжий дьявол», запряженный в беговые дрожки, рванулся с места в карьер, Сергей на мгновение поймал на себе взгляд Верочки, полный горькой обиды.
Он был так зол на себя в ту минуту, что готов был спрыгнуть на полном ходу.
Впоследствии он не раз испытал врачующую силу быстрой езды и встречного ветра для растревоженной души. Вся эпопея минувшей недели стала казаться ему бурей в стакане воды, то есть тем, чем она, по существу, и была.
Несмотря на неистовую скачку, Митя говорил без умолку — сперва про охоту на волков, а потом про какую-то красавицу казачку, чьей благосклонности он добивался, но был отвергнут.
— Там вон живет она, в железнодорожной будке… — Митя показал кнутовищем какую-то точку, белеющую на черте горизонта. — Хочешь, заедем?
— Нет уж, уволь ради бога! — поспешно попросил Сергей.
— Эх, Сережка… — подумав, начал Митя и, глубоко вздохнув, замолчал.
Недаром Сергея так потянуло на «землю отцов». В самом имени «Знаменское» всегда оживал для него образ деда Аркадия.
Едва соскочив с пролетки, он пошел по дому искать дедов кабинет. Со стола из овальной рамки глянули на него, как живые, темные глаза сестры.
Позднее, уже после захода солнца, расчищенная дорожка через густые заросли сирени привела его к белому мраморному кресту за чугунной оградой.
Месяц зашел за облако. Внизу под горой золоченым серпом блестела Матыра. За рекой пели девушки. На мосту невнятный гуркот подков. Гнали табун в ночное.
В замешательстве, с гневом глядел он на коврики незабудок, на белый крест, который, как казалось ему, отнял у него последнюю опору в жизни и навсегда преградил дорогу к счастью. Томящая боль жгла сердце. Если бы Лена осталась с ним, вся судьба его сложилась бы иначе… Шумели деревья.
Он пробыл в Знаменском три дня.
Когда вернулись в Ивановку, на крыльце встретила их Верочка с матерью, Сергей поздоровался рассеянно и даже не взглянул на новую вышитую шелками кофточку, надетую в честь его возвращения.
Не раз позднее с горечью и тайным стыдом он вспоминал эту минуту.
Вечерами, не зажигая лампы перед отходом ко сну, Сергей глядел в синий лунный сад за окном.
Что же дальше?..
Но чувство душевной полноты говорило ему, что вот-вот, с минуты на минуту, ему откроется еще небывалое.
Оно его не обмануло…
Зачинщиком и на этот раз оказался неожиданно приехавший Митя. Сразу же после обеда заложили коляску и беговые дрожки и поехали в Моздочек, опрометчиво взяв с собой Никулыгу, четырехлетнего братишку сестер Скалон. Дробный стук подков по гладкой и пыльной дороге, легкий веретенный треск колес. В колеи под обод ложились васильки, лиловый куколь и желтая сурепка. Мелкие кузнечики сыпались вслед сухим дождем с тяжелых колосьев.
Лохматый пес, сидевший на меже, залаял. Молодая жница в подоткнутой паневе, заслонив лицо вышитым рукавом сорочки, долго глядела вслед убегающим коляскам.
В Моздочке рассыпались по оврагу. Весь южный склон пестрел цветами. Невозможно было понять, каким чудом уцелел этот зеленый оазис среди выгоревшей степи.
Никулька, загорелый, голубоглазый, в каштановых кудрях и матросской рубашечке, заливался смехом, приседая, хватая обеими руками стебли ромашек и голубые звездочки цикория.
И мало-помалу зеленый, согретый тихим предвечерним солнцем овраг весь зазвучал от края до края.
Музыка хлынула на Сергея со всех сторон, кружа голову, тесня дыхание, вместе с запахом медовых трав и гудением пчел.
Сергей растерянно улыбался, не зная, за чем протянуть руки, кто позвал его и куда.
Летели по ветру колокольчики невидимого рояля на органном пункте многоголосого незатихающего степного звона.
Кузнечики, цикады, сверчки, тысячи маленьких скачущих скрипачей что есть мочи пилили смычками, а из этой многоголосой кутерьмы вдруг осязаемо начал выплывать напев, тот самый, заветный, что с первых дней лета реял вокруг Сергея неуловимо, дразня и не даваясь в руки. С каждой минутой он звучал все громче, и напрасны были усилия крылатых и танцующих музыкантов его заглушить, перекричать.
Сергей улыбался, что-то напевая вполголоса, потом засмеялся и, махнув рукой, пошел по траве, перевитой серебряными струйками ковыля. Шатаясь как пьяный, он спустился немного и сел на краю косогора, забросив фуражку в траву, обняв руками колени.
Первой опомнилась Тата.
— Никулька, ты совсем спишь!..
Никулька, которого вела за руку Верочка, вяло качал головой, глядя куда-то мимо.
Когда выбрались на косогор к лошадям, мирно щипавшим траву, упали сумерки. Круглая, как медный таз, луна повисла над степью. Плыли кудрявые фиолетовые облачка.
Верочка, обняв Никульку и не спросив ничьего согласия, села на беговые дрожки.
Сергей поправил сбрую, потом, осторожно переложив вожжи, сел позади Верочки. Все, смеясь, закричали что-то, хлопая в ладоши. Засвистал ветер в ушах, и понеслась серо-лиловая лента дороги. «Пить-попить», — просили перепела во ржи. Попискивали суслики, вышедшие на ночную охоту.
Невысокая полевая луна летела над горизонтом, не отставая. В пустынных сероватых полях занимался слабый серебристый дымок. Далеко в стороне от дороги рдело пламя костра. Мальчики, сторожа лошадей, жгли полынь. Ветер пузырем надувал белую рубашку на спине у Сергея. Волосы Верочки, легкие и рассыпчатые, щекотали его лицо.
Вдруг он слегка наклонился вперед. Она не увидела, а скорее почувствовала его улыбку.
— Ах, с какой радостью, — сказал он полушепотом, — я увез бы так мою Психопатушку на край света, в тридевятое царство!
Ей показалось, что сердце на минуту совсем остановилось, потом враз забилось, застучало.
Он услышал этот стук, но не проронил более ни слова.
Ее плечи касались Сережиной груди. Никулька, убаюканный скачкой, спал безмятежно на руках у сестры, крепко прижав к себе охапку вянущих цветов.
Что-то затемнелось впереди. Вороной насторожил уши. Вдруг табун кобылиц ринулся вскачь, прочь от дороги, развевая по ветру косматые черные гривы.
Тридевятое царство… Где оно? Там, за степью, откуда летит им навстречу этот «светозарный бог», озаряя ночь зеленоватым светом?..
Когда он проснулся на другой день, серый, чуть видный рассвет еще слабо сочился сквозь темные чащи сада за окном. Счастье стучалось в его сердце, и этот стук, буйный, неукротимый, звучал в полумраке спальни, отгоняя сон. Комната полна была музыки. Наконец-то! Зажмурив глаза, он видел перед собой партитуру своего долгожданного «анданте» до последнего нотного знака так ясно, словно оно было уже записано. Но не только музыка, было еще что-то другое, новое, неизъяснимое, огромное, что немыслимо было записать ни в каком ключе. Этой ночью он словно наново родился: стал чище, умнее, добрее, искреннее, чем был еще вчера. Но разве может быть два счастья зараз?.. Нет, не два! Он не знал, где кончается одно и начинается другое. В напеве скрипок и альтов, в звончатых колокольчиках рояля звучал ему нежный, застенчивый голос подруги, и, закрывая ладонями лицо, он тихо смеялся от радости. Но Скрыть ее от людей оказалось так же трудно, как и горе.
Верочка не «утаила от сестер того, что было у нее на душе, и встретила от них больше тепла и ласки, чем ожидала. Какими смешными вмиг стали все ее переживания, ее глупая ревность к Ундине Дмитриевне.
На людях Сергей нередко просто не замечал ее, иногда дразнил, как Володю или Соню. Позабыв безмолвный уговор, Верочка обижалась. Но, встретившись с глазу на глаз, они так волновались оба, что порой не знали, с чего начать разговор.
Иногда через окошко к нему в комнату воровским движением протягивалась тонкая рука с чернильным пятнышком на мизинце и пригоршней крупной садовой земляники.
Сергей вскакивал, ронял на пол карандаш и начинал кланяться причитая:
— Спасибо вам, Беленькая! Не забыли, уважили старика. Вы хорошая, добрая…
За окном раздавался смешок, и шершавые ягоды сыпались ему на ладонь.
Луна пошла на ущерб. Вечера сделались темнее. В этом тоже была своя прелесть. В густеющем сумраке слабо белели звезды табака, сонно булькая, что-то бормотал фонтан, и рука Верочки, тихая и покорная, лежала на ладони у Сергея.
Но недаром Тата говорила, что у Веры Павловны глаза, как у кошки, видят в потемках. Подглядела-таки и с нескрываемым злорадством доложила матери.
Гроза казалась неминуемой. Но на другое утро неожиданно, по пути с кавказских вод, приехал генерал Дмитрий Антонович Скалон.
Был он невысок ростом, немногословен, с небольшой светлой бородкой и спокойными усталыми глазами.
Жена в первый же час выложила ему свои серьезные опасения. Нужно принять меры!
Выслушав до конца, генерал улыбнулся.
— Все это вздор, душа моя. Ты, что ль, не была молода?..
Сереньким утром судьба свела две души на дорожке молодого парка. Пошли куда глаза глядят, раскачивая взад и вперед переплетенные пальцами руки.
Без умолку свистала иволга.
— Кукушки больше нет, — вздохнула Верочка и, повысив голос, добавила: — А ты, милая желтая птица, скажи: сколько лет еще мне жить на свете. Только гляди — не соври!..
Иволга свистала, не переводя дыхания, но вдруг умолкла.
— Двадцать, — сосчитала Верочка и со вздохом добавила: — Как долго!
Сергей рассердился.
— Вы будете жить, покуда не умру я, — твердо заявил он. — Иволга дура! А я намерен прожить сто один год.
Слушая игру Сергея, Верочка думала: почему он совсем другой за фортепьяно? Играет всегда, не поднимая глаз. От опущенных ресниц бегут изменчивые тени. Бледность просвечивает даже сквозь загар. А какой скрытный! Что таит? О чем думает?..
Большая, щедрая душа, отзывчивая к чужому горю, болезненно уязвима, не выносит холода и малейшего небрежения. Совсем недавно на прогулке в поле с Сергея ветром сорвало фуражку. Пока он искал ее во ржи, Сашок с озорным свистом ударил по лошади и ускакал. Все засмеялись, но лицо у Сергея в эту минуту сделалось детское и совсем несчастное.
А вот сейчас — фантазия Шумана, властные, могучие октавы…
В покосившемся книжном шкафу он нашел растрепанный томик Фета. Перелистывая сперва рассеянно, он мало-помалу забыл окружающее.
Какие ноктюрны!.. Вот… Он невольно улыбнулся.
…Подкрался, быть может, и смотрит в окно,
Увидит мать — догадается.
Нет, верно, у старого клена давно
Стоит в тени, дожидается…
Он положил закладку — кленовый листок. А вот еще… «В молчаньи ночи тайной». Как мог он забыть! Романс написан еще прошлым летом.
Написан? Вздор! Разве мог он написать его до того, как встретил Брикушу!
В саду было темно. Веранда светилась, как широкий фонарь, роняя отблеск на цветы. Из окон кабинета лился мерно колышущийся напев «Фингаловой пещеры». Светили звезды.
Елизавета Александровна под руку с мужем проследовала в дом. Через минуту из дальних комнат раздался веселый раскатистый голос тетушки Варвары.
Сергей не расслышал ни шороха, ни скрипа. Чья-то ладонь легла ему на плечо, теплые губы на мгновение коснулись его виска. Он услышал запах ее волос, и все пропало. Протянутые руки встретили пустоту.
«Спокойной ночи!» — прошелестело из мрака.
«Спокойной?..» О нет! Пришел его час до рассвета бродить по саду, допьяна напоенному степною росой.
…Шептать и поправлять былые выраженья
Речей моих с тобой, исполненных смущенья,
И в опьянении, наперекор уму,
Заветным именем будить ночную тьму.
В начале августа прокатились степные грозы. После них опять настала сушь, но уже совсем иная.
Острее запахло горьковатыми флоксами и вербеной. Вечерами над степью матовой рекой серебрился Млечный Путь.
Возле пруда стоял огромный омет прошлогодней соломы. Взобраться на него было мудрено. Солома скользила и проваливалась под коленями. Но зато сверху озеро казалось широкой вогнутой чашей. В небе реяли ласточки. Кругами плыл вечерний звон.
Было и весело и грустно перед разлукой. Через неделю Сергей уезжал в Москву. Каждый знал, что это лето, эта встреча в Ивановке не на один год. Надолго переплелись их руки!
— Будете писать, Сережа? — допытывалась Тата.
— Буду, конечно! — И тут же припомнил нечаянно подслушанный накануне разговор у балкона: «Запомни себе, Вера, раз и навсегда: никаких писем и записочек! Поняла? Чтобы я не слышала ни о чем подобном».
Вечером девочка со слезами рассказала о своем горе Тате.
— Полно, девочка! — утешала ее сестра. — А мы-то с Лелей у тебя на что? Мне-то уж никто не запретит писать, кому захочу. Ну же, засмейся, глупыш!
Допоздна в тот вечер два музыканта ходили взад и вперед в темноте по площадке мимо фонтана, толкуя о консерваторских делах.
Зилоти был озадачен. В письмах, полученных утром, шла речь о каких-то еще непонятных интригах, о закулисной возне вокруг нового директора Сафонова. В темноте светился круглый фарфоровый абажур на веранде. Сестры что-то читали, склонясь над столом.
На рассвете Сергею показалось, что кто-то у его изголовья еле слышно напел тему главной партии его концерта. Но едва он протянул за ней руки, как она исчезла. Подумав немного, он оделся и вышел в гостиную.
В доме царил серо-зеленый полусвет. Полный месяц, склонясь к закату, посеребрил спинки кресел, покрытых чехлами. Закурив, он медленно пошел через парк к пруду. Не дается ему это аллегро! Так и суждено уехать, не найдя его! Оно кажется темным ночным полем, где бродит таинственный и неуловимый месячный свет.
Серебристый пар струится по воде нетронутой рябью. Чу! Засвиристела ранняя пичуга. Далеко позади скрипнула дверь конюшни.
Вдруг Сергей насторожился, повернул голову к ветру. Опять… Не то песня, не то стон. Кажется, стонет сама земля под бременем непосильной ноши.
Митя говорил ему однажды, что на Тамбовщине поденщицы в поле, не кончив урока, работают ночами при месяце и поют. Холод прошел по спине Сергея. Вдруг ему пришло в голову, что Ивановка, где они жили, смеялись, дурачились и любили, только крохотный зеленый островок в бескрайнем море, которое ни обнять, ни смерить оком. Оно живет совсем иной, своей неведомой жизнью…
С утра шел небольшой дождь. В Ивановке во всех углах и верандах писали письма. Варвара Аркадьевна обещала послать на станцию к вечернему поезду Петрушку. Но после обеда Сергей сам вызвался поехать. Заложили беговые дрожки. Хозяин дома «для шика» дал еще пристяжную.
Когда солнце село, на горизонте силуэтом показалась станция Ржакса. Сергей пустил лошадей шагом. До поезда больше сорока минут.
Но вот маяком в степи забелела водокачка. Расступились станционные, из желтого кирпича, постройки, чахлые акации. Против крыльца на мощенной булыжником площадке у коновязей рассыпана солома, кого-то дожидаются подводы. Мужики в рваных коричневых армяках курят махорку.
На платформе ни души. На запасном пути два порожних вагона. Гудят унизанные ласточками провода.
Прошло еще полчаса, прежде чем разлился по степи глухой рокочущий шум, замигал вдалеке огонек поезда.
А когда Сергей проводил его глазами, луна поднялась выше и в поле запели сверчки.
Выехав на перекресток, придержал лошадей. Через Выселки чуть подальше… Э, да полно, ночь-то какая! И тронул по большаку. Большак бежал сперва вдоль полотна, огороженного низким ельничком.
Скоро впереди при лунном свете забелела путевая будка. Над крышей нависла темная купа деревьев. Журавль шлагбаума был опущен. В окнах темно. Черная тень от лопухов падала на дорогу. Сергей крикнул. Немного погодя на крыльцо выглянула девочка в длинном сарафане. Через минуту вышла черноволосая женщина.
Поглядела, потом не спеша подняла один журавль, пошла к другому. Девочка, семеня, последовала за матерью и прильнула к ней.
Сергей тронул шагом. Обод колеса стукнул о рельсы. Поравнявшись, остановил лошадей.
— Спасибо… — начал он и вдруг осекся.
Луна светила ей прямо в лицо, в глаза, горячие, допытливые и почти грозные. Тяжелые косы под небрежно накинутым цветным платком. Ярко-белые рукава вышитой сорочки.
«Наверное, казачка из хохлов», — подумал Сергей и вдруг, что-то вспомнив, невольно вздрогнул.
Она заметила и, разглядев Сергея, улыбнулась медленной улыбкой.
— Что смотришь-то… барин? — спросила она с запинкой. (Барчуком назвать совестно: больно долгий!)
Сергей смутился ужасно, но не подал виду.
— Смотрю, — сказал он, осторожно переводя дыхание. — Может, раз в жизни увидишь такое… Что же ты, одна живешь тут, в степи?
— Одна, — ответила она низким певучим голосом. — Вот с дочкой. — И, помолчав, добавила: — Житье наше известное!.. Солдатка я.
«А дочка белоголовая», — подумал Сергей.
— Дай руку, — сказал он девочке и высыпал на темную ладонь горсть леденцов, которые Верочка сунула ему в карман на дорогу.
Солдатка тихо засмеялась.
— Может, передохнуть охота? Самоварчик поставлю…
— Нет, спасибо. Поздно уже, — пробормотал он, все более смущаясь.
— Час добрый! — спокойно сказала она.
Дрожки покатились.
Отъехав немного, Сергей не утерпел, оглянулся. Женщина неподвижно стояла подле журавля, глядя ему вслед.
— Чур меня, чур! — прошептал он, засмеялся и на минуту зажмурил глаза.
Ветер свистал в ушах. Ночь словно пробудилась. Невнятный шелест пробежал по полю. Когда он доехал до косяковской березовой рощи, вдруг впервые за все лето главная тема сонатного аллегро зазвучала в полный голос лунной ночной степью, необъятной далью, дыханием земли, глазами казачки.
Повеяло в лицо что-то давно знакомое, близкое, родное…
Хотелось, закрыв глаза, протянуть ему руки, и пусть ведет, куда захочет!