Глава вторая ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДНИ
Глава вторая ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДНИ
1
В Петербурге Рахманиновы сняли тесную и сыроватую квартиру на Сенной. Мать тщетно пыталась что-то наладить, создать видимость дома, хозяйства и даже уюта. Отец же целыми днями пропадал по каким-то «делам». Когда же возвращался, глухая вражда в четырех стенах делалась невыносимой.
Володю по ходатайству генеральши Бутаковой приняли в кадетский корпус, Лену еще раньше определили в Мариинский институт, а Сергея после долгих хлопот зачислили в подготовительные классы при Петербургской консерватории к Владимиру Васильевичу Демянскому на стипендию профессора Кросса.
Через неделю по приезде Володя, Сережа и маленькая Соня заболели дифтеритом.
Мальчики выздоровели, а Соня умерла. В бреду Сергей слышал из-за двери тихий плач, причитанья, звон кадила, запах ладана. Ему чудилось, что он с бабушкой в Юрьевом монастыре.
Общее горе иногда сближает, но часто только ожесточает. И на этот раз оно лишь подлило масла в огонь и вызвало бурю взаимных упреков, обвинений, угроз. Вошедшая в дом «благородная бедность» была равно ненавистна обоим. Тогда Василия Аркадьевича осенила блестящая идея: он уехал, оставив детей на попечение жены.
Когда миновал карантин, замужняя сестра отца Мария Аркадьевна Трубникова предложила взять к себе кого-нибудь из детей. Выбор пал на Сергея. На первое время с ним поселилась и бабушка.
Первоначально все тяготило и даже пугало Сережу: и прямые, пропадающие в тумане ущелья проспектов, и конка, и гиканье лихачей, и новая семья.
В гулких консерваторских классах было сыро, пахло известкой и чем-то кислым. Хмурый свет через плохо вымытые окна падал на голые стены. С полдня зажигали коптящие керосиновые лампы. Учителя все как на подбор: лохматые, в очках и кургузых сюртучках или вицмундирах. Попав на урок впервые, Сергей совсем пал духом.
Но это продолжалось недолго. Еще раньше, чем иней посеребрил телеграфные провода, от растерянности его не осталось и следа.
Демянский был человек рассеянный, обремененный уроками, большой семьей, долгами. Все силы он отдавал воспитанию бездарных тупиц. На занятия же с одаренными его попросту не хватало. Таким, как Сергей Рахманинов, нужно дать только «общее направление», а остальное образуется!
В теоретическом классе Сергей так поразил профессора Рубца своей памятью и абсолютным слухом, что тот совсем опустил вожжи и перестал обременять его докучливыми заданиями. Вскоре Сергей убедился, что общеобразовательные предметы и вовсе безделица. Можно ходить на них, а можно и не ходить.
Домашняя обстановка такому выводу как нельзя более благоприятствовала. Мать поселилась на Фонтанке у бывшей институтской подруги. На Казанскую, к Трубниковым, заходила редко. Тетушка Мария Аркадьевна была в хлопотах с утра до ночи. Муж ее Андрей Иванович, занятый службой, на первых порах тоже не пригляделся к приемышу. А бабушка… Для нее Сережа был солнцем без пятен.
В прошлом поду на святках она подарила ему коньки. Кататься он наловчился еще в Новгороде. Но разве ту заскорузлую лужу в нижнем конце Андреевской улицы можно было назвать катком? Тут же неподалеку, за углом, сверкало серебряное зеркало в оправе из темных елок. У ворот днем и ночью горели фонари, развевались флаги. По воскресеньям весело бухал оркестр Измайловского полка. Великолепно!
Каждое утро «пай-мальчик» с папкой, набитой книгами и нотами, собирался в консерваторию. Откуда было знать бабушке, что среди книг искусно запрятаны коньки! Каждый день внук получал от нее новенький гривенник на конку и завтрак и сейчас же прикидывал в уме: вход на каток пятачок, пара филипповских пирогов с вязигой тоже пятачок.
Вернувшись в третьем часу, он, глядя в глаза, рассказывал простодушно о своих подвигах в консерватории. Увлекаясь выдумками, он и сам себе верил. Верила и бабушка, только дивилась: почему у мальчика так горят щеки?
Однако настал день, когда ему пришлось получить эту отвратительную зеленую зачетную книжку. Вернувшись домой, он не пошел к бабушке. Взяв тайком в дядином кабинете витую свечу и дорожную чернильницу, он уединился в месте весьма укромном, и вскоре все единицы превратились в четверки. Такую операцию Сергей ухитрился проделать не один и не два раза.
Музыкальная грамота и фортепьяно давались ему шутя. Когда его просили поиграть для гостей, он охотно садился к роялю. Но никому и в голову не приходило, что в этих бисерно-чистых гаммах, арпеджио было очень мало музыки.
С Олей Трубниковой Сергей жил в мире. Это, впрочем, не «мешало ему пугать девочку до полусмерти.
По воскресеньям к Трубниковым иногда приходил из корпуса Володя Рахманинов. Взрослые, как правило, уходили в театр или в гости. Володя и теперь держался чуть свысока и называл Сережу «штафиркой». Однако здесь, в чужом городе, братья как бы нашли друг друга.
Венцом совместного творчества двух шалопаев была так называемая «зимняя горка». Вынимали запасные доски из обеденного стола и, приставив их наклонно к буфету, не только сами съезжали по ним, но и сталкивали визжащую от страха Олю.
— Душегубы! — топая ногами, кричала нянька Теофила. — Сейчас они дитяти шею переломают.
Наконец Володя уезжал в корпус, а Сергей, помирившись с сестренкой, ложился спать.
Сергей искал товарищей и нашел их, только не в консерватории, а на улице в лице двух отпетых мальчишек-газетчиков. Это они научили его вскакивать с ходу на запятки неистово трезвонящей конки, а затем улепетывать со всех ног, заслыша позади яростный свист городового.
Трудно было предвидеть, к чему все это поведет.
К счастью, подошла весна.
Однажды к Трубниковым пришла из института Лена. За год словно ее подменили. Откуда этот нежный и радостный блеск в серых глазах, еще недавно застенчивых и угрюмых, этот бархатный румянец, легкое дыхание полураскрытых пухлых «рахманиновских» губ?
— Сережка! — обрадовалась она брату. — Ты, говорят, уже виртуоз! Мне папа писал…
Мать глядела на нее втайне ревнивыми глазами. Девочка обожала отца, принесла с собой пачку его писем.
От Лены Сережа услышал впервые имя Чайковского. Она принесла романс, спетый ею недавно на институтском вечере.
— Можешь это сыграть?..
— Ну еще бы! — заносчиво отозвался Сергей.
Но с первых же тактов он понял, что сыграть это так, как он играл сонатины Клементи, просто невозможно. Его смутила эта музыка своею глубокой искренней грустью и еще больше — голос Лены. У этой девочки, еще хрупкой на вид, было контральто великолепного тембра и покоряющей красоты.
Ни слова, о друг мой,
ни вздоха!
Мы будем с тобой молчаливы…
Сергей так взволновался, что вдруг потерял такт.
— Ах, Сергуша, какая же ты ворона! — рассердясь, прервала его Лена и шлепнула ладонью по рукам, — Ну, начни сначала!..
Еще в мае, едва кончились уроки (экзамен в первом году был только по фортепьяно), бабушка приехала за Сергеем.
Год завершился успешно. В зачетной книжке героя красовались почти одни четверки. Правда, на душе у него, когда он оглядывался на уходящий Петербург, было не совсем спокойно.
2
Осенью 1883 года Сергей снова начал ходить в классы. Тащился он кое-как, на тройках. Опасные уединения со свечкой все еще от поры до времени повторялись.
Дела с Демянским по-прежнему шли из рук вон плохо. Старик хвалил его выше меры и не скупился на пятерки, а Сергей плыл по волнам и не знал, куда они его принесут.
Понемногу он начал позволять себе небольшие вольности с нотным материалом. Потом, осмелев, стал «подправлять» Шуберта и Мендельсона. Стариков не мешает освежить маленько, снять с них паутину!
Наконец — он и сам не понимал, как это у него получается, — принялся выдумывать что-то свое, подражая тому или другому из стариков. И в конце концов герой осмелел до того, что начал импровизировать при гостях Марии Аркадьевны, выдавая свои экспромты за неизвестные и редко исполняемые сочинения «отцов музыки».
— Однажды он попался. Вернувшись с катка, застал у бабушки незнакомую очень полную и красивую даму. Они говорили по-французски. Бабушка тотчас же усадила внука за рояль. (За такие концерты он не в счет получал новый двугривенный.)
— Это что же такое ты играл? — спросила гостья, шевельнув бровью.
— Неоконченная пьеса Шумана… «Старая мельница», — не сморгнув глазом, объяснил музыкант.
— Как? Как ты сказал? — гостья звонко расхохоталась и взяла Сережу за ухо. — Ах, врун! Ах, болтунишка!..
Позднее он узнал от бабушки, что с ним говорила ее племянница — дебютировавшая недавно на сцене парижской оперы Фелия Литвин (Литвинова).
На святках он впервые побывал с бабушкой в Мариинском театре на «Аиде». Пели итальянцы. Блеск театральных огней, гром оркестра, неописуемая пестрота костюмов и мизансцен ошеломили Сергея. Вернувшись в полночь, он разбудил Олю и перед ее заспанными и восхищенными глазами изобразил, драпируясь в полосатую занавеску, Радамеса и Амонасро. Представление было прервано вмешательством няньки Теофилы.
Но сама музыка оперы, как это ни странно, оставила Сергея совершенно безучастным. Он, казалось, попросту не заметил ее.
Бабушка давно уже втихомолку готовила внуку подарок. Минувшей осенью она присмотрела маленькую усадебку Борисово в трех верстах от города, на самом берегу Волхова. Четырехкомнатный тесовый дом со службами, старыми елями и березовым леском. Покупка была не слишком выгодная, под вторую закладную, но разве мальчик не стоит того? Умница, музыкант, живая горячая душа и к тому же так хорошо учится!.. То-то будет ему раздолье!
Она таила секрет всю зиму, но на пасху проговорилась. С этой минуты он начал считать дни до мая и не давал бабушке проходу с расспросами: что в Борисове и как?
В угаре нахлынувших радостей Сергей опять забросил книжки. В начале мая 1884 года незаметно подошли экзамены, и он с позором провалился по всем обязательным предметам. Как оглушенный, он ходил по коридору, не зная, как быть. Проклятая зачетная книжка жгла его руки огнем. Наконец он тряхнул головой: «Эх, была не была! Еще раз…» На лестнице консерватории его окликнул женский голос. Он увидел Анну Даниловну Орнатскую. Они не виделись больше года, и, хотя Сережа очень любил ее, он постарался скорее отделаться от ее расспросов и увильнуть, как бы все не раскрылось! «Э, пронесет!» — думал он, шагая домой.
Но когда на другой день он вышел в прихожую на звонок и увидел бледную и расстроенную Анну Даниловну, он понял, что на этот раз «не пронесло».
Едва взглянув на Сережу, она спросила про Любовь Петровну, пришедшую еще с утра, и заперлась с ней. Земля ушла из-под ног у героя. Через несколько минут его позвали. Подходя к двери с замирающим сердцем, он услышал дрожащий от волнения голос Орнатской:
— Люба, я прошу тебя, будь же благоразумной!..
Глаза у Орнатской были заплаканы. Она глядела на Сережу с жалостью и гневом. Мать выглядела спокойной, но все лицо у нее было в красных пятнах. После долгого молчания она проговорила:
— Ну вот что… Про твои книжки мы поговорим потом. А про Борисово забудь. Будешь сидеть все лето в городе и заниматься. Ступай отсюда!
Чернее этого не было дня в Сережиной жизни.
Но к вечеру неожиданно приехала бабушка.
В окно глядела белая ночь. Сергей ждал. От горькой печали занималось дыхание. Как же так получилось? Эта первая ложь (от нее никому не было вреда!) далась ему легко, даже весело. Он сложил ее просто, как карточный домик. И он рухнул при первом дуновении ветра. Ах, какой стыд! Разве посмеет он теперь глянуть кому-нибудь прямо в глаза!
Сергей дождался все же минуты, когда бабушка осталась одна, и без слов излил свое горе у нее на коленях. Потому что ей одной на всем белом свете было дано все понять и все простить.
Позднее, дрожа всем телом, он лежал в постели, слыша возбужденные спорящие голоса бабушки, матери и тети Маши.
— Я беру все на себя, — сказала бабушка, повысив голос.
На третий день бабушка и Сергей уехали в Новгород, а Лена — в Воронеж к тетке Анне Аркадьевне Прибытковой.
Текла, бежала голубая вода, шелестел камыш, шли тучи, цвел иван-чай, и пел по утрам на пойме берестяной рожок.
Издалека среди темного тростника белела рубашка Сергея, слышался лай лопоухого рыжего пса, с которым он свел дружбу. С утра до вечера они кружили по зарослям и затокам в утлом челноке-душегубке. Он опрокидывался от малейшего неловкого движения. Тогда наперегонки добирались до берега вплавь. Пес старался изо всех сил, завывая от радости и пуская носом пузыри.
На берегу, если не было солнца, раскладывали костер и сушились. Случалось, правда, и продрогнуть, но… эка невидаль! Сергею шел двенадцатый год, а псу всего только четвертый.
В начале июня пришло ликующее письмо от Лены из Москвы, где она задержалась по пути в Воронеж. На пробе голосов ее сразу же зачислили с осени в труппу Большого театра. Сергей чувствовал, что и его судьба, по-видимому, клонится к Москве.
Одно за другим в Москву, в Воронеж полетели письма. Все складывалось как нельзя лучше. Казалось, невидимые кузнецы уже куют судьбу будущего музыканта.
Но вот однажды в сумерках зазевавшихся рыболовов настигла гроза. Бросив челнок, они опрометью понеслись по тропе. Туча шла с Ильменя, сотрясая землю, рваный край ее уже нависал над головами беглецов, а глухая черно-синяя глубина грохотала и вспыхивала ослепительным светом.
Еще издали, с опушки, он видел, как из борисовских ворот выехала пролетка с Гаврилой на козлах и во весь опор помчалась к городу. Кто бы это был? Запыхавшись и стряхивая брызги, он вбежал на веранду, потом в гостиную. За дверью в бабушкину комнату ему почудился плач. Но еще раньше он увидел на столе только что вскрытую телеграмму. Весь обомлев, он прочитал: «Лена скончалась. Выезжай немедленно. Василий».
Позднее бабушка Рахманинова рассказала ему, что в то лето Лена была неудержимо веселой, не жила, а горела, дыша и радуясь своему счастью, своему будущему. В конце июля она неожиданно занемогла. Приглашенные врачи установили злокачественное малокровие, а через три недели ее не стало.
Все пошло прахом.
Конец надеждам! Снова Петербург. С первых же дней угроза исключения вновь нависла над головой Сергея. С огромным трудом удалось Орнатской через консерваторских друзей добиться отсрочки. Его оставили с «последним предупреждением».
Но еще до первых морозов события приняли совсем неожиданный оборот.
3
Однажды, идя от Демянского, Сергей увидел на улице афишу, извещавшую, что в Большом зале на днях состоятся два экстренных симфонических концерта при участии известного пианиста-виртуоза А. И. Зилоти.
Александр Ильич Зилоти в семье — персона почти легендарная. Ученик Листа и Николая Рубинштейна, известный в России и даже за границей артист, в двадцать два года профессор Московской консерватории, и при всем том племянник Марии Аркадьевны и Сережин двоюродный брат.
Накануне концерта он прислал два билета с короткой шутливой запиской. Решили, что пойдут Сергей с матерью (хотя она была еще в трауре).
Вид знаменитого кузена на эстраде среди оркестра так поразил воображение Сергея, что он почти не слышал музыки.
В антракте мать повела Сергея в артистическую. До этого он встречал Александра Ильича всего два раза, и, когда голубоглазый великан, улыбаясь, шагнул им навстречу, он совсем растерялся.
Разговаривая с тремя собеседниками сразу, Зилоти поднес к губам руку Любови Петровны и ущипнул за ухо Сергея.
Прошло несколько минут, прежде чем он понял, чего от него ожидают. Он развел руками.
— Не знаю, Любочка, что и сказать! Меня буквально рвут на части. Ей-богу, не знаю…
— А все же мне хотелось бы, что бы ты его послушал… — сказала Любовь Петровна.
— Ну хорошо… — спохватился Александр Ильич. — Когда же? Может быть, завтра после пяти. Но не наверно…
На другой день Зилоти не приехал. Не было его и на третий. Любовь Петровна обиделась.
Откуда ей было знать, что через пять минут после разговора с ней Александр Ильич встретил директора консерватории Давыдова!
— Постой, постой!.. A-а, знаю, — сказал тот и, задумчиво покачав пенсне на шнурке, добавил: — Как тебе сказать… Ты только не обижайся на меня… Шалопай, говорят, отчаянный. А насчет музыки… так, где-то на середине. Особо выдающегося ничего.
Все же на четвертый день, в начале двенадцатого ночи, когда все надежды были окончательно похоронены и у Трубниковых собирались ложиться слать, в прихожей неожиданно и неистово зазвонил колокольчик, загремел знакомый раскатистый голос.
— Еду в полночь, — предупредил Александр Ильич, метнув шляпу и ульстер растерявшейся няньке. — Машенька, родная, здравствуй! А где Сережка?.. Время, друзья, время!..
Душа у Сергея была уже в пятках. Все же он сыграл рондо Моцарта и две песни Мендельсона.
Дослушав до конца, Зилоти вдруг сделался серьезен.
— История… — пробормотал он, нахмурился и громко засвистел. Потом сунул руки в карманы и, вздернув фалды клетчатой визитки, зашагал по ковру. — Ну что ж, — сказал он наконец, — выкладывайте про этого артиста все начистоту.
Мария Аркадьевна заговорила торопливо с явным намерением сгладить острые углы. Но, на беду, вернулся Андрей Иванович и выложил все до дна, начиная со свечки и кончая «Старой мельницей». Зилоти пожал плечами.
— То есть это просто черт знает что такое! — возмутился он. — Вы тут, не в обиду вам будь сказано, сидите, как наседки, и смотрите, как мальчишка тонет, то-нет у вас на глазах. Довольно! Никаких сальных свечек, никаких Демянских! Я знаю только одного человека в мире, который сможет взять его в руки. Это Николай Сергеевич Зверев. Он зачислит Сережу в свой класс. Знаете что?.. Я сейчас увезу его с собой в Москву.
— Саша, ты с ума сошел! — вскричала Мария Аркадьевна. — Это невозможно.
— Ну, тогда вышлите мне его наложенным платежом через неделю.
Позабыв про поезд, он заметался по комнате, разрабатывая детали. Опомнился, лишь когда до отхода поезда оставалось двадцать минут. Схватив шляпу и плащ, растолкал у подъезда спящего извозчика и ускакал на вокзал.
Засиделись за столом до двух часов ночи, судили, рядили, хотя рядить, строго говоря, было уже нечего. Однако последнее слово было за бабушкой, а ее ждали не раньше октября. Так и порешили: отпустить Сергея в Новгород проститься и испросить благословения. Мать поехала вместе с ним.
4
Над Новгородом уже вторую неделю шло бабье лето. По утрам тяжелая роса поила землю. И весь день над пущами садов и золочеными маковками церквей тихо светилась чаша осеннего неба, не блеклая, не бирюзовая, а нежно-синяя, без единого облачка.
Высоко по ветру летела серебряная пряжа паутин. Воздух был чист и звонок. По утрам за десятой излучиной Волховы слышался крик парохода, повторяемый трикраты эхом в звонких желтеющих чащах.
На Андреевской жизнь вышла из колеи. Бабушка сперва расплакалась, потом погрустила у окна и, наконец, стала выряжать любимого внука «в люди».
Трое суток почти не ложились спать. Бабушка, мать, Василиса Егоровна, Ульяша и приходящая швея шили приданое.
А виновник бед, притихнув, бродил по опавшим за ночь листьям, мокрым от росы. Он оглядывался вокруг. Что-то говорило ему, что таким, как сейчас, он больше сюда уже не вернется.
В полдень забрел к ограде церкви Федора Стратилата. Стояла радостная теплынь. Лился на землю щедрый свет. Через дорогу, пробираясь среди опавших листьев, полз караван красных козявок. Стены церкви, до голубизны выбеленные известкой, светились на солнце среди желтеющих берез так, что больно было смотреть.
На лавочке у ворот сидел Сережин приятель, пономарь Яков Прохорыч, без картуза, в расстегнутой жилетке и ситцевой голубой рубашке навыпуск.
Расспросив, как и что, он вздохнул, поглядел на ласточек, пустив из ноздрей пахучий махорочный дымок.
— Что ж, помогай бог! — сказал он.
— Тише!.. — Сергей схватил его за локоть. — Что это?
Задрав бороду, Яков Прохорыч прислушался, и вдруг широкая блаженная улыбка озарила его морщинистое лицо.
— Ишь ты! — отрывисто вполголоса проговорил он. — Летят, голубы мои, летят, милые… Года три не видел.
— Где, где?.. — перебил его Сергей.
— А вона!.. Правей паутинки буде… Рано, рано!!. Им, правда, сверху виднее. Значит, время! Это к добру… Не каждый достоин… Слышь!..
Напрягая глаза, увидел Сергей в вышине непомерной неторопливые взмахи лебединых крыльев. И вновь долетел до него прерывистый звук серебряной трубы, неизъяснимый и неповторимый. От него захолонуло сердце радостью, и слезы навернулись на глаза.
Что-то позвало вперед. Стало боязно, и весело, и любопытно.
— Пора! — сказал Яков, опустив утомленные, слезящиеся глаза.
— Пора… — шепотом повторил Сергей.
К вечеру он опять затужил немного.
Солнце садилось. В саду горьковато пахло мятой и осенними цветами. Завтра все, что он так жарко любил, исчезнет. А впереди Москва, неведомая, чужая, страшная. Из намеков Саши он понял, что там ему придется круто. Заходя в дом, он от поры до времени украдкой касался бабушкиной руки: тут ли она еще?
Сергею сшили серую курточку с пикейным отложным воротником. Бабушка высчитала, сколько денег нужно ему на дорогу, за время купила билет до Москвы и еще зашила в ладанку сторублевую бумажку на черный день.
Поезд в Чудово уходил рано. Проснувшись, Сергей торопливо оделся и выбежал на крыльцо. Было холодно. В зеленеющем небе гасли последние звезды. Где-то за мостом гремела порожняя телега. Горланили третью стражу андреевские петухи. В конюшне фыркали лошади. Быстро оглянувшись, он выбежал за ворота.
Глупая, шальная мысль мелькнула в его еще полусонной голове: если успеет он добежать до ограды Федора Стратилата, то обязательно опять услышит крик лебедей.
Вот и ограда. На рассвете стены казались совсем голубыми. Тихо, не шевелясь, вокруг церкви стояли плакучие березы. Одна, тонкая и высокая, за ночь совсем облетела. Заря нежно позолотила ее льняную бересту.
Нет ничего… Только на деревьях кладбища зашевелились проснувшиеся грачи.
Вдруг он услышал за своей спиной чей-то явственный вздох. Повернулся в испуге и увидел одинокую фигуру, сидящую на скамье подле звонницы.
Подойдя ближе, он разглядел женщину, закутанную в рваный платок. Она сидела неподвижно, прижав к груди спящую девочку. Нельзя было понять: молода она или стара.
Темное, высохшее, словно пергаментное, лицо казалось мертвым. Но глаза, светлые и спокойные, как озерная вода, были живыми. Они смотрели на Сергея зорко и внимательно.
Он глянул на ее босые пыльные ноги и палку, лежавшую на траве, и вдруг острая нестерпимая жалость бритвой полоснула по сердцу. Снова он поглядел ей в лицо, и глаза ее словно потеплели и улыбнулись ему.
Нащупав в кармане серебряную мелочь, он высыпал ее на руку, лежавшую на коленях, и, услыхав с улицы голос Ульяпш, опрометью бросился прочь.
Лошади уже стояли у крыльца.
Перед тем как выйти, все на минуту присели. В комнате царил желтоватый полусвет.
В гору ехали шагом. Когда повернули к вокзалу, жарко вспыхнули над деревьями золоченые купола Софии.
Сергея препоручили ехавшему в Москву по делам бородатому лесничему.
В вагоне было пусто.
Бабушка, крестя украдкой, что-то говорила, но он не слышал ее через запыленное стекло. Только когда поезд тронулся, крупные слезы неожиданно брызнули и побежали по его щекам.
Он вдруг перестал видеть и бабушку и расстроенную мать. Когда же догадался вытереть глаза, уже ничего не было.