ЯНВАРЬ — ОКТЯБРЬ 1943

ЯНВАРЬ — ОКТЯБРЬ 1943

Новая форма и новое название нашей армии. Погоны. «Дикая» огневая точка. Март 1943. Дрезина командующего. Расстрел. Фронтовые парадоксы. Генерал действует. Узкое совещание. Разговор в редакции. Дело разведроты. Михаил Иванович Калинин. Нас преобразуют в корпус. Иван + Соня = ...

Новая форма и новое название нашей армии

В разгар осенне-зимних боев 1942—1943 годов был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР «О введении новых знаков различия — погон, и изменении формы одежды военнослужащих». В центральных газетах были показаны новая форма и погоны, дано подробное их описание.

Вторая военная зима была уже в полном своем уборе. Накатанные зимние дороги и пешеходные тропы блестели на солнце отполированные солдатскими сапогами, санными полозьями и автомобильными шинами; по бокам дорог стояли густые закуржавелые еловые чащи, надежно укрывая своим нарядом продвигающихся по ним путников. Воздух пахнул чистым снегом, просушенный тридцатиградусным морозом. Снег, сыпучий и хрусткий, в лесу доходил почти до пояса, а на открытых полянах его так спрессовало морозами, что не брала лопата.

Передовые позиции часто полностью заметало снегом, и тогда солдаты откладывали винтовки, автоматы и брались за лопаты, откапывали и очищали от снега окопы и ходы сообщения, отбрасывая снег в сторону противника. Снежные холмы возвышались теперь над окопами с обеих воюющих сторон, огромными валами тянулись вдоль фронта. Все было заметено, завалено снегом, укрыто от людских глаз, и казалось, что люди там ходят где-то глубоко под снегом. Огневые точки оказались намного ниже уровня снега, но их все-таки было хорошо видно, потому что по несколько раз в сутки они огнем «прочищали» местность перед собой, и эта их «чистка» оседала темной копотью на белом снегу. Блиндажи тоже были заметены толстым слоем снега, и вход в них часто шел по снежным тоннелям.

Вторую военную зиму наша армия встретила уже по-хозяйски. Теперь у нас были хорошие, благоустроенные блиндажи и окопы, ходы сообщений были вырыты в полный профиль, огневые пулеметные точки освещены и утеплены, заблаговременно наладили печное хозяйство, заготовили еще летом дрова, а во многих блиндажах появились даже керосиновые лампы. Все предполагали, что нашему фронту предстоит еще не одна зимовка.

Моя 310-я стрелковая дивизия была переведена из нашей армии, и я больше не встречал ее. Под Киришами теперь стояла 44-я стрелковая дивизия, и я стал ее нередким гостем. Здесь я познакомился и, прямо можно сказать, подружился с редактором дивизионной газеты, майором, фамилию которого не только трудно запомнить, но даже и выговорить — очень редкая украинская фамилия.

Это был смуглый южанин, лет тридцати пяти, невысокого роста, с серыми глазами и черными густыми бровями, сросшимися над переносицей; обладая особо пытливым характером, он был активным собеседником, очень общительным и трезвым политическим деятелем, хорошо понимал задачи армейской печати, и его дивизионная газета постоянно занимала ведущее место среди других дивизионок. Он чаще других редакторов посещал политотдел армии, нередко спорил там, добиваясь положительного решения того или иного вопроса.

Бывая в его редакции, я всегда старался встретиться с ним, и мы, как правило, подолгу беседовали, обсуждая текущие вопросы внутренней и международной политики партии, искали исторические параллели и пытались заглянуть в будущее: какой будет страна после войны. Приятно отметить, что наши мнения по важнейшим вопросам никогда не расходились, и мне кажется, что иначе и быть не может с людьми, исповедующими единую, марксистско-ленинскую, идеологию и твердо стоящими на ее позициях.

Вот и сейчас я шел в 44-ю дивизию с задачей проверить, как идет обсуждение Указа и какова морально-политическая подготовка личного состава к введению новой формы одежды, погон и офицерских званий для командиров и политработников. Нужно было изучить реакцию солдат и офицеров на новый Указ, как они понимают и воспринимают эти нововведения. И вопрос этот был далеко не праздным.

Еще не забылись ненависть и презрение к золотопогонникам из белогвардейщины и армий интервентов, которыми дышали в годы Гражданской войны рабочий класс и крестьянство, а они составляли костяк нынешней Красной Армии. Эту ненависть к погонам знали не только мы, ее хорошо знали и наши враги, и потому, попадая в плен, они прежде всего спешили сорвать со своих плеч погоны. В то же время нам не чуждо было и историческое прошлое Красной Армии и Военно-морского флота, не однажды в истории русская армия покрывала себя неувядаемой славой в борьбе за сохранение целостности и независимости нашей Родины, при выполнении своего союзнического долга — и русские солдаты и офицеры всегда были при погонах.

Шел я один, день был ясный, мороз, потрескивая, шел рядом со мной по верхушкам деревьев; по широкой укатанной дороге шагалось легко и даже приятно, в высохших за ночь валенках ногам было мягко и тепло, овчинный полушубок с белым меховым воротником легко лежал на плечах, не создавая препятствий для движения. Плотно упакованный в офицерское снаряжение, я шел быстро, все шире и шире шагая.

Мне так не удалось подъехать на всем сорокапятикилометровом пути, но дошел я до дивизии сравнительно рано, и, что меня удивило — я почти не устал, чувствовал себя бодро и готов был идти дальше.

Зима — это моя родная стихия. В Сибири полных шесть месяцев проходят в зиме, а другие шесть месяцев заняты весной, летом и осенью, поэтому организм сибиряков к зиме приспособлен больше, чем к остальным временам года. Что для меня пурга, мороз? Это естественные разновидности зимы, без которых и зима не зима. Такое мнение о зиме у всех сибиряков. Зима — не помеха ни в труде, ни в отдыхе, ни в борьбе.

Погоны

Задержавшись немного в политотделе дивизии, я спешил до темноты добраться до передовой. Блиндаж, в котором я оказался, был обширным, в нем размещался почти взвод солдат. Отсюда ходы сообщения вели к окопам и огневым точкам. Солдаты во взводе были всех возрастов, профессий и национальностей; если бы этот взвод находился в Испании, его обязательно назвали бы интернациональным.

Командир взвода младший лейтенант Борисов встретил меня радушно и, собрав свой взвод, представил солдатам. Поначалу беседа у нас проходила несколько натянуто и сухо, официально, но мало-помалу мы знакомились и доверие, интерес друг к другу становились все глубже, постепенно располагая к свободному обмену мнениями.

Молодой солдат Мамед-оглы из Азербайджана, долго и внимательно слушавший разговор, вдруг спросил:

— А что такая погона?

— Не «погона», а погоны — два их, значит. И не «такая», а такое, — поправил его сосед.

— Ну хватит тебе преподавать русский язык, — оборвал его другой боец. — Ты лучше скажи все-таки, что же такое погоны? Человек спрашивает, да и я вот толком не знаю, что такое. Я их отродясь не видел.

— Не видел?! — удивлением переспросил Мамед-оглы.

— Да, не видел, — спокойно ответил боец.

Сосед, подозрительно нахмурил брови, всматриваясь в лицо солдата, и вдруг захохотал на весь блиндаж:

— А ведь верно, ребята, откудова же ему знать, что такое погоны, если в то время, когда их носили, его еще и в задатке не было.

В блиндаже весело загудели. Боец, поддержавший Мамеда-оглы, недовольно озираясь, громко спросил:

— А чего вы смеетесь? Я правду говорю, что никаких погонов не знаю, никогда их не видал и сейчас не знаю, для чего они, с чего сделаны и как ими пользоваться, а вы смеетесь.

— Так тебе ведь уже читали и толковали что к чему, а ты все свое: «не знаю, не знаю», — закричали на него со всех сторон.

После этого коллективного окрика солдат явно смутился и, опустив глаза, замолчал. Видя, что молодым солдатам все еще многое непонятно, я спросил:

— А все-таки, кто поможет молодым солдатам понять, что же такое погоны, для чего они нужны и как ими пользоваться? Я ведь их тоже не носил, хотя и видел на солдатах и офицерах старой царской армии и на колчаковцах в Сибири, но тогда я к ним не присматривался, они пугали меня.

Из-за спины сидевшего впереди солдата поднялся пожилой солдат и, задвигав своими толстыми, черными с проседью усами, заговорил:

— Оно, конечно, для молодых солдат, погоны — это новинка. Но и для нас, стариков, они тоже — интересная новость. Давно мы их носили. Почитай, двадцать лет, не меньше, тому назад. Но тут стариков мало, один-два и обчелся, а остальные — все молодежь. И то нужно сказать, что мы, ленинградцы, все, не считаясь с возрастом, добровольно пошли на фронт. В других областях наш возраст не мобилизовался. Ну, а молодежь, конечно, не только не носила погонов, но большинство даже не видали их. Разве что в кино или в театре.

— Ну, такты вот и расскажи им толком, — показывая рукой вокруг на сидевших слушателей, поторопил его другой пожилой солдат.

— А ты сам-то почему не расскажешь? — спросил усатый. — Ты ведь тоже в старой армии носил погоны.

— Ну что ж, носил-то носил и даже Георгия заслужил, а вот рассказать толком не могу.

— Ну так ежели не можешь, так хоть другому не мешай, — предупредили его откуда-то из темноты.

Солдат почему-то съежился и замолчал.

Начавший разговор черноусый продолжал стоять, ожидая пока все стихнут, и, переступив с ноги на ногу, продолжил:

— Мне вот пятьдесят два года, поэтому и довелось носить погоны. У меня и сейчас они есть дома, в Ленинграде, — хорошие, красивые погоны солдата лейб-гвардии Семеновского полка. Да, в Первую мировую оказались мы ненадежными стражами для царя, он нас живо спровадил на фронт, заменив ополченцами. Ну а те через год-полтора и вовсе его прикончили. Когда уезжал на фронт, я свое гвардейское обмундирование оставил на хранение своей подруге, девушке, с которой встречался. Тогда я был молодой, еще не женат. Ну она, молодец, все сохранила, а когда через полтора года я вернулся с фронта и мы поженились, тут Гражданская началась, голод, обмундирование пришлось в ломбард заложить, так и проели мой мундир. А вот погоны остались. Тогда они никому не нужны были. И сейчас, наверно, валяются где-то в комоде.

— Ну а какие они? С чего сделаны, как их употребляют? — нетерпеливо спрашивали солдаты.

Рассказчик неожиданно шагнул к столу, взял лежавшую на нем обложку с ученической тетради, сложил поперек втрое, подогнул с одной стороны уголки и, показывая это свое произведение, начал объяснять:

— Вот это погон. И величины он примерно такой, только вот здесь, снизу, — он перевернул сложенную бумажку, — пришита узкая тесьма, чтобы, значит, прицеплять погон к хлястику, пришитому на плечах шинели, мундира или гимнастерки. Вверху, вот здесь, у подогнутых углов, делается петелька для пуговицы, которую опять же пришивают на плечах шинели, мундира или гимнастерки, вот здесь, прямо у воротника. Только тогда у нас воротники в мундирах и гимнастерках были стоячие, а не отложные, как сейчас. Только в шинели воротники остались такими же, какими тогда были. Сшит погон из материи и разной там парусинки, а сверху покрыт хорошим сукном, какого там нужно цвета — красного, бордового, черного. Одним словом, какие войска: пограничники носили зеленые погоны, пехота — бордовые, а у нас были алые и такого же цвета петлицы. Ну, да что говорить, гвардия была отменная. У нас еще были алые лацканы и разные там окантовки, шнурки, манжеты. А шапка была — боже мой! Бывало, как нарядят... — он расхохотался и сквозь смех докончил, — не то что люди, лошади шарахались! — Несколько успокоился и продолжил: — Оно, конечно, цари придумывали для своей гвардии смешные формы ради своей же потехи. Такого теперь не нужно. А вот погоны солдату обязательно нужны. Какой я солдат без погонов? Я вот смотрю на себя — какой-то крестьянин в армяке, а не солдат. Без погонов — будто комолый, ей-богу! — Разведя руки и вздернув плечи, постоял, оглядывая удивленными глазами присутствующих, шагнул на свое место и спокойно сел.

Солдаты, выслушав очевидца, согласились с ним безоговорочно, потому что с возражениями, поправками или замечаниями никто не выступил. Новая форма одежды, погоны и офицерское звание входили в наш армейский ритуал, как нечто само собой разумеющееся, неотъемлемое, необходимое и даже обязательное.

«Дикая» огневая точка. Март 1943

В эту зиму мне еще раз довелось побывать под Киришами. На этот раз с инспекцией 125-го полка той же 44-й стрелковой дивизии. Предстояло проверить бытовую обстановку на передовой: нет ли перебоев в доставке горячей пищи, насколько регулярно она приносится, как часто меняется белье, нет ли случаев вшивости и т. п. Бытовое состояние армии имеет большое значение, а в условиях войны — это альфа и омега побед и поражений. Командир или военачальник, упускающий из поля зрения бытовые условия солдат и офицеров, не может рассчитывать на уважение к себе, а следовательно, и на успех дела.

125-й полк занимал позиции от берега Волхова западнее химкомбината, огибал комбинат и доходил почти до линии железной дороги. По численности полк был небольшим, причем на передовой находился один батальон, остальные были на отдыхе. Большего обстановка на фронте пока не требовала: немцы, закопавшиеся глубоко в землю, зарывшиеся в снег, не проявляли желания к активным действиям, да и у нас сейчас не было достаточных сил, чтобы атаковать и выбить врага из Киришей; этим равнодействием, собственно, и объяснялось относительное спокойствие на нашем участке фронта.

Подходы к передовой полка были хорошие, за исключением одной огневой точки на самом правом фланге, выдвинутой далеко вперед, причем разместилась она на самом возвышенном и открытом со всех сторон месте, так что ее хорошо видели и часто обстреливали немецкие батареи, находившиеся далеко за Волховом. Телефонный связи с этой огневой точкой не было, так как линию связи там перебивало по несколько раз в день, а ее исправление стоило много крови и не одной жизни, поэтому связь с дзотом не восстанавливали и, кажется, вообще забыли о нем. Живая связь осуществлялась лишь по инициативе самих обитателей дзота, из роты туда вообще никто и никогда не ходил, считалось, что ходить туда можно лишь за собственной смертью. Однако огневая точка жила и действовала, охраняя и защищая слабый фланг полка. Время от времени оттуда приходили солдаты, получали продукты, боеприпасы, дрова и снова уходили обратно, словно на какую-то метеостанцию.

О существовании огневой точки я узнал случайно. Пробираясь на самый правый конец фланга полка, я неожиданно увидел далеко оторванный большой снежный холм с искусственным валом возле него. Указывая на это искусственное сооружение из снега, я спросил шедшего со мной командира роты, что это за холм.

— А-а, это наша пулеметная огневая точка, — как бы спохватившись, вспомнил старший лейтенант. — Там живет командир взвода младший лейтенант Павлов, которого, кстати, я еще ни разу не видел, и два солдата.

Меня заинтересовала эта одинокая огневая точка, и я, не сказав больше ни слова старшему лейтенанту, решил во что бы то ни стало сходить туда. Днем добраться туда было невозможно, местность вокруг была открытая, на возвышенности и хорошо просматриваемая, а ходов сообщения к дзоту не было, к тому же немецкая линия обороны находилась от него не далее двухсот метров.

Дождавшись ночи и поужинав, я стал собираться в путь, попросив командира роты дать мне проводника. Услышав о моем намерении, он явно смутился, открыл рот словно хотел что-то сказать, но так и застыл. Моя просьба его явно обескуражила и поставила в весьма затруднительное положение: туда из его роты никто не ходил, следовательно, и дороги никто не знал. К счастью, в это время в блиндаж вошел солдат, весь запорошенный снегом, и, еще не отряхнувшись, доложил:

— Товарищ старший лейтенант! Прибыл за продуктами и боеприпасами!

— А-а, вот как раз и человек оттуда! — обрадовался комроты. И, как бы извиняясь, добавил: — Знаете, товарищ майор, они сами приходят, когда им что-то нужно. — Он произнес это с таким спокойствием и равнодушием, будто эта огневая его совершенно не касается, и ходить туда командиру роты незачем, и вообще она не имеет никакого значения.

Меня же эта огневая интересовала все больше и больше, и я с нетерпением ждал момента, чтобы туда отправиться.

Доложив о цели прибытия, солдат шагнул в сторону, спокойно развязал свою шапку-ушанку и, осторожно сняв, стряхнул с нее снег у самой печки, снял с плеч вещевой мешок, вынул оттуда, похожие на багажные, ремни, снова натянул шапку и направился к выходу. Увидев, что он уходит, я быстро поднялся, чтобы последовать за ним, но старший лейтенант меня остановил:

— Куда вы, товарищ майор?

— Так ведь солдат уходит, — торопливо сказал я.

— Нет, он еще не уходит. Он сначала сходит за дровами, метров триста отсюда, потом получит у старшины продукты и боеприпасы, а уж потом пойдет. Да вы не беспокойтесь, когда будет уходить, вам скажут. Без вас не уйдет, я предупредил старшину.

Часам к двенадцати ночи, получив все необходимое, солдат собрался в обратный путь. В блиндаж он не зашел, чтобы лишний раз не таял снег на полушубке, ожидал меня наверху, у входа. Выйдя из блиндажа, я увидел у его ног большую вязанку колотых дров, за плечами висел до предела набитый вещмешок. При моем появлении он быстро вскинул вязанку за спину:

— Ну, теперь пошли, товарищ майор.

Некоторое время мы шли большим лесом. Где-то вверху свистел ветер еловой хвоей, словно корабельными снастями, тихо падала мучнисто-белая снежная пыль — густо сплетенные еловые ветки будто сквозь сито пропускали бушевавшую над лесом пургу. Хотя никаких светил в небе не наблюдалось, в лесу почему-то было светло. Стволы деревьев тесно толпились вокруг, словно желая преградить нам путь, но мы, обходя их, упорно продвигались вперед. Никакой тропинки вроде не было, но я чувствовал, что проводник ведет меня точно по ней, ибо стоило чуть отклониться в сторону, как я немедленно проваливался по пояс. Стало ясно, что солдат проходил здесь не один десяток раз.

Шли молча. В пути солдат несколько раз перекладывал вязанку с дровами с одного плеча на другое. Видя это, я все время думал, как помочь ему, облегчить ношу. Предложить поочередно нести вязанку? Он из-за скромности не согласится, а другого способа помочь ему я не видел. Но вот я заметил молодую, высокую и тонкую ель, перебитую осколком снаряда и зависшую своей кудрявой вершиной на соседнем дереве. Подбежав, выломал из нее длинную палку и, вернувшись на тропку, догнал солдата.

— Ну-ка, снимай вязанку, — приказал я.

Поняв мой замысел, он смущенно произнес:

— Да ну! Что вы, товарищ майор! Я и сам донесу, теперь осталось недалеко. Вот выйдем на опушку, а там метров триста-четыреста — и дома.

— Снимай, снимай, — настоятельно потребовал я.

Солдат повиновался. Осторожно снял вязанку с плеч, положил перед собой на тропинке, Мы продели палку под ремни, взялись за концы и понесли уже вдвоем.

— Что же у вас топить нечем? — прервав молчание, спросил я солдата.

— Нет, почему же? Дрова у нас есть, еще и с запасом. Но нельзя же расходовать до последнего полена, — деловито ответил солдат, было ему под пятьдесят. — Сейчас вот пурга, и то немец строчит из пулемета, а когда вёдро, так здесь пройти трудно даже ночью. Уж больно близко мы возле них расположились. Им виден наш каждый шаг. С осени и в начале зимы, бывало, по неделе и больше не могли пройти в роту. Даже голодали по несколько дней. А ну-ка теперь не потопи неделю?

Впереди слева затрещала пулеметная очередь, но солдат, не обращая внимания, спокойно продолжал идти вперед. Наконец вышли на опушку леса, перед нами открылась широкая снежная поляна, затянутая белой вуалью пурги. Здесь, на открытом месте, ветер и снежная пыль бушевали безудержно, что-нибудь различить сквозь метель было очень трудно, но солдат ориентировался на местности очень хорошо.

— Присядьте на вязанку, товарищ майор, и немножко пригнитесь, — предложил солдат, а сам выдвинулся вперед и, присев, стал пристально вглядываться в серо-бурую ночную мглу.

Внезапно от немцев резанула короткая пулеметная очередь. Но светлые линии трассирующих пуль скользнули далеко впереди. Солдат встал во весь рост и спокойно вернулся ко мне, молча сел рядом. Не выказывая ни малейшего волнения или беспокойства, достал кисет и стал закуривать.

— Ну, что показала разведка? — спросил я.

Закурив и выпустив изо рта облако дыма, солдат неторопливо ответил:

— А вот сейчас ударит по нам, тогда и пойдем. У них ведь все делается по правилу. Если немец, скажем, ударил сейчас по нашей землянке, то следующей очередью он пройдется по опушке леса. Потом помолчит с четверть часа и снова зайдет по тому же маршруту. И так изо дня в день.

Он сидел и курил спокойно, не укрывался за вязанку дров и не подавал вида, что его беспокоит предстоящая стрельба немцев. Я молча наблюдал за ним и убедился, что он спокоен, потому что давно уже изучил шаблонную схему огня немецких пулеметчиков и теперь уверенно поджидал очередной стрельбы, заранее зная, куда будут стрелять.

Закончив курить, он поправил вещмешок на спине и сел на корточки — будто к прыжку приготовился. Внезапно над нашими головами сверкнула стая трассирующих пуль, посыпались сбитые ветки со снегом, я инстинктивно пригнулся, а солдат тут же вскочил и торопливой скороговоркой вполголоса прошептал:

— Ну, товарищ майор, теперь надо бежать поскорее.

Подхватив вязанку, мы бегом устремились вперед.

На открытой поляне тропинка темным горбом возвышалась над снежным покровом. Свирепый северо-западный ветер срывал с тропинки все, что не было втоптано, и, гоняя густую поземку, толкал нас в левое плечо. Мелкая снежная пыль, завихряясь, била в лицо, я торопливо поднял воротник, чтобы хоть немного защитить лицо, шею и уши от вертящейся колющей снежной пыли. Впереди и слева раскинулась необозримая однообразно-белесая снежная пустыня с неровными барханами сугробов, справа неподалеку темнела стена леса. Солдат то быстро шел, то бежал впереди меня, и я, держась за палку, спешил следом. Вдруг он куда-то провалился, а я, стараясь задержаться, выпустил палку из рук. Вязанка, затарахтев поленьями, свалилась куда-то вниз, и я услышал:

— Это ты, Кирюшка?

— Да, я, — ответил мой солдат. — Я не один. Пропусти майора.

— А где же он?

Только теперь мой поводырь обнаружил, что меня нет возле него. Я же стоял, все слышал, но никого не видел. Но вот мой спутник вновь откуда-то появился, как привидение, молча схватил меня за руку и потащил за собой вниз.

— Зажги свет, Саша, — попросил Кирюша.

Щелкнула кнопка фонаря, ярко осветила нас и вокруг. Я увидел нечто похожее на хозяйственный дворик: небольшая поленница, старое ведро, лопата, ящики с патронами и гранатами, узкая щель в стороне вела, видно, к уборной, слева виднелась маленькая дверь в дзот.

Сняв вещмешок, мой ведущий открыл дверь и пригласил:

— Залазьте, товарищ майор.

Согнувшись чуть не втрое, я с трудом пролез в дзот.

Собственно, какой это дзот? Это была обычная огневая точка для станкового пулемета, находиться в ней можно было только лежа, сидя или стоя на коленях; разогнуться во весь рост невозможно. Но здесь было тепло, сухо и светло. На небольшой деревянной полочке, вделанной в стену, горела маленькая пятилинейная керосиновая лампа, ярко освещая два кубических метра жилья. Немного выше лампы виднелась дуга каретки станкового пулемета «максим». По обеим сторонам от входа — два места для отдыха расчета. У самого входа в маленькой нише угнездилась миниатюрная печка, сделанная из полуведерного крестьянского чугуна. Чугунок этот стоял вверх дном, которое было аккуратно вырублено и вместо него вставлена жестяная труба. Дрова в печку закладывались сверху, как в самовар, и почти такими же мелкими чурочками. Под печкой устроено маленькое поддувало, поэтому маленькая печурка раскалялась вместе с трубой докрасна, наполняя землянку жаром.

— Командир взвода (которого, кстати, у него не было), младший лейтенант Павлов! — отрекомендовался взводный, когда я влез в дзотик.

— Здравствуйте, товарищ Павлов!

— Здравия желаю, товарищ майор! — Подавая правую руку, младший лейтенант перекинул в левую небольшую книжку, которую читал лежа до моего прихода; бросив взгляд на обложку, я успел прочесть: «Виктор Гюго. Девяносто третий год».

Поздоровавшись, я поспешил тоже перейти с четверенек в сидячее положение. Мое посещение было настолько неожиданным, что вначале командир заметно растерялся и не знал, что делать, то брался за книгу, перекладывал с места на место, то беспричинно тянулся к лампе, убавлял и прибавлял свет, потом вдруг схватился за одежду, будто собираясь куда-то идти. Понимая состояние командира, я поспешил завязать разговор.

— Ну как тут у вас идет война? — в шутку спросил Павлова.

— Да какая теперь война! Позанесло снегом и нас, и немцев, как полевых мышей, — с улыбкой ответил младший лейтенант. — Вот осенью, когда мы здесь только окапывались, вот тогда была война. Да, собственно говоря, нас только месяц-полтора назад артиллерия перестала долбить, а то ведь не давали покоя ни днем ни ночью.

В землянку влез мой спутник и стал раздеваться. Уступив ему место, Павлов сел у двери напротив меня.

— Ну как, все получил? — спросил младший лейтенант.

— Все, — лаконично ответил солдат.

— Ну, ложись отдохни, к утру сменишь Куницына, — приказал командир.

Я снова спросил:

— А сколько времени вы здесь находитесь?

— Да я уже точно не помню. Сколько мы здесь, Федотов? — спросил он моего спутника. — С октября или с сентября?

— С двадцать первого сентября прошлого года, — полусонно ответил солдат.

— Да, да, с двадцать первого сентября, — подтвердил командир.

— Все трое?

— Да, все трое.

— И ни разу вас не подменяли?

— Нет, не подменяли, — с каким-то равнодушием ответил командир.

— За все полгода ни разу? — допытывался я.

— Ни разу, — с тем же спокойствием ответил он.

— А кто-нибудь из полка или дивизии за это время был у вас?

— Нет, никого не было. Вы первый. Правда, один командир роты был месяца три назад, но он давно уже выбыл, а новые не удостаивают нас своим посещением.

— Ну а в баню вы ходите?

— А где же она?

— Как где? В полку.

— О, мы даже не знаем, где он располагается, этот наш полк. Я летом был в штабе полка, когда приехал из училища, а теперь и не знаю, где он находится, — с горечью ответил Павлов.

— Ну а как же с бельем? Белье меняете? А как стираете?

— А-а, с этим у нас в порядке. Получаем чистое, грязное относим, сдаем старшине. Вот и сегодня получили комплект чистого.

— А как газеты, журналы — получаете?

— Да. Иногда получаем, но редко. Мы ведь в роту ходим два-три раза в месяц. Да, я и забыл спросить! Федотов, газеты принес?

— Принес, — полусонно ответил солдат.

— А где же они?

— А там где-то, у Куницына.

Солдат, стоявший на посту у входа, видно, слышал наш разговор, тихонько открыл дверь и подал младшему лейтенанту небольшой сверток газет и журналов.

Отложив в сторону газеты, Павлов подполз ближе в печке, приподнял полуостывшую трубу и набросал в печку полешек. Поставил трубу и отполз, сел на прежнее место. Дрова в печке захлопали, затрещали, и наши два кубических метра жилья стали быстро наполняться теплом.

— Да вы раздевайтесь, товарищ майор, — предложил Павлов, — а то дрова разгорятся, так станет жарко.

Действительно, в дзоте становилось все жарче и жарче.

Сняв снаряжение и полушубок, я почувствовал себя значительно легче и свободнее. Но посидев с час в полусогнутом состоянии, почувствовал, что стали ныть ноги и поясница, встать же и распрямиться было невозможно.

— Как же вы тут живете, вот уже более полгода? — спросил я Павлова. — Чем занимаетесь повседневно? Какой у вас распорядок дня?

— Прежде всего, — начал командир взвода, — мы все время ведем наблюдение за противником — и днем и ночью. Утром ежедневно проводим зарядку во дворе, затем чистим оружие, пополняем пулеметную ленту патронами и проводим уборку помещения, освежаем его; очищаем двор от снега. Ну, разумеется, завтракаем, обедаем и ужинаем, подогреваем пищу на этой печке, а иногда и варим ее во дворе. А вечерами, как стемнеет, в перерывах стрельбы немцев, бегаем по одному к лесу и обратно. А иначе уже превратились бы в инвалидов. Ну, что еще делают на войне? Конечно, стреляют. Когда нет опасности, наш «максим» работает редко. Но безработным мы его не оставляем ни на одни сутки. Мы, конечно, не то что немцы — палят лишь бы палить. Мы наблюдаем и, как заметим, что они осмелели, начинают показываться на валу, так мы их и снимаем оттуда.

— А как к вам относятся немцы?

Задумавшись, командир ответил не сразу.

— Если бы вы пришли к нам осенью или на два-три месяца раньше, — сказал Павлов, — когда еще снегу было немного, вы бы не спрашивали, вы сами увидели бы и почувствовали, как они к нам относятся. Мы поесть не могли, когда бы в котелки не сыпалась земля. Здесь все вокруг перепахано снарядами. А сейчас немцы отгородились большим снежным валом и только ночью постреливают. Осветительные ракеты бросать перестали — и так светло, и на снегу все видать далеко.

Время подходило к утру, иногда раздавался богатырский храп Федотова, мои вопросы иссякли, клонило ко сну. Заметив это, младший лейтенант встал со своего места:

— Ложитесь, товарищ майор, отдыхайте, а мы сейчас будем менять дежурного.

Я с облегчением вытянулся вдоль глиняной стены, упершись головой в тумбу со станковым пулеметом, и прикрылся слегка полушубком, а Павлов стал будить солдата. Уже в полусонном состоянии я видел, как вошел Куницын, весь заиндевелый, замерзший. Федотов еще собирался, а младший лейтенант куда-то вышел. Развязав шапку-ушанку, Куницын поднес ее поближе к печке и стал счищать с нее намерзший лед и снег, потом снял пояс, скинул шинель, вытащил из нее телогрейку и осторожно развесил шинель над печкой.

По лицу — Куницын и Федотов были средних лет и выглядели значительно старше своего командира, оба были добротно сложены и закалены трудом. Я не вдавался в расспросы, поэтому не знал — рабочие они, крестьяне? Но по их мускулистым рукам, по лицам было видно, что это труженики, выросшие и закалившиеся уже при советской власти. Оба были грамотны в пределах своей работы и, как все советские люди, не только регулярно читали газеты и журналы, но живо интересовались вопросами внутренней и международной политики и неплохо в ней разбирались.

Проснулся я часов в десять утра. Оба солдата почему-то спали рядом со мной, а командира в землянке не было. Я осторожно оделся, толкнул ногой дверь и задним ходом, на четвереньках, вылез во двор.

Младший лейтенант стоял на специально вырубленной в снегу ступеньке возле толстого снежного вала и смотрел в сторону противника. Он был гладко выбрит, одет в полушубок и подпоясан по форме офицерским ремнем с портупеей. Офицерская шапка-ушанка сидела на нем красиво и как-то гордо. Дворик был уже подчищен от снега.

Увидев меня, командир спрыгнул со ступеньки, встал «во фронт» и вскинул руку к головному убору:

— Здравия желаю, товарищ майор! Здравствуйте!

— Доброе утро, — я пожал ему руку. — Ну, что там видно?

— Ничего нового пока нет.

— Местность красивая.

— Желаете?

Я поднялся на ступеньку и осмотрел лежащую вокруг местность. Она действительно была красива. Волхов прорезал лесистые чащи и многочисленные болота, теснившие его с обеих сторон; далеко на запад берега лежали низкие, а приближаясь к Киришам, вдруг поднимались, образуя рельеф, использованный здесь для железнодорожного переезда через реку, ажурные фермы моста были хорошо видны на белом фоне снежного поля, одна из ферм уже давно кисла в воде реки, взорванная немцами. Припудренные снегом леса простирались далеко за Волхов, почти вплотную окружая нас с юга и запада. Снег всюду лежал толстым покровом, из-под которого торчали полузанесенные глыбы земли, вывороченные снарядами.

Дворик теперь показался мне совсем другим, чем ночью. Это была широкая площадка перед входом в дзот, как видно, ежедневно тщательно очищаемая от снега и потому лежащая значительно ниже его верхнего уровня. Снег, выбрасываемый в сторону противника, образовал своеобразный холм, перерезанный пополам, он защищал гарнизон от холодных северо-западных ветров и скрывал от глаз противника всякое движение внутри. Воздвигнутый обитателями дзота снежный вал возвышался над огневой не менее чем на два метра, поэтому за ним, на площадке более ста метров, с успехом мог бы заниматься зарядкой и более крупный гарнизон, чем наш. Слева вели наверх ступеньки, вырубленные в снегу, по которым ночью мы и спускались во дворик.

Местность вокруг была открытой и возвышалась почти над всем плацдармом немцев. Отсюда хорошо были видны все позиции противника влево и вправо, вплоть до насыпи железной дороги. Это огневая точка почти вплотную упиралась в верхнюю часть дуги немецкой обороны, потому представляла для них наибольшую опасность. Она фактически контролировала всякое движение немцев на большом пространстве в зоне досягаемости пулеметного огня.

Стоявший рядом Павлов молча следил за моим обзором.

Когда мы спустились со ступенек, он горячо заговорил:

— Вы представляете, товарищ майор, как немцы хотели нас выбить отсюда — во что бы то ни стало! Мы втроем доползли сюда со станковым пулеметом осенью прошлого года, во время последнего в том году наступления — нужно было прикрыть фланг для развития наступательной операции. Рано утром мы окопались здесь, установили пулемет, задача была: прижать немцев плотнее к земле, не дать им возможности своими контратаками воспрепятствовать наступлению. По сигналу мы открыли огонь. Вода в кожухе кипела; вначале мы ее часто меняли, а потом вода кончилась. Но с атакой что-то не получилось. А мы только обнаружили себя — пользы никакой, и мы превратились в мишень для немцев. Правда, мне говорили: если сорвется наступление, можно отступить в лес; но, когда я осмотрелся, оказалось, что нам-то и бежать некуда: стоит нам вылезти из своего небольшого тогда укрытия — перестреляют, как куропаток. Немцы открыли по дзоту бешеный огонь из всех видов оружия.

Правда, артиллерия нас тогда еще не нащупала. Потом я стал присматриваться и обнаружил, что отсюда немецкую оборону видно, как на ладошке. Думаю, разве же можно упускать такую позицию?! И мы — давай копать! К вечеру выкопали окоп полного профиля. Укрыли пулемет. Сделали для него специальную ячейку. Тут только немцы поняли наше намерение и снова накрыли нас огнем из всего, что могли. Три раза опрокидывало наш пулемет, но ни одного из нас так и не царапнуло. Тогда они решили смешать нас с землей. Артиллерия заваливала нас снарядами, но, вспахав все вокруг, они так и не смогли нас выбить. Но, знаете, здесь снаряд не так опасен, как мина: снаряд бьет вкось, а мина падает почти вертикально и попадает в окоп. Хорошо, что мы поделали крутые зигзаги и хорошие подкопы, а то бы несдобровать. Две мины разорвались в нашем окопе, но ни одна не задела нас.

На следующую ночь мы принялись таскать бревна из леса. Сначала для себя маленькое укрытие сделали, а потом, постепенно, соорудили и вот этот дзот — мины перестали быть для нас опасными. Теперь нам опасен только тяжелый снаряд.

Почти неделю мы не могли связаться со своими. Голод нас уже замучил, а немцы все не давали нам покоя. Ну, думаю, эдак они, если не убьют нас, так голодом уморят, надо как-то пробираться к своим. Но что делать — бросить огневую точку и станковый пулемет? Мои воспротивились:

— Как можно бросать завоеванное! Забыл приказ Сталина «Ни шагу назад!»? Ты, — говорят, — иди сам да неси нам что съестное, а мы тут будем держаться.

Вот это, думаю, солдаты! Вот это люди!

— Ну хорошо, — говорю, — попробую сам пробраться, но если меня долго не будет, вы тогда снимайтесь и уходите отсюда, ведь от того, что вы помрете тут с голоду, пользы никому не будет. Кроме того, нам было сказано: в случае неудачи с атакой мы можем отступить в лес.

А они мне:

— Да что ты, младший лейтенант, запричитал о нас. Ты беги скорей да неси поесть, да патронов и гранат побольше, а что нам делать — сообразим и сами.

Вот такие у меня солдаты, товарищ майор, — не без гордости сказал Павлов. И продолжал: — Ползком, короткими перебежками добрался я в роту. Доложил командиру об обстановке, значении нашей огневой точки и нашем решении не бросать такую важную огневую позицию. Увидев и выслушав меня, командир роты так обрадовался, что вскочил, схватил меня и принялся трясти что есть силы. Хороший был командир. Умный. Да выбыл он по ранению. Я ему говорю:

— Да не трясите вы меня, все равно ничего не вытрясете, потому что я вот уже четвертые сутки ничего не ел. Лучше дайте мне что-нибудь съесть да ребятам понести, они столько суток не евши.

Он возмутился:

— Как же ты допустил до этого! Да какой же ты после этого командир?! — И давай меня костерить.

— Некогда было, — говорю. — Блиндаж себе строили. Все ночи были заняты, а днем к вам не пробраться.

— Как?! Вы уже и блиндаж построили?!

— Да, — говорю, — построили.

Он уставился в меня и будто онемел. Потом вдруг как закричит:

— Старшина! Выдай им продукты на неделю и два литра водки. И распорядись, чтобы тотчас же тянули линию связи, пусть идут вместе с младшим лейтенантом. А сейчас накорми его хорошим ужином. Идите.

Да, пошли мы в блиндаж к старшине. Он поставил передо мной котелок борща, мясо и кашу. Налил сто грамм водки. Выпил я, хорошо поел... а встать не могу! До того опьянел, ну никак не могу подняться с места. Старшина хохочет, а мне не до смеха, стало как-то дурно, и я свалился, уснул.

Только под утро вернулся к своим, с двумя связистами. Принесли ребятам горячую пищу, термос кипятку, продуктов на неделю, ящик патронов и десятка два ручных гранат. Установили телефон. Мои ребята обрадовались, обнимают, целуют нас. Вот с тех пор мы и ходим поочередно за продуктами, боеприпасами и дровами, — закончил младший лейтенант.

Буран, так сильно бушевавший ночью, прекратился еще рано утром. Умеренный ветер, стихая, продолжал еще дуть с северо-запада, но уже настолько ослабел, что не мог сорвать ни единой снежинки. Тучи поредели, и временами сквозь них по-мартовски ласково проглядывало поднявшееся солнце. Ночной мороз заметно ослабел, почти не чувствовался.

— Ну, пойдемте завтракать, товарищ майор, — пригласил Павлов, и мы полезли в дзот.

Было около двенадцати, солдаты отдохнули и приготовили чай, один из них стал одеваться, готовясь идти на дежурство, но командир взвода остановил его:

— Подождите, днем немцы не ходят в разведку, так что мы сейчас позавтракаем и товарищ майор сделает нам доклад.

С удивлением и восхищением я наблюдал за этим маленьким, но стойким и мужественным гарнизоном, за его трудной, но размеренной и по-фронтовому красивой жизнью. Трудно было понять, что тут преобладало, — сознательная воинская дисциплина или дух дружбы, товарищества? Одно было несомненно: душой этого маленького гарнизона был его командир — младший лейтенант Павлов. Душой умной, трудолюбивой, мужественной и бескорыстной.

После завтрака я рассказал вкратце о международном, внутреннем и военном положении нашей страны или, как говорят докладчики, «о текущем моменте». А развернувшаяся затем беседа затянулась, время приближалось к двадцати часам, и нужно было собираться в обратный путь, гостеприимные хозяева настаивали, чтобы я поужинал с ними, но пришлось деликатно отказаться, пояснив, что время моей командировки истекло и нужно торопиться — дело военное, нарушение дисциплины недопустимо.

Младший лейтенант вышел проводить меня.

— Ну, товарищ майор, вы бегать умеете? — обратился ко мне Павлов. — А то до леса у нас пешком не ходят.

— Да когда-то бегал, — отшутился я.

— Ну, тогда побежали, а в случае чего пулей падайте налево с дорожки, дорожка выше уровня снега.

Подтянув ремни и нахлобучив шапки, мы побежали к лесу.

Благополучно достигнув опушки леса, тяжело дыша, мы наконец перешли на шаг. В глубине леса мы тепло простились с лейтенантом, и, не заходя в роту, я направился в дивизию, а оттуда с попутной машиной вернулся в политотдел армии.

Мой доклад об «открытии» мною «дикой» огневой точки и ее мужественного гарнизона вызвал у генерала Емельяненко живой интерес, но и немалое возмущение. Имея привычку все проверять лично, он убедился, что действительно об этой огневой точке, кроме командира роты, никто ничего не знал ни в дивизии, ни в полку, ни даже в батальоне. По его требованию мужественная тройка была заменена другим составом и на полный месяц отправлена в армейский дом отдыха, а огневая точка была расширена, укреплена и связана с общей линией обороны.

Дрезина командующего

Со Сталинградской и Кавказской группировками немцев давно уже было покончено. Отступив за реку Миус западнее Таганрога и к небольшому городку Севск западнее Курска гитлеровцы готовились к летнему реваншу. Они готовились к нему усиленно, широко и всесторонне и, как подобает фашистам, шумно.

Мы тем временем спокойно читали в сводках Совинформбюро: «существенных изменений на фронтах не произошло» — и интенсивно готовились к достойной встрече наступления врага.

Поговаривали тогда, что на Центральном фронте и в глубине Курской дуги готовится критическая линия обороны, и, в случае прорыва, враг будет встречен здесь всеми видами оружия, в том числе и еще не применявшимися во Второй мировой войне, на которое жертва агрессии, безусловно, имела полное право.

Перебазированная и перестроенная на военный лад наша промышленность стала заметно и все более интенсивно насыщать фронт новыми видами военной техники, оружием и боеприпасами, танками и самолетами. Всюду и во всем чувствовалось, что мы растем и крепнем.

С наступлением лета 1943 года положение на фронтах все еще не менялось, по-прежнему лаконичны были сводки Совинформбюро с неизменным сообщением «ничего существенного не произошло», только изредка сообщалось, что где-то в районе Курска, над Орлом или Белгородом происходят крупные воздушные бои. Наши войска по-прежнему усиленно учились и лишь кое-где проводили разведку боем или локальные боевые операции с целью улучшения позиций на отдельных участках фронта. Вражеская авиация появлялась у нас редко и шла, как правило, на большой высоте. Мы ходили и ездили теперь вполне свободно и днем и ночью. К тому же между Киришами и Будогощью постоянно курсировал зенитный бронепоезд.

В один из таких июньских дней большая группа офицеров штаба и политотдела армии собралась ехать в Киришскую группу войск. Мы сели в дрезину командующего армией, к которой был прикреплен большой крытый вагон системы «пульман». В вагоне находилась небольшая группа солдат и старшин, получавших с армейских складов различное имущество. В этот же вагон погрузил свою газетную бумагу, типографские краски и прочие материалы редактор дивизионной газеты 44-й стрелковой дивизии. Словом, и дрезина, и вагон были загружены до предела.

Дрезина с прицепленным вагоном стояла на четвертом пути, прямо против открытых дверей вокзала. Остальные пути были свободны. Сидя на своих местах, мы ждали, и уже довольно долго. Не было почему-то моториста дрезины. За время этого бесплодного ожидания по нашему пути подошел и встал позади, почти вплотную, зенитный бронепоезд. Через непродолжительное время по тому же пути, но уже спереди подошел вынырнувший из-за леса паровоз и, пыхтя, медленно остановился перед нами. Прислуга паровоза, не торопясь, перекидываясь шутками, принялась чистить поддувало паровоза, выгребая горящий шлак прямо на полотно дороги. Моториста меж тем все не было.

Разморенные духотой, мы сидели в дрезине уже второй час, тянуло ко сну, и некоторые уже сладко дремали. Чтобы встряхнуть себя и немножко освежиться, я вышел на воздух и остановился в тени дрезины. Светло-голубое небо было чистым и где-то в далекой глубине слегка подернуто дымкой. Окрестности Будогощи почти вплотную облепил лес, только справа от нас раскинулось широкое неприветливое болото. Паровозники, закончив чистку колосников, влезли на тендер и, так же весело переговариваясь, копались с углем, а зенитчики, стоя у орудий, толкали от безделья друг друга и громко хохотали.