РАБОТА ПОЛИТРУКА
РАБОТА ПОЛИТРУКА
«Немец у Москвы, а вы все болтаете!» «Выдержим мы или нет?» Комполка Михайлов и его комиссар. На КП батальона. Ночь на передовой. Сомневающийся
«Немец у Москвы, а вы все болтаете!»
В последних числах ноября дивизия сосредоточилась на западном участке фронта в районе деревни Сорокино.
Установилось напряженное затишье.
Немцы спешно укрепляли свои позиции, жгли прифронтовые села и деревни, стога сена в лесах — в общем, явно готовились к упорной обороне и возможному отступлению. Как видно, слухи о предстоящем наступлении переползли линию фронта.
Я заметил, что лица солдат и офицеров стали деловито-суровыми, словно они были обозлены на кого-то. Все были до предела сосредоточенны, подтянуты — казалось, в любую минуту готовы вцепиться в горло врагу. Зато нас, политработников, слушали все с меньшим интересом, иногда открыто отмахивались, заявляя: «А что болтать! Немец уже у Москвы, а вы все болтаете!» — будто одни политработники были тому причиной. Однако на фашистские листовки никто не обращал внимания, их передавали нам с брезгливостью, молча. Анализ данных показывал резкое падение количества «пропавших без вести» — в эти списки зачислялись также попавшие в плен и изменники, добровольно перешедшие на сторону врага. Эти цифры и многое другое показывали, что несмотря на тяжелое военное положение моральная стойкость наших воинов возрастала. Суровость и напряженность солдат и офицеров свидетельствовали об усиливающейся ненависти к врагу.
Расчет 122-мм гаубицы обр. 1910/30 слушает, как один из бойцов читает вслух первомайский номер дивизионной газеты «В бой за Родину»
Немало, конечно, было и сомневающихся в способности страны выдержать и переломить бешеный напор врага. И это не были наши недруги. По большей части, это были люди слабые, потерявшие веру в силу духа и выносливость своего народа, партии и ее руководства. Они, как и мы, любили свою Родину и тяжело переживали ее потери в войне, но под воздействием временных факторов теряли надежду, выдержку и стойкость. На таких людей мы, политработники, всегда обращали максимум внимания.
Каждый день с напряженным вниманием и тревожным волнением мы вчитывались и вслушивались в передаваемые сводки Совинформбюро, все тяжелее и безотраднее становилось на душе. И вот первая радостная весть: «29 ноября 1941 года Южная группа войск, перейдя в контрнаступление, обратила противника в бегство, освободила город Ростов-на-Дону и продолжает преследование отступающего врага». Наконец! Это было начало! Трудно даже в самых высоких словах передать то чувство радости, восторга, которое охватило нас после этого сообщения! Не дослушав сводку, мы, как малые дети, повскакивали с мест, зашумели, обнимая и поздравляя друг друга. Секретарь политотдела младший политрук Шустиков умолял:
— Товарищи, товарищи, пожалуйста, потише, дайте возможность записать сводку.
Сводка была немедленно отпечатана на машинке в нескольких экземплярах, и в двадцать два часа мы отправились в части дивизии.
«Выдержим мы или нет?»
Обдумывая события и вытекающие из них свои задачи, я шел в полк майора Михайлова. Навстречу с передовой громыхали пустые походные кухни, переваливаясь на кочках и пнях; накормив бойцов сытным ужином, они не торопясь возвращались на свои базы; ездовые, скуртюжившись, сидели на облучках, лениво понукая лошадей, а повара, взявшись за поручни кухонь, шли сзади, так как усидеть сверху при таком бездорожье невозможно. Присмотревшись, в одном из поваров я узнал старого приятеля и, поравнявшись, поприветствовал:
— Здравствуйте, товарищ Руденко!
От неожиданности он быстро вскинул голову и торопливо козырнул мне:
— Здравия желаю, товарищ полит... Ох, извиняюсь, старший политрук! У вас, оказывается, уже шпала.
Я с гордостью подтвердил.
— Вот и хорошо, — сказал Руденко. — Очень рад за вас. Разрешите поздравить вас с повышением! — Не ожидая разрешения, он схватил мою руку и долго тряс, крепко сжимая.
Ездовой, отъехав немного, остановил лошадь.
Руденко всегда интересовался международной и военной обстановкой и тут тоже немедленно забросал меня вопросами:
— Ну как, товарищ старший политрук, у нас обстоят дела на фронте? Что нового? Как Москва, еще держится?
Я обстоятельно отвечал на все вопросы, подтвердив, что Москва «еще держится». Поначалу наша беседа носила живой и увлекательный характер. Руденко задавал острые, деловые, шуточные вопросы, внимательно слушал мои доводы и объяснения. Но постепенно я стал замечать, что интерес к моим ответам заметно падает. Он стал часто опускать голову, прятать глаза, я видел, что он напряженно думает, его волновал тяжелый, мучительный вопрос, который он хотел бы задать, но пока не находил подходящих слов или не решался. Наконец он взял себя в руки, поднял голову и взглянул мне в лицо:
— Товарищ старший политрук! Вы коммунист и работаете в политотделе. Я вам верю, как родному брату. Скажите мне правду, но так, чтобы можно верить: выдержим мы или нет?
Разумеется, я догадывался, о чем хотел спросить Руденко, потому что об этом меня «по секрету» спрашивали уже многие. Но тогда кроме собственной убежденности и умения убеждать других — у меня ничего, «чтобы можно верить», не было. Зато теперь я нес с собой документ, не верить которому было невозможно. Без слов я спокойно раскрыл планшет, достал экземпляр сводки и передал Руденко карманный фонарь:
— Ну-ка, посветите мне, поищу тут ответ на ваш вопрос.
Руденко заметно смутился и часто замигал глазами — готовился о чем-то просить, но я, будто не замечая, принялся громко читать сводку.
Когда, закончив чтение, я посмотрел на повара, то увидел совсем другого Руденко. Его побитое оспой лицо расплылось в широкой радостной улыбке, глаза его засверкали, заискрились, он готов был взлететь. Позабыв, что нас тут всего двое, радостно закричал, словно обращаясь ко многим:
— Ага! А что я говорил! Товарищ Сталин слов на ветер не бросает!
Не простившись, он сорвался с места и побежал к своей кухне.
— Подождите, — окликнул я. — Вот, возьмите, прочтите там всем у себя.
Руденко мигом вернулся, выхватил у меня сводку, бережно ее сложил и пристроил в бумажник. Я протянул руку:
— Ну, а теперь до свидания.
— До свидания, до свидания, товарищ старший политрук! Спасибо вам за сводку! Теперь я все тылы подниму!
Козырнув и повернувшись кругом, Руденко заторопился к своей кухне, встал на подножку и весело закричал:
— А ну-ка, Семен! Давай-ка скорости!
Кухня снова загромыхала и стала быстро удаляться, подпрыгивая на кочках.
Стояла глубокая ночь. Но в лесу не казалось темно. Спрятавшаяся в вышине луна хорошо освещала землю сквозь однослойные, как матовый плафон, облака. Сыпал мелкий, но густой снег, видимость была недалекой. Разлапистые ветви елей укутывались в теплые белые пелерины, такие тяжелые, что их клонило к земле, а стоило задеть, обрушивалась целая лавина. Отряхнув снег с воротника полушубка, я быстро зашагал в полк.
Комполка Михайлов и его комиссар
На КП полка все уже спали. Бодрствовали двое: командир и комиссар, оба сидели перед картой, расстеленной на широком самодельном столе. Фонарь «летучая мышь» тускло освещал помещение. Блиндаж был необыкновенно велик, в глубину не менее трех метров, а по длине и ширине напоминал большую комнату постоялого двора. Такие блиндажи обычно были у летчиков. Большая печка из двухсоткилограммовой железной бочки давала много тепла. Возле нее, притулившись на ящике, дремал связной. Было жарко и душно.
Комполка майор Михайлов, старый мой знакомый, был из молодых, но образованных и уже опытных командиров, дважды награждался орденом Боевого Красного Знамени — за бои в Испании и за умелое управление боем у деревень Гайтолово и Тортолово. В его полку я бывал не раз, здесь меня считали своим, и сейчас, когда я зашел в блиндаж, командир и комиссар заулыбались и как по команде воскликнули:
— Э-э, друг, что так поздно?!
— А разве на войне время суток имеет значение?
— А как же! — не согласился майор Михайлов. — Например, ночью идти в разведку считается лучше, чем среди бела дня.
— Не всегда и не при всех обстоятельства, — заспорил я.
Поздоровались, обменялись с каждым рукопожатием, и я сел напротив на вделанную в землю скамейку. Мы оживленно заговорили, тема сейчас была у всех одна — успешное наступление Южной группы войск. Сетовали, что это пока единственное наше наступление на многотысячекилометровом фронте.
— Этого недостаточно, — говорил комиссар, — надо наступать по всему фронту.
— И что ж вы сидите, чего не наступаете? — пошутил я.
— Представьте себе, мы готовимся, — улыбнулся Михайлов.
— Это странно!
Я поинтересовался, какие меры приняты в связи с сегодняшней сводкой Совинформбюро. Комиссар доложил, что секретари партбюро и комсомольского комитета уже ушли во 2-й и 3-й батальоны, а в 1-й он собирается идти сам:
— Да вот, получили приказ, надо кое-что подготовить, позже схожу.
Я предложил:
— Так вы работайте, товарищ Иванов, а я схожу за вас, сделаю что необходимо.
— Ну хорошо, — согласился комиссар. — Только имейте в виду, там есть открытая поляна, ее вам никак не обойти, так вот, ее необходимо переползти или быстро перебежать, иначе могут подстрелить. Днем там опрометчивых снимают снайперы, а ночью методично бьет пулемет. Так что будьте осторожны, — напутствовал комиссар.
— Не беспокоитесь, вон какой снег, видимость плохая. Проскочу, не в первый раз.
— Ну смотрите. Да не рискуйте без нужды, — предупредил комиссар.
На КП батальона
До КП батальона я добрался благополучно. Передовая молчала. На этом участке немцы укрепились в селе и, экономя осветительные ракеты, каждую ночь поджигали по одной избе с обоих концов села. При ясной погоде зарево пожара высвечивало фигуры бродящих по селу гитлеровцев и наши снайперы часто за ними охотились. Но сегодня из-за густо падающего снега горящие избы казались высокими бледно-желтыми столбами, а села как бы не было, вместо него между этими огненными столбами висела снежно-белая завеса. Страшное «представление».
В батальоне я встретил старых друзей, двух офицеров, с которыми впервые мы познакомились месяц назад в бараке на станции Волхов. Комбат старший лейтенант Гайворонский и младший политрук Осадчий встретили меня уже без смущения и подозрений, а комиссар поднялся и предложил мне свой стульчик. С ходу заговорили о текущих событиях. Оказалось, они уже знают о сводке, собрали агитаторов рот, проинструктировали и разослали по взводам.
— Это, конечно, хорошо, — одобрил я, — но этого мало. Вы сами, командир и комиссар, были на позициях?
— Не были, — добросовестно сознались они.
— Выходит, вы сами еще не поняли значения этого успеха нашей армии, не оценили его по достоинству.
Офицеры переглянулись, ожидая, кто первым начнет разговор. Я поспешил на выручку:
— Вам, кажется, трудно понять это событие. Вот вы и подумайте. Гитлеровцы за две недели разбили сильнейшую в Европе французскую армию. Победно прошли почти по всем остальным европейским государствам. Перекинулись в Африку и уже стоят неподалеку от египетских пирамид. И до сих пор они нигде не встречали силы, способной оказать им должное сопротивление. На этом основании Гитлер и Геббельс, надрываясь, вопят на весь мир о превосходстве своего оружия и непобедимости их армии. Вы что думаете, этот бешеный крик нас не касается? Наивная и слишком опрометчивая ошибка. И вот! — первый и крепкий удар в скулу проклятой фашистской морды. Гитлеровцы вынуждены попятиться назад! О чем говорит этот удар? Да просто о том, что мы можем бить фашистскую армию. Мы ее должны бить и обязательно разобьем, освободим нашу Родину от ненавистных захватчиков. Но если вы сами этого не поняли, то как же менее образованный, чем вы, солдат может осмыслить это самостоятельно? Это пока единственное, но очень важное событие!
Осадчий — партийной работник еще с довоенным стажем, сразу понял свою недоработку, опустив голову, виновато протянул:
— Да-а, об этом мы, кажется, не подумали.
Командир батальона все время сидел молча, внимательно слушал и теперь повернулся к Осадчему:
— Вот видишь, комиссар, как политотдел оценивает первое контрнаступление нашей армии. А мы с тобой его недооценили, не поняли всего, что оно может дать. — И, уже одеваясь, бросил комиссару: — Пошли!
Я попытался остановить его, убеждая не покидать командный пункт, но Гайворонский был неумолим:
— На позиции сейчас тихо, за меня остается старший адъютант.
— Тогда пошли, — поддержал я.
Распределив роты, мы пошли каждый в свою.
Ночь на передовой
В 3-ю роту я пришел уже на рассвете. Впереди сквозь редко падающий снег чернело село. К утру пламя угасло, только клубы белого дыма и пара еще поднимались на месте сгоревших изб. Стрельба с обеих сторон прекратилась. Стояла обычная предрассветная тишина.
Часовой смело окликнул меня и вскинул карабин на руку. Я сказал пароль и прошел в блиндаж.
В роте сводку Совинформбюро уже прочитали, но не на всех огневых точках. Я собрал в блиндаже командира роты, всех командиров взводов и агитаторов и рассказал о военном, политическом и хозяйственном положении страны, особо заострив внимание на успешном наступлении Южной группы войск и наших задачах. Последовало много вопросов, предложений, прогнозов, потому что людей, сидящих в блиндажах, окопах, на огневых точках, часто предоставленных самим себе, интересовало буквально все. По донесениям — газеты и журналы доставлялись на передовую регулярно. На самом деле на передовой их читали очень редко, а многие месяцами их даже не видели. Да собственно, в дни напряженных боев мы и сами редко читали газеты и журналы, не до них было. Вот, беседуя с людьми, я и старался ответить на каждый вопрос или высказывание и направить мысли людей к единой цели — пробуждению сознательной ненависти к врагу. Задача политрука: зажечь боевой дух воинов, чтобы человек мог осмысленно решать свои конкретные боевые задачи.
Беседа затянулась и, если бы не горячий завтрак, доставленный старшиной в термосах, продолжалась еще долго. Старшина гремел бутылками и консервными банками, распределяя продукты среди разносчиков по взводам, это отвлекало слушателей, и я внес предложение завершить беседу.
Сомневающийся
Позавтракав, отправились с политруком к дзотам. Низко пригибаясь, мы шли по ходам сообщения и траншеям к дальним огневым точкам. Политрук остался на ближней, а я пошел на самую дальнюю. Мне крайне хотелось обследовать самую глухомань и стык между батальонами.
Маленький дзотик в два наката возвышался небольшим бугорком на самом правом фланге батальона. Между дзотом и соседним батальоном лежало небольшое, метров двести, комбинированное минное поле. Село, занятое немцами, тут подходило совсем близко. Редкие еще не сожженные фашистами избы стояли одинокими островками, ободранные и искалеченные; нигде — ни тропки, ни следа, все уже запорошил снег; казалось, на всем пространстве вокруг нет жизни, нет ничего живого. Но это было обманчивое впечатление.
Откинув плащ-палатку, я с трудом пролез в дзот. Прямо перед входом на вырезанной в земле полукруглой тумбе стоял станковый пулемет, высунув дуло в сторону противника. После яркого дневного света поначалу я ничего не увидел, но постепенно стал различать людей и вещи. Разогнуться в рост было невозможно, и, войдя, я сразу оказался лицом к лицу с обитателями дзота. Здесь жил боевой расчет из трех человек. Они поочередно, стоя на коленях или сидя на корточках, наблюдали за противником. Это был наш форпост. От того, кто находится на этом посту, нередко зависела судьба боя. По обеим сторонам помещения располагались два места для отдыха. Третьему члену общества отдыхать не полагалось, поэтому для него не было и места. Посередине дзота один на другом стояли два ящика с патронами и гранатами — это был стол, на нем тускло мигала коптилка.
Я поздоровался, представился и присел рядом с солдатом, отдыхавшим до моего прихода на правом топчане. Первым мне представился командир огневой точки сержант Шахов, за ним — первый номер пулеметного расчета рядовой Шевченко, и второй номер — боец Джаксамбаев. Первым делом я проверил оружие. Оружие боевого расчета находилось в идеальном состоянии и наготове, прицел пулемета закреплен на 200 — максимальная дальность до противника. Похвалил солдат и начал разговор:
— Ну, как живете, товарищи?
— Хорошо, — ответили двое.
— Как питаетесь? Вовремя ли вам доставляют пищу? Дают ли водку?
— О-о, кормят нас неплохо и водочки приносят каждый день, — ответил за всех сержант.
— Кормять-то нас добре, та, мабудь, зря, — сурово добавил Шевченко и сплюнул в угол.
— А почему же зря? — спросил я Шевченко.
— Та потому, шо народ нас корме, обувае и одягае, а нимци, кажуть, уже разглядають в бинокль Красну площадь и на Кавкази наши орихи лускають. От як!
Вначале я подумал, что Шевченко — обычный украинский шутник, но, присмотревшись к нему, заметил, что лицо его было суровым, если не злым, на лбу и щеках залегли глубокие складки, и смотрел он мимо людей, куда-то в угол. Видно, было что-то у этого солдата, что-то тяжелое творилось на душе.
— Откуда вы, товарищ Шевченко?
— Та я с Пирятина, — нехотя ответил он.
— И давно там живете?
— Та я там родывся.
— Значит, ваша семья на оккупированной территории?
— Та ото ж, — недовольно ответил Шевченко.
— Так на кого же вы сердитесь?
— Та хиба ж я сердюсь? Тяжко мини — от шо! Читвертый мисяц ничего про дитей и жинку не знаю. Живи воны чи ни? Як воны там? — И, опустив голову, затих.
Наблюдавший за противником Джаксамбаев оторвался от амбразуры и повернулся к нам, с жаром заговорил:
— Ми кажнай ден гаварим Шевченка: потерпи маленко, может, асвабадим твоя семья. А он не терпит.
— Да, добре тоби Джаксамбаев терпить, як твои диты за четыре тысячи километрив от войны, а мои пид нимцим. А ты бачиш, яки воны люти? Вси хаты у людей попалылы, всю скотыну забрали. Вишають, убывають людей ни за що. От як!
Шевченко вел разговор смело, открыто и упорно, что, не скрою, мне очень нравилось. И я тоже открыто и в упор поставил свой вопрос:
— Какая же ваша думка?
— А яка моя думка? Моя думка така: як шо у нас е сыла, так треба быть нимцив и выганять их с нашой зымли. А як шо мы не можем з ными справиться, тоди ничого и руками махать. От як!
— Так вы уж договаривайте до конца, товарищ Шевченко, и выражайтесь поточнее: тогда, мол, нужно поднять руки кверху и встать на колени, склонить голову перед фашизмом. Так что ли?
— Та ни! Хиба ж я так сказав? — всполошился Шевченко.
— Сказал-то так. Да не досказал того, что хотел сказать. Вот тебе и помог товарищ старший политрук, — отозвался сержант Шахов.
— Ни! Цего я не хочу и на измену родине николы в свити ны пиду.
— Это хорошее ваше заявление, товарищ Шевченко, — сказал я, — но теперь ему мало кто поверит — вот в чем дело. Своей паникой и неустойчивостью вы сами подорвали к себе доверие у своих товарищей. Какой же вы солдат?
— Та шо вы, хлопци! Та невелиж вы мини не доверяете?! — обращаясь к товарищам, спросил Шевченко, он протянул руки, словно желая кого-то схватить за полы.
Смущенно и вопрошающе он смотрел то на Шахова, то на Джаксамбаева. Но те, отвернувшись, молчали. Опустив локти на колени и обхватив голову руками, Шевченко горько заплакал. Чувство потери семьи и доверия товарищей схватило его, будто железными клещами, и он не выдержал.
Все молчали, и я сидел и думал: сколько же сейчас у нас в армии таких шевченков! И обвинять их тяжело. Они ведь виноваты столько же, сколько и мы. Но, потеряв выдержку, стойкость и упорство в борьбе, они теперь представляли величайшую опасность для нашей армии, поэтому их надо знать и всеми возможными способами помочь им. Поднять их дух, вселить в них веру в наше правое дело, вселить надежду в победу.
У Шевченко подергивались плечи, остальные по-прежнему молчали,и я сказал:
— Что ж, товарищ Шевченко, вы знаете русскую пословицу: «Москва слезам не верит». А для солдата слезы — это самое последнее дело. Ты же земляк Тараса Бульбы и знаешь, как он не любил смотреть на казаков, распустивших нюни.
Шевченко вытер рукавом глаза:
— От же як тяжко бувае, ты дывись? Зо мною ще такого николы не було.
Беседа медленно восстанавливалась.
Расспросив бойцов, как часто они стреляют по противнику, как обеспечены патронами и гранатами, когда последний раз меняли белье, я постепенно перешел к положении дел на фронтах. Когда я сообщил, что на юге немцы уже бегут от ударов нашей Красной Армии, что уже освобожден Ростов-на-Дону и множество других населенных пунктов, Шевченко (он стоял теперь на коленях у пулемета и наблюдал в амбразуру за противником) быстро повернулся и недоверчиво уставился на меня своими красивыми глазами. Я понял, что для него одних моих слов недостаточно. Открыв планшет, я достал сводку и медленно, но громко прочитал ее. Глаза Шевченко вдруг заиграли, но, не веря мне, он смело попросил:
— А ну дайте мини сводку, товарыщ старший политрук, я сам ее почитаю.
— Пожалуйста, возьмите, я вам ее оставляю.
— От спасыби!
Шевченко повернулся к свету из амбразуры и стал внимательно читать про себя. Читал он долго и, кажется, некоторые места перечитывал, а потом повернулся к нам и весело закричал:
— Хлопци! Так там вже недалеко и до Пирятина!
— Правильно, — подтвердил сержант, — дойдем и до твоего Пирятина.
Беседа наша была прервана разносчиком пищи, который вошел к нам без стука.
Теснота в дзоте стала еще плотнее. Пришлось передвигаться. Я сел рядом с Шевченко, Шахов и Джаксамбаев напротив. Разносчик, присев на колени у порога, стал разливать горячий суп и раздавать продукты. Сержант пригласил меня пообедать, а Шевченко достал в изголовье фляжку с водкой и стал разливать по кружкам, я поинтересовался:
— Откуда у вас такой запас?
— Та Джаксамбаев у нас ны пье водку вовси, а ми с сержантом — тилки по велыким праздникам, — ответил Шевченко.
— Ну что ж, тогда выпьем за скорое освобождение Пирятина! — предложил я тост.
— Ни, — возразил Шевченко, — давайте выпьем за наше добре наступление та ослобожденя всий нашой земли!
— Правильно! — поддержали его товарищи.
После обеда разносчик засобирался, я тоже встал. Особо трогательно мы простились с Шевченко. Подавая ему руку, я сказал:
— Ну, до свидания, товарищ Шевченко. Не падайте духом и не поддавайтесь панике. Держите голову выше. Не может быть, чтобы мы не освободили свою родину от этих извергов.
Он крепко стиснул мне руку и, внимательно всматриваясь в лицо, с какой-то торжественностью произнес:
— Товарищ старший политрук! Я вирю вам, як своему ридному батьку, и буду воювать так, як мои прадиды, запорожски казаки! Никоды хвашисты не будут панувать над нами! От, шо я вам скажу! — Выпустил мою руку и, опустив голову, тихо добавил: — Знаете, шо я вас попросю: не кажить никому, шо ото я вам сказав таке погане. То я, мабуть, от того, шо дуже зажурывся.
— Ну, хорошо, — пообещал я Шевченко. — Никому рассказывать не буду.
Обрадованный, он поднял глаза, схватил опять мою руку и долго тряс.
Вскоре мы получили новую сводку Совинформбюро — о куда более внушительной и прямо-таки грандиозной победе наших войск. Шестого декабря 1941 года, перейдя в контрнаступление под Москвой, наши войска нанесли сокрушительный удар по отборным дивизиям гитлеровского рейха, которые, бросая оружие и боевую технику, обратились в бегство. И еще через три дня пришло известие об освобождении Тихвина. Нашей радости и гордости, казалось, не было конца.