Ч

Ч

Таня Чокой.[0] Птичка. Любит жить и живет без лишних размышлений, как выйдет. Впрочем, года четыре назад училась в институте марксизма — ленинизма и утверждала, что это сильно расширило ее кругозор. Что, впрочем, практических последствий не имело. Познакомились мы в Сталинабаде. Жила она в одиночестве с сынишкой отчаянным Лешей[1]. И этот радовался всему на свете.

9 июля

В те дни кто?то пустил слух по базару, что приезжие узбеки ловят детей и варят из них мыло. И, услышав об этом, жизнерадостный Лешка ворвался в комнату и сообщил, сияя: «Мама! Нас на мыло пегегабатывают!» И через несколько дней, увидев кусок черного пайкового мыла, спросил так же восторженно: «Мама, это из нас?» И Таня умела принять почти так же весело нищету, неудачи в театре, одиночество! Впрочем, одиночества?то и не было. Всегда за ней ходил хвостом кто- нибудь отвергнутый и при ней находился кто?нибудь, пламень которого был увенчан! И ничего она не требовала. И мне трудно представить ее себе не улыбающейся. Уж если очень обижали, чаще всего при распределении ролей, то улыбка делалась неподвижная и слезы выступали на глазах. Но она умела утешаться. Демони

— ческой, душераздирающей силы, подобной той, которой отравлялась и отравляла Гурецкая, в ней и помину не было. И была в ней храбрость неожиданная как будто в таком легком существе. Когда разбиралось в закрытом суде дело несчастного Киселева[2], попавшего в тюрьму по доносу кого?то из актеров, то Таня Чокой храбро, не дрогнув, выступила в его защиту. И несчастный толстяк умер в заключении от диабета. И, умирая, получил свидание с женой. И просил поблагодарить Таню за ее поведение на суде, откуда и стало известным в театре все это. Сейчас Таня замужем. Лешка, который картавит, как в детстве, кончил десятилетку, имея за все годы четверки только за поведение. Его приняли в Военно — воздушную академию и там подтянули, и поведение его стало более соответствовать успехам в учении. Недавно у Тани обнаружили опухоль и оперировали в Военно — медицинской академии. И она, улыбаясь, пошла на операцию и после нее вела себя так, что заслужила в больнице всеобщее уважение. К счастью, опухоль оказалась доброкачественной. И Таня — все такая же молоденькая, легкая, тоненькая живет, слава богу. Вряд ли есть у нее хоть приблизительно осознанная вера, но поступает она как человек, имеющий ее, и никого при этом не учит. Только радуется и радует.

10 июля

Чарушин.[0] Смесь таланта, трусости, простоты как формы хитрости, здоровья и насквозь больной, запыхавшейся и надорвавшейся души. Во время одного из многочисленных совещаний по детской литературе писатели встретились вечером в кабачке на Арбате. Я не был, Олейников любовался беседой двух хитрецов — простаков Чарушина и епископа сей области поведения Пришвина[1]. Епископ поучал негромко Чарушина, и тот вопил в экстазе простоты: «Учите меня, учите, мне это до лешего нужно, до лешего!» В Кирове жил Чарушин в баньке. По приезде он ее расписал всю в русском стиле, но к тому времени, как попали мы в Киров, стены уже закоптились и покрылись пятнами, куда более органичными и современными, чем теремные цветы и птицы. Ласковость его и доброжелательность мало радовали. Этого товара у него было на окнах и полках много, и ты чувствовал бутафорию. Скоро мы в Кирове объединились в отделение союза.

11 июля

И выхлопотали из мясокомбината кости, получали их раза два в неделю и рубили и распределяли в предбаннике у Чарушина. Это очень большим подспорьем было для всех нас. И суп варили и продавали на рынке. Чарушин по ряду соображений отпустил бороду, что придавало ему вид жалостный и до того старило, что в военкомате при очередной перерегистрации спросили его: «А ты, дедушка, зачем пришел?» Маленькая, черноглазая жена не спускала с него глаз, со всех сторон глядели на него строгие глаза — так во всяком случае чудилось ему. И от этого охватывала его иной раз бешеная жажда греха. Об этой особенности его узнал я еще до войны. Рассказывали мне его товарищи, как, приехав в Москву и выпивши, метался он, как обезумевший, искал, с кем согрешить. И умолял друзей оказать содействие — посылал к цыганкам, певшим в ресторане. И что?то как будто даже вышло у него и не вышло по излишней торопливости. Таким робким грешникам роковым образом не везет, и все долго и весело обсуждали в самом начале оборвавшийся грех бедного Чарушина. Не знай я этого случая, то не поверил бы, до того тихо, с оглядкой жил он в Кирове. Писал картину «Партизаны». Начал учиться с меня, — ведь до сих пор он рисовал только животных. И я отобрал у него портрет. После первого сеанса был он очень хорош, а во втором начал он сомневаться, пугаться, сбиваться, портить, и я забрал эскиз себе. И это лучший мой портрет[2]. А был еще лучше, пока Чарушин смел оставаться самим собой. Уехав из Кирова, встречал я его только случайно. Однажды в 46–м году оказались мы вместе в «Стреле». В тот год поезд уходил из Ленинграда часов в пять и останавливался на всех больших станциях. И в Любани увидел я Чарушина, Пахомова, Курдова и еще нескольких художников — все они ехали на какое?то совещание в Москву. Весело шли мы по перрону и вдруг поравнялись с международным вагоном. И увидели: Серов с кем?то из руководства сидел над списком фамилий и против них делал какие?то пометки.

12 июля

И сразу словно грозовое облако нашло. Лица художников померкли. Что это за списки? Что собираются с ними делать? Как сегодня решается судьба каждого из них тут, за закрытой дверью купе? Они, да и все мы знали, как непрочна репутация людей, незащищенных административно, не имеющих утвержденного имени. Вот «Стрела» двинулась в путь. Часа через два миновали ничтожную деревушку под названием — о, прочность репутаций утвержденных— «Большая Вишера» и остановились у большой станции под названием «Малая Вишера». Мы прошли мимо вагона судьбы. Взглянули на вершителей судеб. Пишут! Художники еще более потемнели и пошли за пивом. И Чарушин померк более всех. Еще года два — три ничего я не слышал о нем и вдруг узнал: на заседании в Москве при распределении каких?то премий Чарушин до того расстроился, что свалился и был увезен в больницу. Не то инфаркт, не то спазм. Через полгода примерно встретились мы во Дворце пионеров. Чарушин стал осанистым, постарел, но не так, как в Кирове. Тут не спросишь: «Дедушка, а ты зачем пришел?» А скорее скажешь: «Присаживайтесь, барин». Рядом как страж еще более встревоженная жена, неусыпный страж поведения и здоровья. Прелестный их мальчик Никита, необыкновенно одаренный художник в детстве, стал вдруг с годами словно бы выветриваться или осыпаться как художник. Так что дома нечем было утешиться. И Чарушин снова взбунтовался. Жажда греха и свободы, и наслаждения овладела им. И по роковому закону он снова попался. На этот раз с шумом, позором, угрозой суда. И он выстрелил себе в грудь из охотничьей винтовки, но промахнулся. Отстрелил часть мышцы и был, казалось бы, спасен и от попреков, и от суда, и от смерти. Но вот через год примерно узнаю я с ужасом, что сошел Чарушин с ума. Мания преследования! И увезен в психиатрическую лечебницу. Через полгода поправился.

12 июля

Потом снова принялся твердить, что его травят, считают не советским художником, что он погибает. Просил есть и пить. И снова увезли его в сумасшедший дом.

И применили новый способ лечения. Шок. Некоторое подобие электрического стула. Передернуло его током раз и два и, как это ни странно, электричество внесло порядок и свет в его перекрученную и замученную душу. И он поправился, и как будто находится в том самом более или менее устойчивом равновесии, что стоило ему стольких усилий и испортило ему столько крови. Послушный, тихий, не грешит, а, по слухам, работает.

Черкасов Николай Константинович[0] — невинный простак, искренне верующий в себя как в человека государственного, многозначительного и гениального. Много лет находясь на содержании государства, привык к этому и требует спокойно, чтобы строили ему дачу, отправляли за границу лечиться и так далее, и тому подобное. И все это с полной убежденностью, что так ему и положено. Деляга и хапуга урвет потихонечку, из- за угла, он же при полном электрическом освещении, будто великий князь по цивильному листу. Однажды, вернувшись из Индии, зашел он к нам в Комарово, рассказал о поездке. Рассказал интересно. Но как припев через весь рассказ шло: «так приветствовали, такие речи произносили!» Мы позвали его обедать. Он пришел. В окно я заметил, что несет он с собою большой белый сверток и удивился. Неужели решился великий князь принести что?то к обеду? Это было не в обычаях дома. И в самом деле: в свертке оказались переводы приветственных речей, что говорились в адрес нашего Коли в Индии, Обычное банкетное, полное вежливости красноречие. Но Черкасов принял его всерьез, как великие князья — приветственные крики на улицах. Впрочем, это еще полбеды. И скорее смешно. А вот что невесело — разучился Черкасов играть. Сам того не понимая, задохнулся и обленился. От отсутствия воздуха, сопротивления живой актерской среды. Не было риска проиграть, — и он разучился играть. Ходит важный, как собственный монумент, пустой внутри, совсем пустой. Даже писать о нем нечего.

13 июля

Чижова Елена Александровна решается непросто. Нужно поднимать всю историю русскую и, по возможности, проникать в законы чисто стихийных сил, что проявляются в тайфуне, землетрясении, в душах одиноких и сильных пожилых женщин, жестоко обиженных судьбой. Кончила Елена Александровна Смольный. В первую мировую войну потеряла мужа, во вторую — сына. Он был убит в двух шагах от нее. В первую мировую войну работала она сестрою милосердия на фронте. Общинной сестрой, где правила поведения внушались строгие, полумонашеские. И всю вторую войну провела в санбате. От первых дней, когда в ополчении потеряла сына, до самого конца. Там получила две «Красных звезды». Вступила в партию. Вернулась в Театр комедии, где стала завкадрами. Но у нее украли со стола портфель с ее партийным билетом. И, несмотря на все заслуги, ее исключили из партии. Таким беспощадным и оскорбительным образом. Шли тяжелые времена 49–50 гг. И Елена Александровна оскорбилась. Ей предлагали остаться в театре делопроизводителем. Отвергла. Не стала хлопотать о восстановлении в партии, когда жизнь пошла помягче. К горечи всех друзей отвергает любую попытку помочь. Живет упорно, властно и неприступно на двести рублей пенсии. Самые близкие терпят от нее, как от урагана. Но есть в ней драгоценное свойство, скрываемое в том самом тихом и таинственном, и неподвижном центре урагана, который мало кто наблюдал. Это чисто российские, даже дворянские качества — вера и верность. Но, увы, просыпаются они и оживают только разбуженные беспокойной и могучей рукой. Верующей оставалась Елена Александровна всегда. А сейчас прибавились к вере ее и те силы, что отдавала она земной службе. Как все это укладывается разом в ее сознании? А никак. Точные приборы отказывают во время урагана на корабле. И я смотрю на нее всегда и с уважением, и с ужасом. Но больше с уважением. И слушаю ее рассказы и о великих князьях, и о командире полка в этой войне.

14 июля

Чивилихин Анатолий Тимофеевич,[0] один из самых привлекательных людей в нашем Союзе писателей. Честен органически, как бывают люди музыкальны или черноволосы. Худ. Застенчив. Лицо малоподвижно, за что Ольга Берггольц, когда находится в состоянии воинственном, называет его Буратино. Но душа его глубоко уязвима и нежна. Когда выдвинули его неисповедимые судьбы в секретари ССП, мы обрадовались, но в меру. Каждый понимал, что слишком уж он хороший человек для того, чтобы держать в страхе злодеев. Писал стихи он с наслаждением, а работу в союзе вел с ужасом и отвращением. Отчего много пил. Жена его, которую все зовут Соня, кажется очень некрасивой в течение первых трех минут. А потом простота и мягкость обращения не то что примиряют, а делают чудо. Наружность ее, несмотря на модную прическу, с помощью которой она героически и наивно пыталась похорошеть, начинает тебе нравиться. Когда должна была она родить, вскоре после нашего приезда в Ленинград, шла она однажды вечером по нашему, еще неприбранному, обледенелому двору. Мать вела ее под руку. И я спустился вниз, когда она вдруг поскользнулась и упала. И прежде всего принялась успокаивать мать, что вдруг необычайно меня тронуло. Добрая женщина в беспорядочном, обледенелом, полном неулегшейся злобы мире. И благополучно родила она в положенный срок сына, и растит его, и душой болеет за мужа. Трудно ему приходилось. Приезжал в Москву он, даже номера не решался спросить себе, испытывая отвращение к надменному аппарату союза. Был случай, когда при обсуждении Сталинских премий не сказал он ни слова в защиту ленинградских кандидатур. Слишком честный человек для руководителя! Сейчас занимает он должность второго секретаря. В прошлом году, при распределении квартир, едва не спился от брезгливости и ужаса. Строят сейчас себе дачу из щепочек. Дачу Мейлаха[1], кирпичную, похожую на бывшую церковь, прозвали в ССП «Спас на цитатах». А дачу Чивилихина «Спас на долгах». Талантливый ли он поэт? Для меня это несомненно. Но именно честность натуры дает ему развернуться в полную силу, когда он пишет свое. А это удается ему не часто. Но голос у него свой.