( Первый курс я закончила успешно...)

( Первый курс я закончила успешно...)

Первый курс я закончила успешно и выехала с дитем на природу отдохнуть.

Кстати, после рождения ребенка я поняла, откуда взялись все несообразности моего воспитания в раннем детстве. Кроме моей матери, Тересы и Люцины приезжала еще из Груйца бабушка. Безгранично счастливая оттого, что в семье появился наконец мальчик, она не отрывалась от моего сына. Когда ему было месяца четыре, мы с ним и бабушкой отправились в поликлинику, показаться врачу, и, вернувшись, я твердо заявила, что это – первый и последний раз. Пожалуйста, я могу пойти в поликлинику с ребенком. Могу с бабушкой. Но по отдельности. А вместе с ребенком и бабушкой больше никогда в жизни не пойду! Что бы ни случилось.

То, что бабушка откалывала в поликлинике, превосходит всякое представление, вряд ли мне такое под силу описать. В ожидании приема у врача мы торчали в очереди у кабинета. Нет, словами такое не опишешь, это надо было видеть и слышать, да еще и поверить собственным глазам и ушам. Ребенка положили на столик, то разворачивали пеленки, то опять пеленали, а бабушка, растерзанная, взмокшая и растрепанная, кудахтала и бесновалась над ним.

– Он мерзнет, он мерзнет! Сейчас наденем фуфаечку! Тише, мой хороший, чвир, чвир, чвир, не плачь, золотце, ему жарко, сними с него свитерок, нет, давай опять закутаем, дитя замерзло, фью, фью, фью, успокойся, золотце, он мокрый, подержи ножку, я вытру, ах, пальчики мои сладкие, бедняжка голодный, дай сюда бутылочку, нет, не хочет...

Дите орало не своим голосом, бабушка металась, разбрасывая вокруг себя свои и чужие вещи, другие дети не выдержали и тоже подняли крик, истерия ведь заразна, ор поднялся такой, что из всех кабинетов повыскакивали врачи и сестры. Мамаши не знали, как успокоить своих младенцев, и единственный положительный момент во всем этом, что меня пропустили без очереди, чтобы скорее от нас избавиться. Если такие же штучки бабушка откалывала и со мной, ничего удивительного, что уже при одном виде человека в белом халате я начинала биться в истерическом припадке.

Воспользовавшись первым удобным случаем, мой муж устроил бабушке страшный скандал, хотя до этого с моими родными жил в мире и согласии. Он придерживался рациональных методов в воспитании детей, я целиком и полностью их разделяла, хотя, признаюсь, последние десять минут перед кормлением сына выдержать было трудно. И если бы мы с мужем категорически не запретили бабушке нарушать наши принципы, она кормила бы младенца каждые полчаса, а прожорливое дитя охотно пошло бы ей навстречу. Ничего хорошего из этого бы не получилось. Хотя... Хотя последующие годы убедили меня, что сыну вряд ли что в этом отношении могло повредить, а его младшему брату – тем более. После нагоняя на почве кормления бабушка зауважала своего зятя-внука и подкармливать правнука стала украдкой, когда никто из нас не видел.

Так вот, на студенческих каникулах я отправилась с малолетним сыном в Груец. Разумеется, там ближе было к природе, чем в Варшаве, но бросить удобную городскую квартиру со всеми достижениями цивилизации в виде газа и горячей воды, не говоря уже о теплой уборной, променять это на печку, колодец и сортир во дворе... До сих пор не понимаю, чем думала, отказавшись от городских удобств. А кроме того, приходилось тратить много сил, оберегая ребенка от чрезмерной бабушкиной заботы. Я просто не успевала сдирать с сына теплую одежду. Не так уж много лет прошло со времени моего детства, и я слишком хорошо помнила его кошмары, вот и прилагала все усилия, чтобы предостеречь от них собственного ребенка.

В провинциальном Груйце жизнь замирала с заходом солнца, и появляться на улицах по вечерам было опасно. В субботу муж должен был приехать из Варшавы последним автобусом, Груйца он не знал, и я вышла встречать его к автобусной остановке, что находилась рядом с аптекой.

Недалеко от аптеки размещалась местная забегаловка. Ожидая автобус, я прохаживалась по тротуару между аптекой и забегаловкой, от одного фонаря до другого На улице не было ни души. Испортилась погода, поднялся ветер, и время от времени припускал дождь, а автобус запаздывал. Из забегаловки вышел местный хулиган. Самый настоящий, громадный подвыпивший детина. Разглядел в темноте под фонарем расфранченную девицу и, пошатываясь, направился ко мне. На полпути между фонарями остановился и явно ждал, когда я сама к нему приближусь. Хулиганов я никогда особенно не боялась, а уж если довести меня до белого каления, скорее им следует меня остерегаться, но тут мне не хотелось понапрасну расходовать душевные и физические силы. Я решила взять быка за рога.

Подошла к хулигану и вежливо поинтересовалась:

– Проше пана, не скажете ли. последний автобус из Варшавы уже прибыл или еще нет?

Хулиган, по всей вероятности, ожидал чего угодно, только не такого вопроса, и оторопел. Подождав немного и не дождавшись ответа, я повторила вопрос.

– Не знаю я, – наконец произнес он. – А что, пани ожидает кого-то? Может, жениха?

– Да, жениха, – подтвердила я. – Жаль, что не знаете.

И, отвернувшись, продолжала свое выжидающее хождение. Хулиган остался стоять, явно не зная, на что решиться. Немного походив, я опять подошла к нему.

– Знаете что, – задушевным тоном произнесла я. – Глядите, какая ужасная погода. Ну я должна ждать, вот и мокну здесь, под дождем. А вам-то зачем мокнуть? К тому же холодно, еще простудитесь. Шли бы себе лучше домой.

– Да? – неуверенно протянул хулиган. – Может, и правда, лучше...

И, постояв еще немного, он все так же нерешительно повернулся и не торопясь побрел в темноту, возможно, и в самом деле домой.

Автобус подошел, из него вышел муж, и я смогла беспрепятственно его встретить.

Я не совсем уверена, но, кажется, в эти мои первые студенческие каникулы мы проходили строительную практику на МДМ, [26] так что, по всей видимости, в Груйце мне пришлось пожить недолго. Там, на МДМ, я собственноручно училась класть кирпич, меня обучал превосходный специалист, еще довоенный варшавский каменщик, и стена у меня получалась неплохо, но только если она была не выше метра А потом не хватало сил, руки немели. И я переключилась на своды и перекрытия. В те годы везде ставили у нас перекрытия Аккермана, и я так хорошо их освоила, что могла бы и сама соорудить, разумеется, с помощью рабочих. Странно, что сердце не кольнуло предчувствие, как пригодятся они мне впоследствии. Что же касается кирпичных работ на МДМ, поскольку я лично принимала в них участие, могу с полной ответственностью утверждать, что весь этот варшавский район действительно построен из кирпича.

А теперь с искренним сожалением вынуждена предупредить, что сейчас начнется ужасная хронологическая путаница, ибо нет никакой возможности привязать к конкретным датам множество событий тех лет. И в моей семейной жизни, и в студенческой. Пожалуй, имеет смысл придерживаться тематической цепочки, так что покончу-ка я сначала с учебой, чтобы уже к ней больше не возвращаться...

На всю жизнь запомнилась мастерская, где мы овладевали основами рисунка. Потрясающими способностями в этой области я не выделялась, но, видимо, и ниже среднего уровня не опускалась, поскольку меня миновала тетя профессора Каминского. Сейчас поясню, при чем тут тетя.

Профессор расхаживал по мастерской, заглядывал в наши работы и делал замечания. Остановившись за спиной какого-нибудь студента, он долго любовался на его произведения и наконец спрашивал:

– Прооооше пана... У пана тееееетя есть?

– Есть, – отвечал озадаченный студент, ибо редко у кого не найдется хоть какой-нибудь завалящей тети.

– Так вот, поооопросите вашу тетю, пусть купит вам киооооск с овощами, займитесь лучше ооооовощами, рисоооование не для вас...

Мы называли профессора Зямой Каминским, и я не собираюсь это скрывать, вся Варшава знала, так что нечего темнить. Имечко придумала профессору его собственная жена. Когда-то, еще до меня, она явилась с визитом на один из уроков рисования и при всех громко обратилась с каким-то вопросом к мужу, окликнув его «Зяма, дорогуша...»

Как-то раз Зяма удостоил меня похвалы.

– Есть способности, есть, – бурчал он, просматривая мои рисунки.

В самом начале второго курса со мной произошел казус. Нет, это было еще на первом. Или на втором? Неважно, дело вот в чем: нам задали сделать из гипса макеты каких-то построек. Кто-то умел, кто-то нет. Я относилась к последним. И при изготовлении гипсового изделия допустила ошибку, прямо противоположную той, что допустила в детстве. Когда я первый раз в жизни собралась самостоятельно испечь оладьи, я налила в кастрюлю воды и стала сыпать в нее муку, чтобы потом размешать. Дома никого не было, посоветоваться не с кем. В поте лица принялась я размешивать муку, готовя тесто, и это было ужасно, комочки так и остались. Потом мне объяснили, что следовало поступить наоборот: всыпать муку, а в нее подливать понемногу воды, тогда гораздо легче приготовить равномерную массу. После этого я тысячи раз готовила удачные оладьи, и теперь, с гипсом, поступила соответственно: насыпала его в сосуд и принялась доливать воду.

Страшно сказать, что из этого получилось. Я сразу поняла – здесь следовало действовать по другому принципу. Пытаясь исправить допущенную ошибку, я извела тонны гипса и цистерны воды, а также массу других материалов, ничего у меня не получилось, я махнула рукой и отправилась домой, расстроенная и удрученная, оставив всю эту массу на своем столе.

Наутро в чертежной мой стол всем бросался в глаза. Мы обязаны были сами убирать за собой, содержать в порядке свой стол, и мне не хочется повторять здесь тех слов, которых я наслышалась от однокурсников, среди которых «барыня, белоручка» были самыми мягкими. Я и без того была сурово наказана. Гипс превратился за ночь в камень, и я намучилась, отскребывая его. Всю жизнь уборка была для меня самой тяжелой работой, я наработалась, как ишак, зато больше такого со мной никогда не случалось.

Итак, с макетом я оскандалилась, зато отыгралась на черчении. Чертить я умела, с самого начала оно шло у меня отлично. Мало того что делала это быстро, но еще и очень аккуратно – точно и чисто. В измерительных чертежах очень много было штриховки, я штриховала с упоением, чертежи у меня выходили – просто загляденье, а студенты, глядя на них, не верили своим глазам. Одни предполагали, что я пользуюсь растром, другие, что за меня чертит мой муж. Растра я никогда в глаза не видела, а что касается мужа, просто смех брал. Муж и карандаш-то держать не умел, не то что чертить. Во всем, что касается черчения, он проявлял такие же способности, как я в пении. На глупые инсинуации коллег я не обижалась, лишь презрительно пожимала плечами и продолжала оттачивать свой талант, который мне чрезвычайно пригодился впоследствии.

На втором курсе разгорелась кампания борьбы со стилягами. Те из моих читателей, кто постарше, должны помнить этот идиотизм. Очень повезло руководительнице нашей молодежной организации (ЗМП, о ней я уже писала, об организации, а не о руководительнице). Повезло в том, что я забыла ее фамилию и имя, ладно, назову ее Ганкой. Она была из тех железных зетемповок, фанатично преданных своим коммунистическим идеям, которые искренне верили в их непогрешимость! Вот и Ганка беззаветно боролась за чистоту идеологии на базе пестроцветных носков и рубах. Помню общее собрание в начале учебного года. На нем ЗМП решило дать бой чуждой идеологии и показательно исключить из рядов ЗМП нескольких самых вопиющих стиляг. Бедняги каялись, обещали исправиться. Один оказался твердым орешком, сказал все, что думает об идиотской кампании, хлопнул дверью и простился с учебой в Академии. Его взяли в армию, к нам он вернулся через два года, а к тому времени все уже забыли о необходимости бороться с чуждым проявлением в идеологии.

Впрочем, у нас кампания закончилась после собрания профессорского состава, на которое были приглашены партийные и зетемповские активисты. Слово попросил умница и прелесть профессор Сузин.

– Я все прекрасно понимаю, – вежливо начал он. – Мы боремся за чистоту наших рядов, избавляемся от этих, как их... ага, стиляг. Весьма похвальная и своевременная кампания. Не хотелось бы только совершить невольной ошибки, избавившись не от того, от кого следует, поэтому я бы просил товарищ... Ганка, кажется? Я бы просил товарищ Ганку по возможности популярно разъяснить нам, кто же такой стиляга. Как его отличить от других, невиновных?

Гипотетичная Ганка вскочила с места и с ходу выкрикнула:

– Стиляга – это такой... ну такой, что пестро выглядит. На нем все яркое, разноцветное...

– Ага, понял, – подхватил профессор Сузин. – Такой, как профессор Лахерт?

Профессор Лахерт ходил в пиджаке кирпичного цвета и зеленом галстуке. Ганка осеклась и, немного заикаясь, сделала попытку исправиться.

– Это такой, что носит длинные волосы!

– Понял, ну вот как профессор Гутт? Почтенный седовласый профессор и в самомделе носил длинные прямые волосы. Ганка так и застыла с раскрытым ртом, не зная, что еще сказать. Другие отличительные признаки стиляг ей не пришли в голову, а возможно, кое-что до нее дошло. Во всяком случае, она больше не решалась высказываться. Думаю, всем стала ясна глупость идеологической подоплеки данной кампании, во всяком случае в нашей Академии стиляги получили возможность спокойно учиться.

Что касается молодежной организации, в те годы у нас в Академии она была довольно сильная, ибо большинство студентов были из так называемой пролетарской среды и положительно воспринимали существующий государственный строй. За три года учения они несколько изменили свои взгляды под воздействием суровой действительности. Оказалось, стипендии хватает лишь на трамвайные билеты, взятые из дому ботинки изнашиваются быстро, а новые купить не на что, вот и приходится подрабатывать, чтобы одеться и не помереть с голоду. Я заметила очень существенное различие в полных энтузиазма собраниях нашей молодежной организации в начале учебы и на третьем курсе. Теперь ни у кого не было времени на пустую говорильню, собрания проводились лишь тогда, когда срочно требовалось ознакомить нас с какими-то важными документами. Собиралось собрание, мне вручался важный документ:

– Ты быстрее всех читаешь, постарайся.

Я старалась, со скоростью пулеметной очереди выстреливала текст.

Председательствующий спрашивал:

– У кого есть вопросы? Вопросов нет. Собрание объявляю закрытым.

И все мчались по своим делам. Жизнь оказалась суровой, каждому приходилось подрабатывать халтурой или физическим трудом.

После второго курса практику мы проходили в Люблине. Запомнилась она мне тем, что с начала и до конца сплошь состояла из несуразностей и бестолковых нелепостей, причем во всех областях. Что касается собственно практики, она заключалась в обмерах построек периода позднего Возрождения, преимущественно костелов. Мне, например, вместе с тремя подругами достался костел иезуитов. Чего стоят, к примеру, измерения с точностью до одного сантиметра всевозможных архитектурных деталей на высоте двенадцати метров без всякой страховки! Но поскольку ни одна из нас не свалилась, говорить не о чем.

Жили мы всем курсом в каком-то общежитии, и в субботу наша группа девушек собралась в театр. Нужно было как-то прилично одеться, с собой же на практику мы взяли весьма ограниченное количество одежды, вот и принялись ломать голову. Полуодетые девы метались по большой комнате, выхватывая друг у дружки лакомые предметы гардероба. У окна я тоже вырядилась в чьи-то тряпки, на шею повязала черную бархотку, сделала вызывающий макияж, развратно подбоченилась и позировала перед фотоаппаратом. Ну, прямо куртизанка! Мы еще и красный фонарь изобразили, он спускался надо мной. Посередине комнаты сидела на табуретке Ханя Лазарская, уже одетая, и, ожидая остальных, вязала на спицах. Баська с Анелей не собирались в театр, они лежали на одной кровати, головой к входной двери, задрав ноги на спинку кровати, и вместе читали одну книгу. У одной ноги были голые, у другой в брюках.

И вот в разгар всей этой кутерьмы распахивается дверь и в комнату вваливается подвыпивший мужик. Видит, девицы полуодетые, я в облике куртизанки под красным фонарем, на постели голые дамские ноги соседствуют с ногами в брюках, несомненно мужскими. Значит, попал куда надо. Не медля, дал волю рукам и языку. Ханя Лазарская со своей табуретки провозгласила громко и поучающе:

– К жендамам...

И замолчала, поняв: что-то не то. Хотела отчитать нахала, ведь к женщинам или дамам не входят без стука, но от волнения у нее получилась контаминация. Мы грохнули. Наш смех только подзадорил нахала. Мужик уверился – вокруг гурии, а он будет султаном. Пришлось бежать к мальчикам за помощью.

Кстати, о брюках. Поскольку работать нам приходилось на высоте, мы одевали рабочие брюки, женщинам же в те годы не полагалось в них ходить, появление девушки в брюках вызывало возмущение добропорядочных обывателей, особенно в провинции. Раз Ирэна Любовицкая, девушка очень красивая, шла по люблинской улице в брюках, и встречный молодой интересный мужчина интеллигентного вида при виде красавицы Ирэны с отвращением сплюнул и произнес:

– Какая мерзость!

А у меня в Люблине украли рисунки. Нам велено было представить осенью несколько рисунков, так называемых каникулярных работ. Прекрасный город Люблин на каждом шагу так и просился, чтобы его увековечили, и я нарисовала шесть работ. Особенно нравились мне две из них, где оставалось лишь отделать передний план, который я оставила себе на десерт, поскольку очень любила эту часть работы. И вот три рисунка у меня свистнули. И до этого в нашей группе происходили кражи, мы так и не узнали, кто этим занимается. Мне следовало не огорчаться, а радоваться – значит, рисунки и в самом деле удались, но я не очень радовалась. И не только потому, что теперь предстояло второй раз делать работу. Паршивый воришка лишил меня возможности закончить передний план, лишил такого удовольствия! Нет чтобы украсть работы после того, как я закончила бы этот передний план-Экзамены прошли без особых происшествий, запомнилась лишь несправедливость на экзамене по истории русской и советской архитектуры. Это был особый предмет, и не знаю почему, но подкована по этому предмету я была замечательно. И вот именно на этом экзамене я получила отметку ниже своих знаний, случай уникальный! Знала на пятерку, а поставили мне четверку. Прекрасно разбиралась я во всех эпохах и периодах русской и советской архитектуры, в стилях и их особенностях, от меня же потребовали назвать какую-то фамилию, которая выскочила из головы.

Историю всеобщей архитектуры преподавал профессор Петр Беганский. Его предмет я любила и знала неплохо. Как всегда, отвечать первыми пошли мы с Ханей Лазарской. Мне профессор велел рассказать о Леонардо да Винчи.

Леонардо да Винчи я имела полное право считать своим личным знакомым, настолько хорошо его знала Еще в детстве читала и перечитывала «Трех титанов», потом прочла несколько его биографий, потом мы его проходили, и я воспринимала как собственное несчастье жуткую невезучесть гения. Я говорю о судьбе его шедевров, которые то и дело гибли. Особенно горестная судьба постигла «Тайную вечерю», которую гений написал на стене трапезной миланского монастыря, надеясь, что хоть стена устоит, так нет же: в самой середке солдаты пробили дверь! Все это глубоко запало мне в память и сердце.

И произошло что-то непонятное. Услышав вопрос профессора, я ощутила какую-то странную пустоту и в голове, и вообще в памяти. Поднапряглась, пробормотала что-то относительно того, что Леонардо был на столько-то лет моложе Микеланджело и на столько-то старше Браманти, еще поднапряглась, назвала какую-то идиотскую дату, не имеющую никакого отношения к Леонардо, и замолчала уже совсем. Сидящая рядом Ханя пыталась мне помочь, напомнив хотя бы шедевры Мастера, шипела «Вечеря, вечерня», я – ноль внимания. Тогда профессор Беганский переключился на Ханю, задал ей какой-то вопрос, а та, оглушенная несчастьем со мной, не могла выкинуть из головы «Вечерю» и ответить на свой вопрос. Катастрофа!

Задумчиво глядя в окно, профессор помолчал немного и заговорил:

– Как-то раз студенты собрались и постановили, что будут сдавать экзамены на одни пятерки. Обрадованные профессора решили максимально облегчить своим ученикам эту благородную задачу и, чтобы у тех оставалось больше времени для подготовки, стали ходить по домам и дома принимать у студентов экзамены. Вот взбирается старичок профессор на последний этаж дома по крутой лестнице, еле дышит, а из дверей квартиры студента выходит другой профессор. «Ну и как ваши дела? – с тревогой интересуется запыхавшийся старичок. – Как экзамен?» – «Ой, плохо, пан коллега, – огорченно отвечает второй профессор. – Ой, плохо. Велел мне прийти второй раз...»

Мы обе с Ханей решились издать робкое «хе-хе-хе». По всей вероятности, тактично нам давали понять, чтобы мы шли ко всем чертям и пришли сдавать экзамен во второй раз, но до нас не дошло. Мы обе словно приросли к стульям и сидели неколебимо, и ясно было видно – так и будем сидеть до конца дней своих. Немного подождав, профессор Бе-ганский с тяжелым вздохом спросил, что я могу ему сказать об итальянском барокко.

Итальянское барокко! Об итальянском барокко я знала все на свете, итальянское барокко, можно сказать, из меня само извергалось. Я буквально засыпала профессора всеми этими Бернинями, Борроминями и Мадернами, обрушила на него фонтаны и колодцы, вернулась к Микеланджело и сконфуженно заявила:

– Пан профессор, о Леонардо да Винчи я тоже могу рассказать, не знаю, что такое на меня нашло, разрешите...

Но пан профессор Беганский уже не хотел Леонардо. Отогнав меня взмахом руки, он вцепился в Ханю. Ханя тем временем успела отделаться от «Вечери» и отвечала толково и по существу. И хотя на все новые вопросы мы ответили блестяще, профессор поставил нам по тройке с плюсом и ни гроша больше. Возможно, он был оскорблен нашей бестактностью.

И все равно мы были счастливы, потому что экзамен принимал у нас профессор Беганский, человек спокойный и уравновешенный, а не дедуля Монченский. Из рук дедули нам бы не выйти живыми.

Пан профессор Монченский был куратором нашей группы и совершенным уникумом. Его предметом было общее строительство, и он славился невероятной вспыльчивостью. В состоянии чрезвычайной раздраженности он щелкал подтяжками. Это было ужасно! Моя однокурсница, Тереса Рембертович, брат которой впоследствии стал одним из самых больших моих друзей, однажды заявила нам решительно:

– Я не потерплю, чтобы он щелкал на меня своими подтяжками! Если он осмелится щелкнуть на меня подтяжкой, даю слово, подойду и щелкну на него подвязкой!

Об одном экзамене у дедули мне рассказывал сам потерпевший.

В аудиторию запускали по четыре человека. Якуб вошел первым и сел у окна, подальше от двери. За ним вошли еще трое. Дедуля стал спрашивать от дверей. Первый не знал решительно ничего, второй тоже. Когда и третий проявил познаний не больше, дедуля впал в ярость.

– Вон! – страшным голосом крикнул он, срываясь с места. – Вон! За дверь!

Первых трех как ветром сдуло, четвертый, Якуб, был от дверей слишком далеко. В панике он спрятался под стол и затаился там. Сидит, дрожит и слушает, как дедуля Монченский в ярости бегает по аудитории, стараясь успокоиться. Потом перестал бегать, в комнате воцарилась тишина. Несчастный Якуб решился посмотреть, нельзя ли смыться. Осторожно высунул он голову из-под стола, и в этот момент профессор, стоящий к нему спиной, вдруг обернулся. Его взгляд остановился на испуганном лице студента.

– Вылезай, пан! – гневно приказал профессор. – И давай свою зачетку.

Дрожащий студент вылез из-под стола, дрожащими руками подал зачетку, не зная, что профессор намерен с ней сделать. Мог и разорвать в ярости, и в окно вышвырнуть. Ничего подобного! Весь дрожа от гнева, тяжело дыша и сопя, старик принялся проставлять в зачетке отметку, пробормотав:

– Только пан сумел что-то сделать! Поставил тройку, расписался, Якуб выхватил свою зачетку и, все еще весь дрожа, выскочил за дверь. Сам себе он бы этой тройки не поставил, признался мне он с похвальной искренностью.

На третьем курсе я занималась в группе профессора Пневского. Он как раз сломал ногу, и мы, студенты, ходили к нему домой со своими проектами. Самокритично осознав, что лишена необходимых талантов, свой проект я просто «делала под Пневского», и получалось неплохо. Правда, допустила досадную промашку. Помнится, работала я над проектом гостиницы. Профессор изучил мои чертежи, вроде бы даже без особого отвращения, и произнес:

– Что ж, недурно. А как вы предполагаете входить в это строение?

– Разумеется, через дверь, пан профессор.

– Так где же дверь?

И в самом деле, оказалось, о входной двери я и забыла. Ничего, приделала ее позже, к счастью, это оказалось возможным, место нашлось.

Это еще что! Рекорд глупости побил другой студент, тоже работая над чертежами гостиницы. Опять же к счастью, забыла его фамилию, а то обязательно бы ее сейчас обнародовала. Задача перед ним была поставлена четкая и не очень сложная: большой холл в восемьдесят квадратных метров, вокруг – коридоры и номера. Студент явился к профессору с готовым проектом. На мятом обрывке бумаги он изобразил большой-пребольшой квадрат, окруженный со всех сторон узенькой полосочкой, за ней, в свою очередь, шла каемочка пошире, разделенная на малюсенькие квадратики – комнаты.

– Что это у вас? – поинтересовался профессор Пневский.

– Отель, проше пана, – важно ответил студент.

Возможно, в первый момент профессор подумал, что ему предъявляют орнамент паркета или какую другую деталь. Оказывается, отель!

– В таком случае объясните, пожалуйста, что у вас тут изображено? Вот это и это.

– Как вы и приказали, пан профессор: это холл, вокруг коридоры и комнаты...

– Господи, какого же размера ваш холл?!

– Да такой, как вы и велели: восемьдесят квадратных метров. Сорок на сорок.

Профессор надолго лишился дара речи. Обретя его, он как можно спокойнее попросил:

– Не оставите ли вы мне свой проект? Мне бы хотелось продемонстрировать его коллегам.

– Разумеется, разумеется.

И этот идиот, запроектировавший гостиничный холл размерами в тысячу шестьсот квадратных метров, вышел из кабинета профессора сияющий и, очень довольный собой, заявил:

– Ну и уел же я старикана!

На том же третьем курсе мы занимались на кафедре сельского строительства у профессора Пящика. Занятия, должно быть, велись серьезные, ибо у меня до сих пор остались в памяти всевозможные познания о коровниках, конюшнях, хлевах и прочих полезных постройках. Нам с Ханей поручили подготовить проект коровника на четыреста коров, причем Ханя отвечала за коммуникации и транспортировку. Линия (трасса) доставки корма и линия уборки были в порядке, линия же выгона коров и телок вела мимо боксов с бугаями, а до Хани совершенно не доходила несообразность такого сочетания.

Руководителем наших проектов был Юрочка Мордашевич, молодой и красивый ассистент профессора Пящика, человек тактичный и чрезвычайно деликатный. Отчаявшись объяснить Хане в деликатной форме ее ошибку, он в отчаянии вопросил:

– А вы вообще-то знаете, что такое бугай?

– Знаю, конечно, – не очень уверенно ответила Ханя. – Это такой большой-пребольшой вол.

Я прямо-таки завыла от смеха, Юрочка покраснел и обратился ко мне:

– Может, пани объяснит подруге, что же такое бугай?

И поспешил сбежать от нас.

Я объяснила. Мне довелось видеть такого бугая, когда к нему привели даму. Бугай был цепью привязан в сарае. К даме он вышел с цепью и фрагментом стены, снеся к черту ворота.

Добил меня тот же профессор Пониж своими лекциями, на которых знакомил нас с принципами конструкций. Что-то премудрое объяснял, одной рукой что-то премудрое писал на доске, другой тут же стирал и, разумеется, вовсю оперировал проклятыми интегралами и дифференциалами. Не понимая ни слова, я и не пыталась конспектировать его лекции, а просто вязала на спицах. Конспектировать пыталась Ханя.

Пришли экзамены. Мы подготовили прекрасные шпаргалки, и благодаря им я более-менее поняла, о чем говорил профессор. Потом мы с Ханей разделили шпаргалки пополам и рассовали по карманам.

На экзаменах присутствовал ассистент профессора, нет, не Зигмусь Конажевский. Зигмусь был человеком благородным, он бы не позволил себе такого свинства по отношению к студентам. А этот с ходу перемешал нас всех и рассадил в аудитории, как хотелось ему, а не нам. Мне дали листок с вопросом – и, разумеется, ответ на него был в Ханином кармане. Нет, я не сразу сложила руки. Попыталась кое-что восстановить по памяти, кое-что изобразить графически, но этого оказалось до обидного мало. Я огляделась в поисках помощи.

– Пошла к черту! – прошипел коллега справа. – Все на лавке записал, а этот подлец пересадил меня на другую.

– Отвяжись! – мрачно пробурчал сосед слева. – Все осталось у Вацека.

Да, худо дело. Просидев без толку три четверти отведенного времени, я решилась и попросила позволения выйти. Один раз нас выпускали.

В чертежной я заловила Вацека, который уже сдал экзамен.

– Вацек, золотце, во имя Господне!.. – вскричала я страшным голосом.

– А что тебе досталось?

Я назвала тему. Похлопав себя, Вацек извлек шпаргалку размером с хороший плакат. Сложив ее в тридцать два раза, чтобы поместилась в мою сумочку, я вернулась в аудиторию. Эта зараза, ассистент, глаз с меня не спускал, развернуть плакат не было никакой возможности. Такое впечатление, что у этой холеры глаза были со всех сторон головы! Вот и пришлось скатать лишь то, что уместилось на одной тридцать второй шпаргалки. Не было ни начала, ни конца, ни смысла. Пришлось отдавать работу в таком виде. Что поделаешь, раз в жизни завалю экзамен, осенью будет переэкзаменовка, ничего страшного, придется за лето осилить эту пакость.

Сразу после письменного экзамена следовал устный, и я на всякий случай – чем черт не шутит? – вызубрила конечную формулу. Одну формулу, на это меня хватило.

Устный экзамен принимал незнакомый ассистент, меня он не знал, в объеме моих познаний не ориентировался.

Рассматривая мою письменную работу, он нерешительно протянул:

– Похоже, не очень хорошо у пани получилось...

– Вот именно, пан инженер! – подхватила я. – А все из-за волнения, экзаменов я боюсь ужасно, от страха все забываю. Но предмет я знаю, там в конце должна получиться такая формула...

И пока не забыла, поспешила выложить эту формулу. Добрый ассистент обрадовался.

– Да, да, именно так, значит, вы все-таки предмет знаете. А теперь...

И тут произошло чудо. Ассистент попросил рассказать о своде Аккермана. Езус-Мария! Я уже говорила, что имела с ним дело еще во время первой практики на МДМ, потом неоднократно сталкивалась на занятиях – и на лекциях, и на семинарах. Вряд ли что я знала лучше. А тут такая оказия! Я вцепилась в свод Аккермана, как репей в собачий хвост, и трещала не переставая. Несчастный ассистент хотел спросить меня о чем-то еще. Где там, я не дала ему рта раскрыть, свод Аккермана заполнил собой все вокруг, стало понятно, что рассказывать о нем я могу до бесконечности. Пришлось ассистенту сдаться, он выставил мне четверку и потом за весь экзамен никого больше не спросил о своде Аккермана, боясь произнести это слово.

В эту сессию Ирэна Любовицкая, девушка очень красивая, о чем я уже упоминала, пришла в деканат к нашему декану с просьбой. Деканом был тогда профессор Козерский. На вид Ирэна была одной из тех девиц, у которых в голове лишь мальчики и тряпки. На самом деле Ирэна училась отлично и была на редкость способной студенткой. Увидев перед собой модно одетую красотку, профессор недовольно спросил:

– Что, не допускают к сессии за неуспеваемость?

– Нет, пан профессор, – ответила ему модная девица. – Я пришла просить разрешения сдать сессию досрочно.

Надо было видеть выражение лица пана профессора, с удовлетворением рассказывала нам потом Ирэна – такого удовольствия я никогда не испытывала.

По-разному складывались впоследствии наши с Ирэной отношения, большую обиду нанесла она мне, ну да я давно ей простила...

А Ханя рассказала нам о таком случае. Была она девушкой спортивной, хорошо играла в волейбол, входила в состав сборной Академии, и им часто приходилось выезжать и на товарищеские матчи, и на тренировки. Раз как-то выехала их команда на тренировку. Поселили всех в старом графском дворце, стоящем в старинном парке. В состав команды входила девушка, которая верила в нечистую силу и привидения. Вроде бы во всем остальном нормальный человек, но вот нечистой силы боялась до ужаса. С наступлением темноты не только ни за что не выходила из дому, но и к темному окну боялась подойти. Подруги по команде пытались излечить ее от этой дури, втолковывали, что все это досужие вымыслы. Ну пусть посмотрит в окно и убедится, что ничего страшного там нет. Вот, они стоят рядом, выглядывают, с ними ничего плохого не происходит, пусть и она попробует. Надо же покончить с такой отсталостью!

Убедили наконец, девушка после двухчасовых уговоров решилась, подошла к окну и выглянула...

И именно в эту секунду, рассказывала Ханя, из-за угла дома появились три фигуры в простынях, с горящими фонариками в руках. Девушки для смеха отправились попугать команду соперниц.

То, что произошло потом, превосходит всякое понятие. Отскочив от окна, жертва нечистой силы забилась в припадке. Скорчившись в углу, она тряслась всем телом и беспрерывно выла на одной ноте на букву "у". Пришлось вызывать «скорую помощь», девушку увезли в больницу. Нет, в сумасшедший дом она не попала, как-то выкарабкалась, но на три недели команда лишилась спортсменки. А главное, теперь ее уже ни за что не удавалось переубедить. Клинический пример действия закона случайности.

Тут я не буду упоминать об экзамене по истории польской архитектуры, конспекты к которому так хорошо спрятала Тереса. Об этом я рассказала в «Детстве».

Говоря о моих студенческих годах, с сожалением должна констатировать, что использовала их не на всю катушку, о чем жалела всю жизнь. Множество интереснейших событий прошло мимо меня. Ничего не поделаешь, пришлось разрываться между занятиями и ребенком, на прочие мероприятия не оставалось времени. Но высшее образование я получила, невзирая на все трудности, никаких академических отпусков не брала, все экзамены сдавала в срок, никакими послаблениями не пользовалась. Кстати, могу довести до сведения всех желающих, что библиотека в нашей Академии была самым студеным местом в Европе, после двухчасового сидения в ней палящий зной варшавских улиц казался приятным и желанным.

В те годы в польских высших учебных заведениях существовали два этапа обучения: инженерный и магистерский, не знаю, как сейчас. Чтобы получить диплом инженера, достаточно было проучиться три с половиной года, для получения звания магистра надо было учиться еще два. Причем не обязательно сразу после окончания инженерного курса, можно было сделать перерыв, поработав по специальности несколько лет. Если бы я была девушкой, лишенной семейных и материнских забот, я непременно стала бы учиться на магистра.

И так, чудо, что мне удалось дотянуть до диплома. Правда, проектант из меня вышел тот еще, но ведь по внешнему виду этого никто не скажет...

Итак, дотянула я до диплома, и мой диплом принялись защищать друг от друга дедуля Мончанский и профессор Капринский, тогда еще доцент. Мне поставили четверку, а может, даже четверку с плюсом, и принялись уговаривать продолжать учебу на магистерском курсе, но этого я не могла себе позволить. Жизнь заставляла быстренько выходить на работу, чтобы зарабатывать деньги. Потом, оглядываясь назад, я пришла к выводу, что поступила правильно, ограничившись получением диплома инженера. Будь я магистром, мне и в самом деле пришлось бы утопиться в Сене после того, как я увидела часовенку в Орли...

О часовенке в Орли я напишу в третьем томе своей «Автобиографии». А если забуду, что маловероятно, очень прошу напомнить мне.