Глава 6 ТЕРПЕНИЕ — ХОРОШЕЕ КАЧЕСТВО

Глава 6

ТЕРПЕНИЕ — ХОРОШЕЕ КАЧЕСТВО

I

Немцы совершали немало ошибок, но нельзя не отдать должного их скрупулезности и умению четко организовывать работу.

В первые, горькие месяцы после падения Франции и оккупации Бельгии и Голландии создалась такая путаница и неразбериха, что несколько тысяч людей сумели бежать в Англию. Одни прибывали в лодках, отправляясь в опасный путь ночью из тихих речушек, которых так много на всем изрезанном побережье от Норвегии до Бретани. Другие устремлялись по суше на юг, достигали Пиренеев, переходили границу, а из Испании, если им удавалось обмануть бдительность франкистских полицейских, перебирались в Португалию и в Лиссабоне ждали парохода или самолета. Постепенно гестапо и немецкая служба безопасности закрыли на замок береговую линию. Вдоль всего побережья стали действовать военные патрули, и в Англию прорывались только небольшие группы смельчаков. Впрочем, чтобы рискнуть пересечь в лодке Северное море или Ла-Манш, нужны были не только храбрость и прекрасное владение искусством мореплавания, но и просто «везение». Немецкая воздушная разведка над Ла-Маншем легко могла обнаружить лодку с беглецами, и тогда пулеметная очередь, выпущенная с бреющего полета, прекращала их долгие мытарства. Кроме того, у береговой охраны немцев было много моторных катеров. И если беглецы попадались, то это почти наверняка означало для них смерть в морской пучине или расстрел на берегу, а в лучшем случае — заключение в концентрационный лагерь. В течение 1941—1942 годов количество беженцев, достигавших Англии, из бурного потока в первые шесть месяцев после Дюнкерка превратилось в едва заметный ручеек.

Но вскоре немцы поняли, что, закрыв населению оккупированной Европы дорогу в Англию, они тем самым лишат себя возможности получать разведывательные сведения. Запершись в комнате, человек отгораживается от внешнего мира, но тогда и внешний мир становится ему недоступным. Между тем немцы остро нуждались в разведывательных сведениях об Англии: насколько она оправилась после Дюнкерка, эффективны ли налеты немецкой авиации, где дислоцируются войска, существуют ли планы вторжения на континент. Воздушная разведка и фотографирование давали кое-какие сведения, но их точность нуждалась в проверке и в подтверждении тайными агентами, которые действовали бы на территории Англии.

И вот было найдено решение нелегкой задачи. Если нацисты каким-то образом узнавали о подготовке побега в Англию, они не всегда арестовывали заговорщиков. Заслав в группу беглецов своего шпиона, они давали им возможность привести в исполнение план побега.

Среди настоящих беглецов шпион не так бросается в глаза, как проникнув в Англию самостоятельно. Так как шпион будет вместе с другими готовить побег и подвергаться тем же опасностям, что и остальные, настоящие беглецы подтвердят его показания, и он может избежать подозрений.

Такое решение задачи имело, с точки зрения немцев, еще одно преимущество. Агент, проникающий в Англию через Лиссабон, прибывает на место через несколько месяцев после начала длинного, тяжелого путешествия. Лиссабона ему достигнуть нетрудно, но здесь он вынужден вставать в длинную очередь беженцев всех национальностей за визами и билетами на судно, которое берет на борт лишь небольшой процент людей, жаждущих попасть в Англию. Шпион не станет привлекать к себе внимание, стараясь вне очереди получить визу или билет. Ему приходится занимать очередь и терпеливо ждать. Все это, возможно, окончится тем, что, обманув контрразведку, он прибудет в Англию, но зато задание его в новой обстановке может безнадежно устареть. И если он не сумеет получить свежих инструкций, а это нелегко даже в спокойные времена, — окажется, что он напрасно рисковал своей головой. А на лодке переправа через Ла-Манш займет всего несколько дней, и немецкий агент, избежавший сетей контрразведки, может сразу приступить к выполнению своего задания.

По мнению немцев, это был недурной план, даже если он грозил некоторым увеличением потерь — на войне без жертв не обойдешься.

Англичане быстро сообразили, что самую свежую информацию о положении на континенте можно получать от беженцев, прибывающих на лодках. Предварительным допросом беженцев занимались офицеры разведки королевских военно-воздушных сил. Сведения оперативного значения немедленно передавались бомбардировочному и истребительному командованиям, которые немедленно принимали соответствующие меры. Сведения однодневной давности обычно касались сосредоточения войск, или секретных военных предприятий, или даже сугубо секретного военного совещания с участием высших офицеров. Такие сведения должны были достигать авиационных штабов без всяких задержек.

В своей области офицеры разведки ВВС были первоклассными работниками, но в их задачу не входило ловить шпионов. Они получали от беженцев только сведения, представляющие интерес для авиации, а вопросами безопасности предоставляли заниматься офицерам контрразведки, которые «просеивали» беженцев после того, как они проходили через разведку ВВС.

Однажды утром ранней весной 1942 года в моем кабинете в Королевской викторианской патриотической школе зазвонил телефон. Говорил офицер разведки ВВС, мой старый знакомый. Голос его звучал далеко не весело. Он сказал, что сейчас закончил допрос трех голландцев, которые на небольшом суденышке высадились на юго-восточном побережье. Двоих он допросил без труда, но третий оказался помешанным или был просто вне себя от радости, что очутился наконец в полной безопасности. Во всяком случае, ничего вразумительного он сказать не мог. Он то проливает слезы умиления, то диким голосом выкрикивает гимны благодарности всевышнему. От него удалось добиться только того, что он голландец, а фамилия его Дронкерс. Не займусь ли им я?

Я согласился. Через несколько часов Дронкерса привели ко мне. Он был высок и очень худ. Кожа на его лице была так натянута, что, казалось, вот-вот разорвется. У него были белокурые волосы и умные карие глаза. Скромно одетый, он держался с большим достоинством и даже несколько самоуверенно, но в общем производил впечатление безупречно честного мелкого чиновника. Сейчас Дронкерс был вне себя. Он не вошел, а буквально ворвался в мой кабинет, размахивая руками, как дервиш, подпрыгивая и резким голосом выкрикивая старинную голландскую патриотическую песню. Он пылко обнял меня и долго, до боли сжимал мне руки. Кончив петь, он принялся лепетать благодарственный гимн богу, который спас его от верной гибели.

Мне удалось немного успокоить его, но стоило напомнить ему об удачном побеге, как он снова разразился. Очень неприятно видеть в истерике почтенного пожилого человека, и я решил резко оборвать его, зная, что иногда это помогает,

— Ну вот, а теперь говорить буду я. Вы рады, что спаслись, и мы рады, что вы благополучно добрались сюда. Но свою радость вы выражаете как-то слишком по-детски. Даже хуже, чем по-детски, — эгоистично. Вы в долгу перед своими менее счастливыми соотечественниками, которые еще не избавились от фашистского ига. Успокойтесь и расскажите подробнее, как вам удалось бежать. Может быть, ваш метод можно использовать, чтобы помочь бежать многим другим голландцам. Итак, возьмите себя в руки. Вы меня поняли?

Он кивнул и безвольно опустился в кресло. После этой внезапной перемены, ничуть, впрочем, не удивительной для истеричных людей, он почти апатично рассказал мне о своем побеге.

По его словам, женат он уже больше двадцати пяти лет. Детей у него нет. Он с женой жил в маленькой квартирке в Гааге. Он был почтовым служащим и, занимая такое скромное положение, получал ничтожное жалованье. Всю жизнь они едва сводили концы с концами и не смели надеяться на лучшее. После оккупации Голландии в 1940 году жить стало еще труднее. Цены повышались, и доставать продовольствие и одежду стало почти невозможно. Жизнь стала настоящим кошмаром, и в отчаянии, ради своей жены — сказав это, Дронкерс покраснел — он стал торговать на черном рынке. Это было противозаконно, но у него не было выбора. Зато дела его стали быстро поправляться, деньги сами потекли в карман. Словом, из нищего он превращался в богача.

Все давалось ему слишком легко, и осторожность подсказывала, что это не может продолжаться бесконечно. Дронкерс допускал, что когда-нибудь с ним приключится беда, но дни за днями, недели за неделями проходили без всяких осложнений, деньги текли ручьем, и он перестал остерегаться. И вдруг, как гром среди ясного неба, разразилась беда. Однажды январским вечером друг предупредил Дронкерса, что на его след напало гестапо. Немцы решили ликвидировать черный рынок в Голландии, так как незаконная торговля угрожала их режиму. Дронкерса выследили или кто-то выдал его, во всяком случае им заинтересовалось гестапо.

Торговля на черном рынке каралась смертной казнью. Дронкерс и его жена знали об этом. Друг, который предупредил его, сказал, что у него только один выход: бежать в Англию. Если он останется в Голландии, гестапо все равно рано или поздно найдет его. Жена понимала, что он должен бежать, и не возражала. Гестапо едва ли могло причинить ей неприятности, так как его деятельность на черном рынке, к счастью, не была связана с его домом, да и нацисты тогда еще делали вид, что ведут себя «корректно». Они вряд ли возьмут его невиновную жену в качестве заложницы.

Тот же друг посоветовал Дронкерсу побывать в известном роттердамском кафе «Атланта» — там ему, может быть, посчастливится найти человека, который согласится организовать побег.

Я кивнул, потому что хорошо знал кафе «Атланта». Несмотря на бессвязность и непоследовательность рассказа Дронкерса, все, о чем он говорил, звучало довольно правдоподобно.

На следующий день он отправился в Роттердам и пошел в кафе. Дронкерсу повезло. Он разговорился с человеком, которого звали Ганс, и через несколько минут признался ему, что его разыскивает гестапо и что он приехал в Роттердам, надеясь где-нибудь найти лодку и бежать в Англию.

Ганс улыбнулся и согласился помочь. Он, Ганс, работал шкипером у одного роттердамского дельца, который поставлял топливо судам, заходившим в порт. У этого дельца было неплохое суденышко. Пожалев Дронкерса, Ганс решил помочь ему обмануть ненавистное гестапо и согласился продать это судно. Как истинные голландцы, они поспорили о цене и сошлись на сорока фунтах. Это была высшая сумма, которую мог дать Дронкерс.

Они разработали простой план. Ганс достанет столько горючего, сколько необходимо для перехода через Ла-Манш в Англию. Ему это было нетрудно, так как по характеру своей работы он мог, не вызывая подозрений, брать любое количество горючего. Дронкерс тайно проникнет на судно и спрячется в каюте. Затем Ганс проведет судно через шлюзы, мимо немецких часовых, которые привыкли к нему, так как часто видели его на этом суденышке. Кроме того, у него был специальный пропуск, разрешающий ему такие поездки. Когда судно не будет видно из гавани, Ганс причалит и сойдет на берег, и тогда Дронкерсу самому придется добираться до Англии. Если он будет держать курс строго на запад, то наверняка доберется до цели.

— Вот какой план наметили мы с Гансом, — сказал Дронкерс. — К счастью, все кончилось хорошо, но пришлось пережить столько, что я чуть не сошел с ума. Один молодой человек, мой друг, тоже мечтал бежать в Англию, и в конце концов я согласился взять его с собой. У него тоже был друг, который, как и мы, бредил Англией. Мне не хотелось, чтобы на моем маленьком суденышке оказалось три человека, но меня уговорили... И вот мы, скорчившись, лежим в крохотной каюте, где чем-то невыносимо пахнет. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы отчалили, и затем целый век, пока мы медленно пробирались по шлюзам. Мы не дышали, когда Ганс смеялся и шутил с немецкими часовыми. Наконец мотор застучал сильнее, и мы почувствовали, как наша посудин прибавила ходу. Мы вышли в открытое море... Когда мы приблизились к Хук Ван Холанду, Ганс пристал к берегу. Я отдал ему сорок фунтов и поблагодарил от всего сердца. В конце концов я обязан ему жизнью. Сорок фунтов — это не так уж много, если учесть, что я купил себе право на жизнь.

Я кивнул и закурил новую сигарету.

Дронкерс с трудом сдерживал волнение. В глазах у него стояли слезы.

— Мне больше нечего сказать, сэр, — продолжал он. — Добавлю только, что после того, как мы расстались с Гансом, не все шло гладко. Ни у меня, ни у моих товарищей не было никаких навигационных навыков. Во-первых, мы наскочили на мель. Прошло несколько часов, прежде чем нам удалось снова отправиться в путь. К тому же этот проклятый прожектор метался взад и вперед — он помахал рукой из стороны в сторону, — как раз по мели, где мы застряли. Только чудом нас не обнаружили,..

Он глубоко вздохнул, затем вдруг вскочил и в новом приступе радости задрыгал ногами и, вскинув руки, закричал:

— Но теперь все позади! Господи, неужели я здесь, в Англии, целый и невредимый? Неужели мои страдания закончились?

Я бросил сигарету в пепельницу и сказал:

— Мне кажется, Дронкерс, что ваши настоящие страдания начинаются только теперь.

II

Наступила тишина. Дронкерс сел и пристально посмотрел на меня. Я тоже внимательно наблюдал за ним.

— Извините меня, сэр, — сказал он, — по-видимому, я ослышался.

— Нет, Дронкерс, именно это я и хотел сказать. По-моему, ваши неприятности, или, как вы говорите, «страдания», вовсе не закончились. Вы рассказали мне очень интересную историю. Пожалуй, она напоминает сочинения знаменитого американского писателя Эдгара По. Если вы помните, у него есть один сборник рассказов под названием «Рассказы о таинствах и воображении». Так вот, ваш рассказ действительно таинственный и к тому же является плодом вашего воображения. Словом, я подозреваю, что вы все это придумали. Скажите-ка лучше всю правду.

Он вытаращил глаза и судорожно облизал сухие губы. И вдруг его неподдельное удивление перешло в гнев.

— Простите, сэр, но вы обвиняете меня во лжи? Это чудовищное обвинение. Вы оскорбляете меня.

Я наклонился вперед.

— Скажите, Дронкерс, почему вдруг вашему приятелю Гансу пришло в голову покончить жизнь самоубийством?

Он растерянно заморгал.

— Самоубийством? О чем вы говорите?

— Не думаете ли вы, что роттердамский делец уже разыскивает свое пропавшее судно? Немецкие часовые видели, как Ганс вывел его из бухты, но Ганс вернулся домой, а лодка исчезла. Разве это не покажется странным? Этот делец не примирится с потерей хорошего судна. Ведь в военное время трудно приобрести новое. Он наверняка сообщит в гестапо о поведении Ганса. А что тот скажет в свое оправдание? Гестаповцы могут быть очень грубыми, когда захотят.

Дронкерс опять широко открыл глаза.

— Задумывались ли когда-нибудь вы, — продолжал я, — или сам Ганс, что вы толкаете его в сущности на самоубийство, и всего за каких-нибудь сорок фунтов стерлингов?

Дронкерс отрицательно покачал головой. В глазах у него стояли слезы.

— О господи, — пробормотал он, — об этом мы не подумали...

— Дальше, — сказал я, — человек, который поехал в Роттердам, чтобы на лодке или как-нибудь иначе бежать в Англию, никогда не зашел бы в единственное роскошное кафе, не пострадавшее от бомбардировок. Скажите, зачем вы это сделали? Вы пошли в то единственное в Роттердаме место, где не могли встретить ни одного моряка. Почему вы не пошли в любой портовый кабачок? Ведь там всегда полно моряков.

Дронкерс со смиренным видом ответил:

— Как хотите, сэр, можете мне верить или не верить, но я сказал правду.

— Да? Правда часто кажется невероятной, но ваш рассказ... Как вы объясните, что в переполненном кафе вы сразу наткнулись на единственного, пожалуй, во всей Голландии человека, который согласился помочь вам? И разве вы не рисковали своей жизнью, рассказывая о себе незнакомому человеку? Ведь он мог быть агентом гестапо. Да и, кроме того, станет ли такой умный человек, как Ганс, рисковать собой из-за жалких сорока фунтов? Дайте мне убедительные ответы на эти вопросы, и тогда я поверю вам.

Дронкерс с тяжелым вздохом произнес:

— Я только могу повторить, что сказал правду, сэр.

Я покачал головой.

— Мне ясно, Дронкерс, кто вы такой. Вы лгун. Мне даже известно, кто вас послал сюда, — герр Штраух из немецкой разведки. Ну, что вы на это скажете? Даю вам двадцать четыре часа на размышления. Завтра в это время вы придете ко мне и скажете всю правду.

— Я уже сказал вам всю правду.

По моему звонку за Дронкерсом пришли конвойные. Когда он уходил, я посмотрел на него с невольным уважением. Заставить его признаться будет значительно труднее, чем мне казалось до сих пор. Он был настолько искренен в своей честности, что на какой-то миг я даже поверил ему, но затем быстро отбросил эту мысль. Он шпион и вынужден будет во всем признаться.

Прежде чем выйти из кабинета, он сказал, что мы пригрели нового Гиммлера, — он имел в виду меня. (Он писал об этом голландской королеве Вильгельмине, королю Англии и Уинстону Черчиллю, но его письма не были вручены высоким адресатам.)

Когда дверь за ним закрылась, я откинулся в кресле, закурил сигарету и вспомнил весь его рассказ. Как никогда, я был убежден, что он лгал, что он шпион. Заставить его признаться — вот моя задача. Мог ли я предполагать, что решение этой задачи будет стоить тринадцати дней и ночей упорного труда?

III

В предыдущих главах я подчеркивал важность тщательного осмотра личных вещей беженцев. Тиммерманса, например, не удалось бы разоблачить, если бы у него в саквояже не было обнаружено три изобличающих его предмета. Опыт убеждал меня, что у каждого шпиона с собой или в багаже есть какая-нибудь вещь, которая обязательно выдаст его. Этот предмет внешне может казаться совершенно невинным и обнаружить его под силу только очень опытному следователю, но он всегда есть, и его необходимо искать. Перед каждым шпионом стоят две основные задачи. Во-первых, он должен добыть нужные ему сведения, а во-вторых, переслать их туда, где они будут использованы. Для выполнения этих задач он нуждается в памятке, в которую заносятся либо добытые разведывательные данные, либо иностранный адрес, по которому их следует посылать, либо и то и другое. Кроме того, у шпиона может быть микрокамера.

Если шпион обладает решительным и твердым характером и если он хорошо подготовлен, сам по себе допрос, сколько бы он ни продолжался, не заставит его признаться. Только пытками можно добиться этого, но, как уже говорилось, английская контрразведка не прибегает к ним.

Итак, Дронкерса я продолжал допрашивать по заведенному у нас порядку, каждый день заставляя его снова и снова повторять свой рассказ, указывая ему на те же несообразности и задавая те же прямые вопросы. И каждый день раздавался надоевший мне неизменный ответ: «Я сказал вам правду, сэр».

Днем у меня было слишком много дел, чтобы заняться тщательным осмотром его вещей. Поэтому каждый вечер я брал домой несколько предметов из багажа Дронкерса и после ужина, когда пронзительно выли сирены и где-то поблизости рвались бомбы, сидел над ними далеко за полночь. На непокрытом столе под сильным электрическим светом я раскладывал его вещи и по очереди исследовал каждую из них.

Вот серебряные часы на цепочке. Каждое звено цепочки пришлось изучить под микроскопом. На ней не оказалось ни одного подозрительного знака. Разобрав часы на отдельные части, я осмотрел корпус часов изнутри и снаружи, со всех сторон осмотрел каждую часть механизма, отделил главную пружину, все камни исследовал под микроскопом, но так ничего и не нашел.

Теперь настала очередь перочинного ножа. Лезвие и костяная ручка изучены миллиметр за миллиметром. Сняв костяное покрытие с ручки, я вытащил все приспособления ножа и опять ничего не обнаружил.

Следующей была пачка дешевых голландских сигарет под названием «Северный штат». Разорвав каждую сигарету, я проверил, нет ли на тонкой бумаге следов тайнописи, затем просеял грубый жесткий табак, изучил каждый сантиметр внешней и внутренней стороны помятой пачки. Пробило два часа. Зевая, я потер уставшие глаза и отложил осмотр. Надо хоть немного поспать. На следующий день после бесплодного допроса угрюмого, обиженного Дронкерса я решил испробовать другое средство. Как мы убедились, оба его компаньона действительно были беженцами. Один из них — почтовый служащий в Гааге, коллега Дронкерса — был очень худой, болезненный молодой человек небольшого роста. Он непрерывно сопел — признак хронического катара, а может быть, и туберкулеза. Но в его тщедушном теле билось горячее сердце — он мечтал вступить в свободную голландскую армию. Другой, сын голландца и малайки, был склонен к преувеличениям, подчас переходившим все границы, но оказался вполне безвредным.

Я послал за этим разговорчивым человеком и Дронкерсом, а когда они вошли в мой кабинет, извинился и под каким-то предлогом вышел. В комнате рядом с моим кабинетом можно было слышать все, что там говорилось, — в одном из плафонов люстры находился микрофон Дронкерс отвечал на многословные речи своего компаньона по бегству односложно и ворчливо. В их разговоре не проскользнуло ни одного сколько-нибудь подозрительного слова. Целых десять минут вслушивался я в их беседу, но понял, что ничего интересного не услышу,, и вернулся к себе. Отпустив малайского голландца, я продолжал допрос Дронкерса, но опять безуспешно. На любой вопрос он отвечал по-прежнему: «Я сказал вам правду, сэр».

Итак, дневные допросы Дронкерса и ночные бдения над его вещами не дали пока никаких результатов. Очередь дошла до его газет и карт, и я долгие часы проводил у яркой настольной лампы, сосредоточенно изучая каждый квадратный сантиметр бумаги, терпеливо и старательно рассматривая обе стороны под микроскопом и подвергая их химической обработке. Бывали минуты, когда за очередной сигаретой и чашкой кофе мне начинало казаться, что время и энергию я трачу понапрасну. Может быть, чрезмерная бдительность сбила меня с толку? Ведь если Дронкерс невиновен, я ищу в стоге сена иголку, которой там нет. Может быть, я, всегда предупреждавший своих младших коллег против предвзятого мнения и слепого подчинения интуиции, сам совершил эту ошибку?

Утром Дронкерса опять привели ко мне, и он снова услышал, что он шпион и предатель, и в который раз прозвучал ответ, неизменно раздававшийся у меня в ушах, когда я вспоминал о Дронкерсе:

— Я сказал вам правду, сэр.

— Послушайте, Дронкерс, вы твердо стоите на своем, и ваше упорство делает вам честь. Но не считаете же вы, что ваше упрямство спасет вас? Разве вы не понимаете, что живым вы отсюда не выйдете. Вы шпион, мне это известно. И скорее вам надоест давать тот же ответ, чем мне — допрашивать вас. Рано или поздно вам придется сдаться. Так зачем же затягивать собственную агонию? Почему вы не сознаетесь, что вы шпион, и не положите конец допросам?

Я замолчал. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь чьими-то шагами в коридоре и отдаленным уличным гулом. Дронкерс медленно поднялся и пристально посмотрел на меня, затем поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем. Я почувствовал, что все во мне напряглось. Неужели наступил долгожданный миг признания?

— Сэр, — торжественно произнес Дронкерс, — клянусь господом богом, клянусь памятью покойного отца, вкушающего ныне райское блаженство, что я верен своей стране и своей королеве. Я не шпион.

Я разочарованно откинулся на спинку кресла, но ничего не сказал. А Дронкерс сел и залился слезами. Пожалуй, целых четверть часа плечи у него вздрагивали от рыданий. Я сидел и смотрел на него, пока он не пришел в себя.

— Все равно, Дронкерс, вы шпион, и я докажу это.

IV

На двенадцатый вечер я занялся последней принадлежностью Дронкерса — объемистым голландско-английским словарем Крамера. Обложка и чистые листы в начале и конце книги были в пятнах от соленой морской воды. Где-то на этих смятых страницах прячется ключ от дела Дронкерса — или я почти две недели убил на то, чтобы опорочить невиновного человека. Он передо мной, этот словарь, а рядом большая пепельница, доверху наполненная окурками. Была страшная ночь. Ревели сирены, возвещая о воздушном налете, раздавался лай зенитных орудий, а потом свист и вой падающих бомб. Затягиваясь сигаретой и прихлебывая горький черный кофе, я отделил от книги обложку и внимательно осмотрел ее, но не нашел никаких улик. Осталось одно — изучать под микроскопом каждое слово набранного мелким шрифтом объемистого словаря.

Началась тяжелая работа. Несколько часов, не отрываясь, перелистывал я страницу за страницей. Наконец решил немного отдохнуть и, выключив свет, закрыл уставшие глаза. Затем встал и поднял тяжелые шторы. На небе пламенел отсвет пожаров и близкого рассвета. Тяжело ступая, прошел пожарник со шлемом в руке. Чувствовалось, что он смертельно устал. Его разгоряченное лицо было покрыто пеплом и пылью. Я залпом выпил стакан холодной воды и вернулся к словарю.

Страница следовала за страницей, но никаких улик не было. Я перелистал уже больше половины книги. С каждой просмотренной под микроскопом страницей уменьшались шансы доказать виновность Дронкерса.

Но вот пошла четыреста тридцать вторая страница. И тут я с облегчением вздохнул. Я нашел то, что искал, — еле заметный булавочный накол под заглавной буквой «F». Наконец-то раскрывается метод Дронкерса. Я не сомневался, что найду роковые булавочные наколы и под другими заглавными буквами на остальных страницах словаря. Так и есть! Каждую букву я записывал. К счастью, наколы располагались в правильной последовательности, иначе пришлось бы потратить много времени, чтобы расположить буквы в нужном порядке. Наконец все наколотые буквы записаны на листке бумаги. Они составляли две фамилии и два адреса, по которым Дронкерс должен был посылать добытые им разведывательные данные. Первый был в Стокгольме: Froeken Annette Yschale, Grevmagnigatan, 13-V. Другой в Лиссабоне: Fernando Laurero, Rua Sousa Martin.

Тринадцатидневная работа завершена. Теперь можно и поспать. Утром я приехал в школу и немедленно послал за Дронкерсом. Когда он вошел в комнату, мне впервые бросилось в глаза, что он очень немолод и согнут под тяжестью лет. Дронкерс тяжело опустился в кресло и равнодушно посмотрел на меня. Видимо, он тоже устал от ежедневных допросов. Он еще не знал, что этот будет последним.

Я вынул из кармана лист бумаги, на котором были написаны фамилии и адреса двух иностранных конспиративных «почтовых ящиков» Дронкерса, расправил его и положил на стол.

— Дронкерс, — сказал я, — спрашиваю в сотый раз: вы признаете, что вы шпион?

Тотчас раздался знакомый ответ, словно я нажал нужную кнопку автомата:

— Я сказал вам правду, сэр.

Тогда я повернул лист бумаги и подвинул его к Дронкерсу. В тихой комнате мой голос упал до шепота:

— Дронкерс, вы родились голландцем, но будете повешены как предатель. Прочитайте эти две строки. Теперь вы признаетесь, что вы шпион?

Это был конец. Дронкерс понял, что игра проиграна. Сопротивляться больше не имело смысла. Он во всем признался. Да, он шпион, он действительно был послан сюда герром Штраухом — одной из зловещих фигур немецкой разведки, который часто посещал кафе «Атланта» в Роттердаме. Ганс, конечно, был связан с немцами. Другие пассажиры были невиновны — их взяли на борт судна, чтобы рассказ Дронкерса выглядел как можно правдивее.

Стенографистка записывала беспорядочный рассказ Дронкерса. После нескольких дополнительных вопросов выяснились все подробности. Вскоре признание Дронкерса было напечатано и подписано им. С профессиональной точки зрения я был удовлетворен, с чисто человеческой — мне было интересно, что же толкнуло к предательству этого мелкого чиновника, по взглядам своим заурядного мелкого буржуа.

— Скажите, Дронкерс, что заставило вас встать на этот путь? Что вынудило вас, честного человека, докатиться до такого страшного преступления?

Вид у Дронкерса был жалкий. Куда только девалось его упорство! Медленно, невнятно рассказывал он о себе, и в душу мне невольно закрадывалась жалость. У этого изможденного человека, преждевременно постаревшего от суровой жизни, была одна цель, отнюдь не эгоистическая, скорее даже благородная. Он обожал свою жену и ради нее действительно занялся торговлей на черном рынке, но ему не везло. Сам он еще мог бы перенести бедность и голод, но он не мог видеть, как страдает жена. И вот, последний выход из положения он увидел в шпионаже и добровольно вызвался помогать немцам. Они обещали платить его жене что-то около пятнадцати фунтов стерлингов в месяц, а по возвращении обеспечить работой его самого.

Ему должны были платить двести фунтов в год — если он вернется. Из Англии он должен был возвращаться сам, не дожидаясь от немцев никакой помощи. Немцам эти условия были, разумеется, выгодны.

И вот он здесь, всего через две недели после отъезда из Голландии. Когда он, запинаясь, сказал мне, что рисковал только ради своей жены, я поверил ему впервые за тринадцать дней.