Глава 7 ЯПОНСКИЙ ХАРАКТЕР

Глава 7

ЯПОНСКИЙ ХАРАКТЕР

Кого бы я ни спрашивал в Японии о характерных чертах, привычках и обычаях народа и как бы ни пытался найти внутренние процессы мышления, которые их мотивируют, я всегда получал весьма туманные, смутные и неопределенные объяснения. В поисках вразумительного ответа я обращался к друзьям как к японцам, так и иностранцам, перелистывал книги, древние и современные. Но всякий раз на свой вопрос я находил один и тот же обобщенный ответ. Мне было понятно, как и многим другим, что японский характер или личность, какое бы научное название ни дать этому странному, загадочному и своеобразному явлению, подобно электричеству, никогда не поддается точному научному определению. Даже Лафкадио Харн[124], широко известный как один из выдающихся авторитетов по Японии, и Бейзил Холл Чемберлен[125], несомненно, самый лучший знаток Японии, всегда попадали в затруднение, когда хотели дать объяснение японскому характеру.

Сами японцы, кажется, очарованы своим национальным характером; но они также неспособны объяснить японскую личность в простых и логических выражениях. «Нам, японцам, — писал Масанори Осима, — самим очень трудно понять особенности нашего характера, как говорит наша старая пословица: «У маяка темнее, чем вдали от него».

Интерес японцев к себе побудил Д. С. Холтома, еще одного авторитета по Японии, написать: «По всей вероятности, в настоящее время на нашей планете нет нации более чувствительной к самой себе, к своим психологическим и установившимся характерным особенностям, своим проблемам и занятиям, чем японская». Все японские литературные произведения изобилуют пространными исследованиями об обладании своеобразными расовыми качествами и характерными чертами. Холтом добавляет: «Перечислять эти качества, считать их снова и снова, анализировать и описывать, а затем провозглашать основу беспримерного достижения стало у японцев навязчивой идеей». Это Холтом назвал японским этноцентризмом[126].

Если вы спросите среднего японского интеллигента о том, как японский народ приобрел свою «уникальную личность», он обычно скажет, что она унаследована от божественных предков. Я готов согласиться с Сервантесом, что в настоящее время японцы таковы, какими их некогда сотворил бог, и часто во много раз хуже. Но японцы обычно обижаются, когда слышат это. Для них божественное наследование личности — священная догма, которую не мог поколебать никакой ученый-антрополог. Эти старые представления продолжают существовать даже в наше время, особенно в сельских районах, где, между прочим, живет большинство японцев. Я нисколько не сомневаюсь в том, что поощрение древних верований и предрассудков путем настойчивого распространения теории божественного происхождения японцев и их характера является сильным инструментом в руках японских подпольных организаций.

В начале двадцатых годов я приступил к изучению японского характера; сперва, насколько это было возможно, путем чтения с последующим анализом утверждений тех, кого я считал неоспоримыми авторитетами, а затем путем личных наблюдений. Я был подобен собирателю бабочек, который с маленьким сачком в руках гоняется за образцами, необходимыми для полной коллекции. В своих исследованиях я имел блестящих гидов среди старожилов-иностранцев, из коих некоторые являлись первыми американцами, постучавшими в закрытые двери Японии. Но более полезная, хотя, естественно, и пристрастная информация, предоставлялась в мое распоряжение также и японскими обозревателями; они, побуждаемые довольно показной заинтересованностью Запада в японском характере, решили сами заняться этой проблемой, но лишь с той целью, чтобы защищаться от противоположных их взглядам выводов европейцев и американцев.

Я обнаружил, что первые японские и западные научные исследования в 1890—1891 годах проводились почти одновременно одним японским директором школы по фамилии Нодзэ и европейским писателем Вальтером Денингом, который позже стал широко известен как биограф Тоётоми Хидэёси[127]. Перечень характерных особенностей японцев, составленный Нодзэ, естественно, устраивал японцев; исследование Денинга было более объективным, оно и теперь не потеряло своей научной ценности. Нодзэ нашел восемь чисто национальных элементов, преобладающих в японском характере, и назвал их так: чрезвычайная антипатия к бесчестию, большое уважение к незапятнанной чести, почитание старших, покорность перед родителями, честность и откровенность, воздержанность и тенденция к полемике.

Денинг в свою очередь перечислил четыре черты, составляющие основу японского характера, а именно: раннее развитие, ведущее к властности и самомнению; непрактичность; легкомыслие и непостоянство. Другой западный исследователь, капитан 1 ранга Франк Бринкли, отставной английский морской офицер, добавил следующее к выводу Денинга: бережливость, послушание, альтруизм, способность разбираться в мелочах, невозмутимость и исключительная выносливость.

В первые три года своего пребывания в Японии я убедился, что и Нодзэ и Денинг были правы в своих оценках. Дополнения Бринкли также оправдываются. Однако до 1943 года я нигде не обнаружил полного описания японского характера. В 1943 году (в разгар войны) доктор Холтом смог нарисовать непредубежденную и правдивую картину японского характера. Объективность многих современных писателей часто затемнялась их способностью предвидеть цель, к которой Япония скорее как нация, чем японцы как индивидуумы, двигалась неудержимо. В этих книгах был дан лишь частичный анализ японского характера. Выступая против японского этноцентризма, они обычно делали упор только на негативные характерные черты и часто, как это делал доктор О’Конрой и другие, полностью исключали позитивные стороны японского характера.

Доктор Холтом сумел подняться над эмоциональными предубеждениями, которые почти неизбежны во время войны, и дал следующую картину японского характера: «Общий перечень этих основных национальных психологических качеств, — писал он, — на которые делается упор в исследованиях сегодняшнего дня, включает уникальную лояльность и патриотизм; специальное дарование к ассимиляции — японцы могут воспринять самую лучшую иностранную культуру, оставаясь в то же время японцами; необыкновенная сила организации; непревзойденная способность к экспансии; благоговение перед предками; любовь к естественной красоте, артистическое и утонченное мастерство (особенно ручное); искренность и чистосердечность; оптимизм; уникальное уважение к душевной и физической чистоте; пристойность и аккуратность, и, наконец, мягкий и терпеливый нрав».

Тот, кто читал работу доктора Холтома «Современная Япония и синтоистский национализм», где дан анализ религиозных мотивов японской агрессии, должен восхищаться объективностью автора, которую он смог сохранить, несмотря на японские провокации в области политики, так убедительно им описанные.

Хотя японцы предпочитали представить свой характер уникальным и несравненным, все же нашлось несколько агностиков, которые осмелились плыть против течения и дать более объективную картину коллективной личности нации. Если Карлайл прав, что самый крупный недостаток — это не осознавать ни одного, то описания японскими писателями, особенно Нитобэ, некоторых недостатков японского характера является хорошим предвестником будущей реабилитации народа Японии. Один японец однажды сказал: «Скоро придет такое время, когда я скорее соглашусь отправиться в ад, чем остаться жить в японском обществе». И в 1930 году Нитобэ заявил: «Около двадцати лет тому назад мой озорной разум побуждал меня написать книгу под названием «Веселое государство», под чем я понимал страну, где правительство и народ много говорят и мало делают, где искусство управления — нелепый фарс и ложь. Видно, о немногом я тогда мечтал. Теперь, через каких-нибудь двадцать лет, мне не пришлось бы далеко ходить за превосходными примерами и иллюстрациями для такой книги».

Я, занимаясь в Токио исследовательской работой, узнал, что Нитобэ в действительности создал такую книгу. Он написал ее в начале этого века, когда в японских работах, посвященных национальному характеру, пропагандировались не только добродетели, но изредка и национальные слабости. Такой книгой была книга доктора Нитобэ «Образ жизни», опубликованная в 1903 году. Она заняла подобающее ей место и все еще остается единственной работой японского автора, полностью посвященной недостаткам японского характера.

Нитобэ поставил национальное самомнение на первое место среди прочих недостатков. Второе место он отвел принудительному этикету и формальной вежливости, затем указал на природную враждебность к незнакомцам и, наконец, на неспособность к честной и дружественной конкуренции. Все эти черты были для меня очевидны, когда я наблюдал японский характер в действии как в повседневной жизни, так и во время ужасного землетрясения 1923 года. Землетрясение дало мне ответ по самому спорному аспекту японского характера и раскрыло фон общеизвестной японской невозмутимости. На эту тему были написаны целые тома, и сам я принял большинство положений, рассматривавших японцев по их природе как стоическую и флегматичную расу. Чемберлен, например, считал, что их невозмутимость укоренилась настолько прочно, что он обнаружил ее скорее среди физических, чем психических, характерных особенностей расы. Но Денинг на основе исторических примеров привлек внимание к тому факту, что почти мертвенное спокойствие и хладнокровие нельзя отнести к природным свойствам характера японцев. В результате долгих наблюдений он пришел к выводу, что это качество развивалось в течение многих веков путем суровой тренировки и воспитания. «Это качество зависит больше от характера этикета, — писал он, — чем от действительного недостатка эмоционального чувства».

Но подобно тому как обычай со временем становится признанным законом, я чувствую, что и этикет развивается в особенность человеческого характера.

Бринкли, хотя он и имел склонность переоценивать важность невозмутимости в характере японцев, соглашался, что этот стоицизм развивался под влиянием образования за счет чувства, скрытого за стоицизмом. «Обычно чувства скрыть нельзя, — писал он, — без их соответствующего притупления».

В Японии часто можно встретить хорошего знакомого, который только что в результате несчастного случая потерял любимого человека и улыбается, разговаривая с вами. Нитобэ в связи с этим спрашивает: «Не является ли эта улыбка японца подходящим предметом для тщательного изучения? Скрытое значение улыбки по-разному понимается различными людьми». Некоторые сразу же приходят в удивление от подобных эмоций. Первый окончательный ответ на вопрос, являются ли японцы эмоциональной нацией, я нашел в книге, написанной немецким врачом доктором Эрвином Бальцем, который был приглашен в Японию в конце девятнадцатого века помочь модернизировать японскую медицинскую систему. В Японии он заслужил большую популярность и женился на дочери уважаемого аристократа. Его дневник является одним из самых лучших путеводителей по Японии времен императора Мэйдзи. Однако ответ на упомянутый вопрос был найден не в дневнике, а в маленькой брошюре Эрвина Бальца, в которой автор рассматривает общеизвестную японскую невозмутимость перед лицом смерти, в конечном итоге он назвал это презрением к смерти.

Анализ доктора Бальца научен и детален. Он объяснял явную невозмутимость японцев перед лицом опасности суровыми жизненными условиями и привычками, а не комбинациями психической инертности и каталепсии. Влияние землетрясений и национальных катастроф не поглощается эмоциональным вакуумом. Оно просто вызывает у японцев замедленную реакцию. Неспособность отвечать на подавляющие стимулы создается не вследствие недостатка эмоций, а в результате их торможения. Сам Бальц испытал эмоциональное торможение во время сильного землетрясения в начале этого века. Оно вызвало в нем, как и у японцев, которых мне пришлось видеть во время землетрясения в 1923 году, кататоническое оцепенение, продолжавшееся до тех пор, пока слуга не разбудил его.

Теория доктора Бальца была наглядно подтверждена во время землетрясения. Я вдруг понял, что доктор Бальц прав: величайшая слабость японцев заключается в их врожденной инертности, проявляемой во время бедствий. Случилось так, что кабинет министров ушел в отставку на два дня раньше; правительство не функционировало, а в нем как раз ощущалась острая необходимость, и поэтому ввиду отсутствия распоряжений свыше никто не знал, что делать. Это не случайность. Данный случай является типичным образцом японской инертности. В то время как я наблюдал это оцепенение, охватившее каждого японца, я пришел к выводу, что оно также является образцом японского поведения, когда случается неожиданное. Проявление полной бездеятельности в течение целых десяти дней после землетрясения надолго запечатлелось в моей памяти. Позже мои впечатления помогли мне при оценке всей японской психологической структуры. И именно воспоминание о 1923 годе дало мне четкий образец, которого я придерживался в 1945 году.

Хотя мои собственные наблюдения подтвердили большинство выводов высококвалифицированных западных судей о японском характере, я чувствовал, что мой анализ по данному вопросу гораздо глубже и полнее их исследований главным образом потому, что я полностью использовал предоставленную мне возможность видеть раздельно городских и деревенских жителей-японцев и их «характер в действии». Я считал исключительно важным провести различие между городскими жителями и деревенским населением как в количественном, так и в качественном отношении. На такое важное различие, к сожалению, не обращалось должного внимания большинством ученых вплоть до 1937 года, когда доктор Джон Ф. Эмбри провел свое замечательное исчерпывающее обследование деревенской жизни и смог выявить многие черты характера, которые свойственны массам деревенских жителей и которые не обнаруживаются у городского населения.

Жители японских городов приобрели многие из наших характерных черт посредством таких поверхностных форм влияния, как, например, наши кинофильмы, которые весьма популярны в Японии и вызывают значительные попытки соревноваться. Но деревенское население сохранило много коренных (аборигенных, если так их можно назвать) черт японского характера. Изучая обе эти группы, я обнаружил, что японцы, как и все человеческие существа и социальные группы, имеют и святых, и грешников, и что отдельные японцы имеют хорошие и плохие черты независимо от того, рассматриваем ли мы эти черты абсолютно или относительно, используем ли мы в качестве мерила их или наши моральные стандарты. Среди хороших черт характера следует отметить физическую чистоплотность, определенную врожденную доброту и утонченный артистический вкус в каждом японце независимо от того, на какой ступени образовательной или социальной лестницы он стоит. Но они также в изобилии имеют негативные черты, среди которых самомнение или тщеславие и почти полная неспособность понимать абстрактные идеи являются наиболее ярко выраженными. Отсутствие философского подхода усиливает японский эмпирицизм и замедляет реакцию японцев перед лицом новых событий и неожиданно складывающейся обстановки. Это также развивает в японцах определенное отрицание жизни и безразличие, которое так хорошо иллюстрируется их безучастным, пассивным и даже апатичным отношением к естественным катастрофам и различным бесчисленным неприятностям и их излюбленным решением трудных проблем: «Сикатага най» — «ничего не поделаешь».

Самым важным моим открытием, вероятно, было то, что японский характер следует рассматривать с учетом его происхождения и этического окружения и нельзя отделять от этического воспитания или же от строгой приверженности к этикету, влиянию которого подвергалась вся нация в течение многих веков. В связи с тем что их моральные стандарты отличаются от наших принципов нравственности, мы должны рассматривать их моральные действия в соответствии с их, а не с нашими моральными стандартами. Если исходить из христианской морали, японцы не совершенны в своем понимании греха. Это объясняется тем, что в данное понятие японцы вкладывают совершенно иное содержание.

Японская женщина — одна из самых морально устойчивых в мире. Вероятно, в этом сказывается влияние японского закона, в соответствии с которым неверная жена подвергалась двухгодичному тюремному заключению по жалобе мужа. В то же время муж имел полную свободу, он мог даже привести в свой дом наложницу. Подобные условия не исключали совместного купания раздетых мужчин и женщин, что у нас считается неприличным. В Японии, особенно на фешенебельных курортах горячих источников, это единственный метод купания. Я, как исследователь, задался целью хорошо разузнать об этом обычае. Со мной произошло довольно много забавных происшествий, об одном из которых здесь расскажу. Я должен, однако, оговориться: этот случай подтвердил, что мы, американцы, можем привыкнуть к чему угодно.

Услышав о популярности горячих источников, которые давали прекрасную возможность изучить японскую жизнь в такой весьма оригинальной и удобной обстановке, я решил провести новогодний праздник в Идзусан — курорте с горячими источниками, пользовавшимися доброй славой среди высшего токийского общества и известного как сэннинбуро (место для купания на тысячу персон). Горячие ванны находились при одной самой шикарной японской гостинице. И вот с Тоёда-сан — японским студентом из университета Васеда — я отправился в Идзусан.

По прибытии туда, после того как я снял свою уличную одежду и надел хлочатобумажное кимоно, которое выдавалось в гостинице в качестве одежды для купания, сна и даже для прогулок, мы выпили традиционную чашку чая. Следующим этапом в установленной процедуре шло посещение сэннинбуро. Эти ванны являлись частью гостиницы и находились в конце длинного открытого коридора. Шел январь, и было довольно холодно. Когда мы подошли к первой двери ванн, я сильно толкнул ее и вошел в помещение. Внезапно я остановился, и Тоёда наскочил на меня, не рассчитав своих шагов. Удивление мое было беспредельно: я увидел перед собой женщин на различных этапах купания и в самых выразительных позах. Я поспешно выбежал оттуда и уже в коридоре сказал Тоёда: «Мы не пойдем туда, правда?» Он быстро ответил: «Конечно, нет. Мы войдем в другую дверь». Перед следующей дверью стояла вешалка, на крючках ее висели кимоно. По совету Тоёда мы сбросили свои кимоно. Я, совершенно голый, подгоняемый коридорным холодом, рывком открыл дверь и вошел в помещение, держа в одной руке мочалку, а в другой мыло.

К моему великому изумлению, мы очутились в той же самой комнате, откуда несколько минут назад я так поспешно ретировался. Со всех сторон до меня доносилось хихиканье женщин. Они потешались над замешательством иностранца, который только что убежал от них. Все глаза теперь были устремлены на меня,

У меня не оставалось иного выбора, кроме как по возможности скрыть свое смущение: я принял безразличный вид и направился к небольшой ванне, вделанной в кафельный пол вдоль стены напротив двери, и начал свое омовение.

Этот случай раскрыл для меня один факт: огромное большинство так называемых типичных черт японского характера является продуктом культурного влияния, главным образом китайского, которое было искусно приспособлено к японским условиям и потребностям. Различные культурные влияния могут создавать различные черты характера, такие, например, как приспособляемость и чувствительность японцев к посторонним влияниям, что дает возможность сравнительно легко формировать или изменять то, что случайному наблюдателю кажется древним и негибким характером.

Я никогда не мог присоединиться к безоговорочному осуждению или к некритичному восхищению японским характером, что столь типично для многих наблюдателей, очарованных многими позитивными чертами или возмущенных бесчисленными негативными особенностями характера среднего японца. Я всегда стремился к объективности и исключал предвзятые мнения и предрассудки при оценке японского характера.

Самое главное из всего этого состоит в том, что я смотрел на японский характер с точки зрения японских моральных стандартов и смог поэтому добиться понимания многих мотивов, скрывающихся за их действиями как в военное, так и в мирное время. Казалось, японцы, с которыми мне приходилось сталкиваться, понимали и чувствовали эту объективность и проявляли большую уверенность и искренность в отношениях со мной, чем при обычных контактах с другими иностранцами.

Итак, я прошел школу изучения характера, мои практические занятия включали агонию крупного бедствия и пасторальную тишину пребывания в японской рыбацкой деревне. Я теперь уверен, что без физических и душевных страданий во время землетрясения 1923 года многие черты японского характера остались бы для меня скрытыми так же, как мое образование незавершенным, не поживи я в Дзуси.