ЯПОНСКИЙ ГОРОД КУМАМОТО

ЯПОНСКИЙ ГОРОД КУМАМОТО

На пароходе «Асахи» русских моряков сначала перевезли в один из японских портов, где они несколько дней прожили в огромном бараке, а потом переправили в город Кумамото, на остров Кюсю. Там японцы организовали несколько лагерей отдельно для нижних чинов и для офицеров.

Лагерь, в который попал Новиков, был расположен на окраине города. Порядки победители установили не строгие. Не только офицеры, но и матросы-солдаты выходили в город, заводили дружбу с местными жителями, которые отличались сочувственной предупредительностью и улыбчивой доброжелательностью.

Через много лет яркая картина жизни небольшого японского города будет нарисована в рассказе «Две души», созданном Новиковым-Прибоем суровой сибирской зимой 1918 года. Автор опишет «прозрачно-синие дали», и «взметнувшиеся горы, точно громадные волны, застывшие с первых дней творенья», и город, «серыми черепицами крыш спускающийся по скату к бухте», и острова, «драгоценными опалами вкрапленные в безмятежно раскинувшееся море». И вспомнится писателю один из дней японского лета в ставшем милом сердцу суетливом Кумамото:

«…Сверху, из-за дремлющих облачков, разбросанных кое-где по синеве неба, обильно льются животворные лучи солнца, радостью зажигая жизнь, трепетным огнём играя на игрушечных домиках и громадных буддийских храмах, на затейливых пагодах, на свежей зелени садов. В городе — чистота, блеск, веселье. В открытых магазинах груды разнообразных товаров разложены так заманчиво, что нельзя пройти мимо, не задержав на них взора. Кукольные жилища, чайные домики, беседки сплошь в фиолетовых красках распустившихся глициний. В палисадниках, раскрыв свои уста, благодарно улыбаются солнцу цветы — красные и белые, жёлтые и синие, яркие и скромные, всех оттенков, а над ними, раскинув громадные ветви, величественно поднимаются камфарные деревья, пинии, гиганты-криптомерии. Всё японское население на улице — бойкое, любознательное, с неизменными улыбками на жёлтых лицах».

И ведь не случайно стал дорог сердцу русского матроса Новикова японский городок. Приключились у него там одна за другой две любви. По возвращении из плена, привезя с собой две заветные фотографии и решившись повесить их на стену, рассказал Алексей старшему брату, что поначалу влюбился он в девушку из зажиточной семьи. И она якобы ответила ему взаимностью. Но, видно, родители девушки воспрепятствовали этим отношениям. А вот другая любовь была настолько крепкой, что подумывал Алексей Новиков вернуться домой не один, а с женой-японкой. Но обстоятельства складывались так, что к моменту возвращения русских пленных на родину было Новикову не до создания семьи…

Имея влюбчивое и податливое сердце, Алексей, как уже показала к этому времени вся его жизнь, был человеком серьёзным и целеустремлённым. Понимая всю важность трагических событий, произошедших в Корейском проливе, он с первых же дней пребывания в лагере стал описывать сначала всё, что происходило на «Орле», а потом начал собирать материалы обо всей эскадре. О том, как это происходило, читаем в предисловии к «Цусиме»:

«Я организовал вокруг себя человек пятнадцать наиболее развитых матросов, близких своих товарищей. Они с увлечением начали помогать мне. Большим удобством для нас являлось то, что в этом лагере были сосредоточены команды почти всех судов, принимавших участие в Цусимском бою. Приступая к описанию какого-нибудь корабля, мы прежде всего интересовались, как была организована служба на нём, какие взаимоотношения сложились между офицерами и нижними чинами, а потом уже собирали сведения о роли этого корабля в бою. Уже тогда многие боевые суда настолько были сложны и громадны, что люди одного отделения не всегда могли знать, что творится в другом. Поэтому нам пришлось, задавая участникам боя вопросы, расследовать каждую часть корабля отдельно. Что, например, происходило, начиная с утра 14 мая и до окончательной развязки, в боевой рубке, в башне такой-то, в каземате таком-то, в батарейной палубе, в минном отделении, в машине, кочегарке, в операционном пункте? Кто и что при этом говорил? Какие распоряжения исходили от начальства и как они исполнялись? Какова наружность отдельных личностей, их привычки и характер? Как некоторым представлялся бой, наблюдаемый с описываемого нами корабля? И так далее, вплоть до незначительных мелочей».

Матросы охотно и откровенно рассказывали Новикову и его товарищам обо всём. Причём если кто-то что-то забывал или путал, то другие сразу же вносили поправки. Поэтому складывалась довольно объективная картина событий. Некоторые матросы начали сами записывать отдельные эпизоды боя и приносить их Новикову. Через несколько месяцев у Новикова набрался целый чемодан рукописей о Цусиме. «Этот материал, — напишет впоследствии Новиков-Прибой, — представлял собою чрезвычайную ценность. Можно смело утверждать, что ни об одном морском сражении не было собрано столько сведений, как у нас о Цусиме. Изучая подобный материал, я имел такое ясное представление о каждом корабле, как будто лично присутствовал на нём во время схватки с японцами. Нужно ли добавлять, что наши записи не были похожи на официальные описания этого знаменитого сражения».

Одним из первых записанных рассказов, который Новиков сразу переработал в очерк, стал рассказ о гибели броненосца «Бородино».

Дело было так. Новиков услышал, что в соседнем лагере находится некто Семён Ющин, личность легендарная уже потому, что из всей команды броненосца (более девятисот человек) в живых остался только он один. Новиков сразу же разыскал Ющина. Познакомившись (оказалось: земляки!), договорились о встрече.

Позднее, вспоминая тот день, когда они встретились, Новиков писал: «Тихий майский вечер был на диво прекрасен. К западу, далеко-далеко, смутно вырисовывались гребни гор, окутанных мглистою дымкой. В бухте, хорошо защищённой от ветров высокими холмами, неподвижно стояли военные корабли; их пушки, потрясавшие недавно своим чудовищным рёвом море и небо, теперь были безмолвны и лишь мрачно зияли страшными жерлами. Местами, собравшись в кучки, матросы горячо спорили, разбирая сражение при Цусиме и стараясь разыскать причины нашей неудачи».

Расположившись на берегу ручья, среди лимонных деревьев, вблизи небольших бамбуковых рощиц, Новиков, два его друга и Ющин повели долгий и печальный разговор. Семён подробно рассказал о том, как виделся весь бой с борта его корабля, что творилось на самом броненосце, как гибли его товарищи, как ранило командира. Море крови, лавина огня… Подробности — не для слабонервных…

К ночи растерзанный броненосец погрузился в глубину, море пожирало раненых, у которых не было сил держаться на воде. Чудом спасся только один — марсовой Семён Ющин. Ухватившегося за рангоут, его долго швыряло в чёрных волнах, пока не осветило прожектором японского миноносца. Японцы и спасли… Разговор с Ющиным затянулся, между тем приближалось время вечерней поверки — пора было возвращаться в лагерь.

Четверо матросов, утомлённых и расстроенных тяжёлыми воспоминаниями, прошли мимо другой группы русских пленных моряков, один из них, белокурый, аккомпанируя себе на гитаре, пел:

Напрасно старушка ждёт сына домой…

Ей скажут… Она зарыдает…

А волны бегут от винта за кормой,

Бегут и вдали исчезают…

Рассказ земляка Новиков сразу же записал и, подредактировав, назвал свой очерк «Гибель эскадренного броненосца „Бородино“ 14 мая 1905 года». Переписал всё в отдельную тетрадку и отдал Семёну Ющину, по его просьбе, «на память».

Когда был собран совершенно уникальный и невероятно огромный материал о цусимской трагедии, произошло непоправимое — то, о чём Алексей Силыч не мог без содрогания вспоминать даже через десятки лет. Всё погибло… Погибло самым нелепым образом.

У этого события есть предыстория.

В Японию, когда там скопилось много русских военнопленных, прибыл давнишний русский политический эмигрант, президент Гавайских островов доктор Руссель[13]. Он начал издавать журнал для пленных «Россия и Япония», в котором со временем стали появляться и небольшие заметки Алексея Новикова. Так, в декабре 1905 года в этом журнале была опубликована под псевдонимом «Матрос А. Затёртый» статья «Наши обскуранты».

Автор, напомнив читателям о том, что в октябре текущего года в России царским манифестом была объявлена свобода слова, размышляет: есть ли свобода слова для русских здесь, в Кумамото?

Матрос Затёртый рассказывает о том, что вся литература, которую он выписывает на свои деньги, часто попадает в руки офицеров в том лагере, где содержатся «высшие чины», якобы для «просмотра». Но по назначению газеты и журналы доходят далеко не всегда. Называя фамилии офицеров, возмущаясь их произволом, автор восклицает: «Когда же подобные авантюристы, хвалящиеся перед другими своею напускною добродетельностью и фальсифицированной этикой, перестанут попирать ногами все императорские манифесты и указы, топтать в грязи все человеческие права? Скоро ли сгинут с арены русской жизни все грязные представители тёмной силы, доведшие нашу страну до полного разорения и поставившие русский народ в такое положение, что он до самого последнего времени не жил, а скорее прозябал?»

Как видим, Алексей Новиков, начавший борьбу против прозябания народа ещё в 1902 году в воскресной школе, после цусимской катастрофы не пересмотрел своих взглядов на жизнь, не отрёкся от своих убеждений, а, напротив, ещё больше укрепился в них.

Журнал «Россия и Япония» поначалу носил познавательно-культурный характер, но со временем (и статья «Наши обскуранты» это явно демонстрирует) в его материалы стала проникать и политика. Кроме того, Руссель начал распространять и нелегальную литературу. Присылал он её на имя Новикова, а уже от него брошюры и газеты расходились по баракам. Таким образом, революционная деятельность Алексея Новикова продолжалась и в плену, и в скором времени он очень серьёзно поплатился за это.

Завершался 1905 год. Россия и Япония уже заключили мир, а пленные русские всё ещё оставались в лагере.

В «Цусиме» Новиков-Прибой вспоминает, как явившиеся однажды из другого кумамотского лагеря, где содержались офицеры, армейский штабс-капитан и казачий есаул подробно объяснили пленным солдатам и матросам, почему их не отправляют в Россию. «Среди вас, пленных, — сказал есаул, — завелись политиканы. Несомненно, они подкуплены японцами. Эти политиканы распространяют разные вредные книжки, которые издаются на средства наших врагов и внушают вам пакостные мысли, что не надо царя, правительства, религии. Для чего это делается? Чтобы посеять среди православного народа смуту, всеобщую резню, анархию. А в России, как вам уже известно, и без вас творится бог знает что — всюду идут беспорядки, бунты. Кто из вас поумнее, тот сразу сообразит, что из этого должно получиться. Разве царю неизвестно, что политиканы, эти продажные твари, развратили вас совсем? А раз так, то неужели он, по вашему мнению, настолько глуп, чтобы заплатить японцам деньги и вывезти вас на свою голову? Ведь никто не стал бы выручать своих врагов из бедственного положения, зная заранее, что, кроме вреда, от них ничего не получишь. Нет, не бывать вам на родине! Вы пропадёте здесь».

Объяснение есаула звучало более чем убедительно. И задача была ясна: пленные сами должны расправиться с «политиканами», чтобы не пропасть из-за них на чужбине, а вернуться домой.

На следующий день к бараку № 2, где жили Новиков и несколько его единомышленников, в частности минёр с «Осляби» Константин Болтышев, подтянулось несколько десятков человек. В бараке находилось полторы сотни матросов, они поначалу все встали на защиту Новикова и Болтышева, которых требовали на расправу явившиеся, и легко отбили наступающих на них солдат. Но толпа «сухопутных», которых в этом лагере было больше, чем моряков, всё увеличивалась. Матросы, не желая бессмысленной гибели, начали покидать барак. Осталось 12 человек, обречённых на смерть. Усмирить разъярённую толпу уговорами было невозможно, «как бесполезно кричать в бурю на морские волны, лезущие на борт судна».

«Здесь была та же стихия, — пишет Новиков-Прибой. — У дверей и у всех окон сгрудился народ, горланя на все лады. И чем дальше, тем сильнее бесновались эти люди, хмелея от своей собственной ярости. Мысли стыли от ужаса, когда я смотрел на их напряжённо вздувшиеся лица, съехавшие набок рты, вывернутые глаза. Никаких сомнений не оставалось, что меня и моих товарищей не только убьют, но будут ещё и издеваться над нашими трупами. Случайно выйти живым из цусимского ада и через несколько месяцев на далёкой чужбине погибнуть от рук своих соотечественников — что ещё может быть несуразнее этого? Я понял тогда, быть может в первый раз, что такое толпа. Совсем ещё недавно я был для неё до некоторой степени вождём, она всячески приветствовала меня, а теперь она готовилась с неумолимой жестокостью меня растерзать, в надежде, что этим она облегчит свою судьбу».

Некоторое время Новикова и его товарищей спасало то, что среди «сухопутных» распространились слухи, будто у матросов-«политиканов» имеются револьверы и бомбы. На самом деле у моряков были только японские ножи, похожие на кинжалы.

Толпа готовилась поджечь барак. Ужас от мысли о средневековой казни придал сил морякам, и они решили напасть на огромную толпу первыми:

«Болтышев двинулся к выходу. Мы последовали за ним. Пока мы шли к двери, мне казалось, что во всей вселенной ничего больше не осталось, кроме этой оравы людей, жаждавшей превратить нас в кровавое мясо. Что-то зоологическое проснулось и во мне, как будто я никогда не читал прекраснейших книг, гениальных творений, призывавших к человеколюбию. Каждый мускул мой напрягся. Единственная мысль, холодная и ясная, как луч в морозное утро, пронизывала мозг — не промахнуться бы и ловчее нанести удар врагам. Как только Болтышев показался на крыльце, ещё сильнее заколотились стадные выкрики и сотни рук протянулись к нему словно за драгоценной добычей. И в этот решительный миг я отчётливо услышал, как чей-то голос необыкновенно высокой ноты, выделяясь из общего клокочущего рёва толпы, взвился над человеческими головами и будто повис в воздухе.

— Зарезали! За-ре-за-ли!..

Передние ряды солдат дрогнули, на секунду смолкли. Я увидел искажённое лицо раненого, широко раскрытый рот, мелкие зубы и выпученные большие глаза, повисшие над щеками, как две мутные электрические лампочки. А затем запечатлелся Болтышев. Исступлённый, с лицом безумца, он высоко поднимал нож, обагрённый кровью. Мы тоже, сбросив с плеч шинели, подняли ножи. И тут случилось то, чего мы не ожидали: трехтысячная толпа метнулась от нас в разные стороны. Охваченные паникой солдаты бежали вдаль по широкой улице, сшибая друг друга, кувыркаясь, бежали так, как будто они никогда не бывали на фронте… Некоторые, гонимые слепым страхом, полезли под крыльцо. Мы преследовали их недолго, а потом, опомнившись, увидели, что вокруг нас никого нет».

И тогда 12 матросов бросились из лагеря в город и бежали, путаясь в улицах, до тех пор, пока не были схвачены полицией. Так русские пленные оказались теперь ещё и в японской тюрьме.

Через два дня от переводчика Новиков узнал, что озлобленные солдаты сожгли все его вещи и бумаги. Погиб весь материал о Цусиме. «Я был настолько потрясён, — напишет Новиков-Прибой, — что не спал целую неделю. Со мной начались припадки. Я с благодарностью вспоминаю доктора, который избавил меня от сумасшедшего дома».

Некоторое время русских «политиканов» держали при госпитале. К ним приходили матросы из лагеря, сообщали новости. Ситуация начала меняться. События первой русской революции накладывали отпечаток на настроение многих пленных офицеров.

Тем же солдатам и матросам, перед которыми совсем недавно выступал казачий есаул, флотские офицеры (преимущественно с «Орла», как пишет Новиков-Прибой) нарисовали совсем другую картину:

«— Вся Сибирская железная дорога находится в руках революционеров! — смело выкрикивал флотский офицер, окружённый слушателями в две тысячи человек. — Если только они узнают, что вы восстаёте против свободы, то как они отнесутся к вам? Неужели вы думаете, что таких мракобесов, какими вы проявили себя, они повезут в Россию? Вам придётся шагать через всю Сибирь пешком. Скажу больше, что ещё до того, как вы тронетесь из Японии и будете переезжать во Владивосток на пароходах через море, революционные матросы выкинут вас за борт».

Теперь пленные уже не сомневались, что в России объявлена свобода, что те самые «политиканы», с которыми «нужно было разобраться», ни в чём не виноваты. В канцелярию японского лагеря стали поступать прошения вернуть Новикова и его друзей в лагерь, где им гарантировали неприкосновенность.

Пленные встретили Новикова с товарищами торжественно, с красным флагом. Даже на руках качали.

Ещё находясь в тюрьме, а потом живя при госпитале, Алексей Новиков, оправившись от шока, начал по памяти восстанавливать материалы о Цусиме. В лагере всё пошло по новому кругу: расспросы, уточнения и т. д. Но полностью восстановить сожжённые записи уже не удалось. Пленным было наконец объявлено о том, что они возвращаются в Россию.

На поезде русских перевезли в Нагасаки, где разместили на пароходе «Владимир». Через некоторое время их должны были морем отправить во Владивосток, а уже оттуда опять железной дорогой — домой.

Каждый участник похода получил и береговое жалованье, и морское довольствие за девять месяцев (время, проведённое в плену, сочли за плавание). Одним словом, в Нагасаки недавние пленные чувствовали себя свободно во всех отношениях. В этом городе всегда было много иностранных моряков и к их услугам существовала масса развлечений, которые теперь были доступны опьянённым волей русским: и офицерам, и матросам. Город был наполнен их громкими разговорами, возгласами, песнями. Они словно пытались на всю оставшуюся жизнь вкусить радости здесь, на чужой земле, ведь на свою предстояло вернуться, понурив головы и посыпав их пеплом. Хотя знали: сердобольная Русь не бросит в них, убогих, камнем, пожалеет, да только хуже горькой редьки будет им та жалость.

Напротив города, на северо-западной стороне Нагасакской бухты, располагалась симпатичная деревня Иноса. За много лет до войны правительство России арендовало её для отдыха русских моряков: здесь находились и мастерские, и госпиталь, и даже здание морского собрания с бильярдной и богатой библиотекой для господ офицеров. На холме возвышалась двухэтажная гостиница «Нева».

В «русской деревне» можно было бесшабашно кутить, играть в карты и рулетку и даже жениться на молоденькой японке. Браки заключались по договору, на то время, пока корабль стоял в Нагасаки. Так что многие из русских офицеров оставили тут своё потомство, и неудивительно, что к началу войны у японцев вполне хватало переводчиков с русского.

Шумная жизнь Нагасаки ничуть не увлекала Алексея Новикова: он грустил о девушке, с которой недавно расстался в Кумамото. О своей любви Новиков-Прибой расскажет в эпилоге «Цусимы».

В плену Алексей Новиков подружился с японским переводчиком, который прекрасно говорил по-русски и очень любил русскую литературу. Им было о чём поговорить. У переводчика была сестра Иосие. Это была, пишет Новиков-Прибой, «девушка двадцати лет, маленькая, статная, с матово-нежным лицом и загадочным взглядом чёрных лучистых глаз. Любовь не считается ни с расовым различием, ни с войной; она развивается по своим собственным законам. Иосие, встречаясь со мной, сначала настораживалась, как птица при виде приближающегося охотника, но после нескольких свиданий у нас началось взаимное тяготение друг к другу. Я разговаривал с нею при помощи её брата. А когда выяснилось, что она немного говорит по-английски, взялся и я за изучение этого языка. Первые слова и фразы, усвоенные мною, были, конечно, приветственные и, конечно, о любви».

«Я подбирал для неё, — пишет автор „Цусимы“, — самые поэтические слова, какие только знал. Она, конечно, не понимала их смысла. Она только улыбалась маленьким ртом с пухлыми губами, блестя белизной мелких и немного кривых зубов. И призывно мерцали её чёрные глаза, наискось подтянутые к вискам. Не понимал и я её, когда она, откинув назад черноволосую голову с пышной причёской, что-то быстро начинала говорить. Японцы не имеют в своём языке буквы „л“ и заменяют её буквой „р“. Поэтому и Иосие, произнося моё имя „Алёша“, говорила „Арёша“. Но это почему-то особенно мило звучало в её устах».

Брат Иосие не препятствовал влюблённым и был согласен на их брак (девушка была сиротой). Поначалу Новиков не планировал возвращение в Россию, поскольку догадывался, что его, как «политикана», там всё-таки не ждут. Собирался вместе с любимой ехать в Америку, мечтал выучить английский, поступить матросом на коммерческий корабль и приезжать на родину в качестве иностранного подданного, а там, смотришь, и мировая революция не за горами, тогда можно будет с Иосие и домой вернуться.

Но из Петербурга пришло известие об амнистии для политических преступников. Это меняло дело. Теперь путь Алексея Новикова лежал только в Россию. Однако везти Иосие с собой сейчас, когда в стране кипят такие события и он, бывший матрос Новиков, надеется быть в их гуще, Алексей всё-таки не решился. Они расстались…