НАЗВАЛСЯ ОХОТНИКОМ ПОЙТИ ВО ФЛОТ…
НАЗВАЛСЯ ОХОТНИКОМ ПОЙТИ ВО ФЛОТ…
О том, как забирали в армию в России на излёте XIX века, как прощались с вольной жизнью деревенские парни, Новиков-Прибой рассказал в очерках «Как я призывался» и «Как мы гуляли в рекрутах»[5]. В одном из них автор даёт объёмную и выразительную картину жизни деревни в те осенние дни, когда наставала пора прощаться с молодыми ребятами, которым вот-вот предстояло отправиться на службу в армию:
«Носится, серебристо сверкая на солнце, паутина — признак наступающей осени. Желтеют на деревьях листья, блёкнут сады и огороды. Крестьянские избы с серыми соломенными крышами принимают более унылый вид. За селом, в отдалении, неторопливо вертятся крылья ветрянок, размалывая новый урожай. Ближе кое-где крутятся сизым дымом овины. На токах идёт молотьба, и далеко разносится ритмичный стук цепов. Крестьяне заняты последней уборкой — роются на картофельных полях, выбирают коноплю, снимают с огородов овощи. Даже подростки на работе. В селе малолюдно и тихо. Только дряхлые старики и старушки греются на солнце, да детвора возится в дорожной пыли — вперемежку с курами и поросятами.
Но вот откуда-то, с конца села, разлились звуки гармошки и смешались с пьяной, горластой песнью. Шатаясь, они идут в обнимку посредине улицы и жалобно, с надрывом поют:
Как солдатская дорожка
Вся слезами полита:
По ней ходят и гуляют
Молодые рекрута…
До призыва осталось ещё месяца два, а они уже гуляют. Так уж исстари повелось: заранее освобождать рекрутов от тяжёлой крестьянской работы. И ходят они из двора во двор, по родным и знакомым, пропивая последние гроши, добытые каторжным трудом. По мере того как приближается день призыва, растёт разгул. Пусть гуляют — впереди горе — тяжёлое солдатское житьё».
Все разговоры в деревне — только о призыве. Кому-то «повезло»: дитё в своё время уродилось недужное или настигла его беда, стал калекой — тут уж ни о какой службе речи быть не может, останется, горемычный, на утешение родителям. А те матери, сыновей которых Господь Бог здоровьем не обидел, отправлялись по ворожеям и знахаркам в надежде раздобыть такое снадобье, после которого их сыночек никому, кроме родных, не будет нужен. Богатые, ясное дело, решали всё с помощью денег: «…и часто здоровый, как бык, откормленный кулацкий сынок освобождался по какой-то таинственной болезни». Некоторые освобождались по жребию — и не было тогда конца счастью.
Одним словом, призыва в армию почти никто не жаждал. И желание Алексея Новикова, мечтающего попасть на флот, где служили целых семь лет, было явлением исключительным. Медицинский осмотр показал: годен.
«В городе Спасске, — вспоминал Новиков-Прибой, — нас начали распределять по частям. Я назвался охотником пойти во флот, на это внимания не обратили и назначили меня в конвойную команду на остров Сахалин. Мечта моя рушилась. Но нашёлся человек, который как раз был назначен на флот, а хотел служить на Сахалине — там можно было поднажиться. Мы сговорились с ним обменяться местами. Но воинский начальник не обратил внимания на наши просьбы. Мы не знали, как быть. Один умный человек посоветовал обратиться к старшему писарю с „подарком“. Так и сделали. Писарь милостиво принял взятку, и на перекличке мы поменялись местами. Я попал во флот».
Наиболее полное представление о том, как начиналась служба Алексея Новикова на Балтике, мы получаем из двух его писем (объединённых общим заглавием «Письмо одного матроса к брату»), которые (если считать написанные Алёшей Новиковым в 12 лет рассказ «Живой мертвец» и поучение «О необходимости поминовения умерших») можно рассматривать как третье (пусть и несовершенное) литературное произведение будущего писателя.
Два этих послания долгое время хранились неопубликованными в архиве Новикова-Прибоя в РГАЛИ и увидели свет только в 2007 году (сборник «Победитель бурь»). Написанные не в начале службы, а уже по прошествии двух лет (1902), они явно были рассчитаны на внимание читателей (о чём говорит само название), а не на брата Сильвестра в далёком Матвеевском.
Хотя в основу написанного, безусловно, положено лично пережитое, Новиков отказывается от собственного «я», он смотрит на происходящее со стороны. Он анализирует, обобщает и обличает. Его возмущение, его сарказм — все эмоции выходят за пределы обычного письма. Письмо для него в данном случае — это сознательно выбранный жанр. И удивительно, что ещё так мало смыслящий в литературе парень из деревни понимает это и пользуется этим.
Но обратимся непосредственно к содержанию писем, чтобы представить себе службу флотских новобранцев в царской России.
В «телячьих вагонах» прибывают будущие матросы в Петербург, где их, как «стадо баранов», сгоняют в так называемые проходящие казармы. В казармах — грязь, вонь, грязные рваные матрасы, кишащие вшами. Всюду «гам, залихватская ругань, бессмысленный хохот». Часто — драки. Кормят плохо. Чуть замешкавшимся при выполнении команды — «в морду».
Характерный эпизод:
«Молодой юркий офицер, держа в одной руке записную книжку, подошёл к одному новобранцу и спросил его:
— Губернии какой?
— Петром зовут, — ответил тот, не расслышав заданного вопроса, т. к., очевидно, задумался о своей родине, с которой его так бесцеремонно разлучили.
— Болван! — крикнул на него офицер и, чтобы вывести его из задумчивости, ткнул его кулаком в подбородок.
Покончив с этим новобранцем, он подошёл к другому.
— Какой профессией занимался?
Новобранец, не поняв сущности вопроса, ничего не ответил и только заморгал глазами.
— Специальности какой не знаешь ли, спрашиваю тебя, олух? — возвыся голос, снова задал вопрос офицер.
Опять молчание, т. к. эти занозистые словечки никак не могли быть постигнуты умом безграмотного деревенского парня, не видевшего ничего другого, кроме тяжёлой работы да великого горя.
Офицер, наконец, потерял терпение. Он, поругавшись матерно, схватил молодого матроса за нос, который потянул сначала книзу, а потом моментально вздёрнул вверх, задав при этом вопрос в более простой форме.
— Что ты дома работал?
— Пахал землю, рубил дрова, за скотиной ухаживал и вобче по домашней части занимался, — пролепетал новобранец…»
Да, по-другому представлял себе флотскую службу Алёша Силкин после той — давней, но незабываемой — встречи с бывалым матросом…
Из положительного — прогулка по Петербургу (дали одному вольноопределяющемуся по 20 копеек, он и выпустил новобранцев посмотреть столицу). Но и эта прогулка омрачается для автора посланий мыслями о несправедливости существующего строя и переживаниями за угнетённый народ. Видимо, так изначально был организован его ум, что решал он не вопросы личного благополучия и устройства, а задавал себе задачки посложнее. И душой наделён был чуткой, отзывчивой на чужую беду. Поэтому читаем: «Ну и правда же говорится, что хорош город Питер, только бока кое-кому повытер. Эту пословицу подтвердили встретившиеся нам шедшие с фабрик и заводов люди, которые были одеты в рваное платье и у которых виднелись бледные, худые лица, прокопчённые дымом и покрытые грязью. Этим, вероятно, и здесь жилось тошно».
Однако, вспоминая о первых месяцах службы, писатель Новиков-Прибой признавался в «Цусиме», что он пришёл на флот «наивным парнем, сущим дикарём» и что «если бы в это время кто-нибудь сказал что-нибудь нехорошее против царя», он бы такого человека «уничтожил на месте».
Следующий эпизод из «Письма одного матроса к брату» ясно показывает, что к 1902 году Новиков успел пообщаться с революционерами, но в письме старательно скрывает свою искушённость, сохраняя заданную наивность новобранца, от имени которого ведётся повествование. Читаем:
«Добавлю тебе ещё, что в С.-П. очень много городовых и жандармов, которые встречались нам чуть ли не на каждом шагу.
— А сыщиков или, как их называют, шпионов, если хотите знать, ещё больше, — на наше удивление заметил нам один из новобранцев с самым серьёзным видом. Мне он показался кое-где бывавшим.
— Это для чего их столько развели, чтобы ловить воров и грабителей, что ли? — желая узнать о назначении их, спросил я у него.
— Как есть наоборот, — объяснил он мне. — Обязанность их такова, чтобы выхватить из общей массы всех тех, кто слишком уж честен, в ком слишком уж много совести, Божьей правды, и сохранять благополучие отъявленных мерзавцев, которые, ограбляя русский народ, довели его до полного разорения.
Я решительно ничего не мог понять из таких его слов. А когда начал докучать его расспросами, он так рассердился на меня, что начал называть меня деревенщиной, губошлёпом.
— Какой-то чудак, — решил я о нём в душе и больше не вступал с ним в разговор».
Из второго письма мы узнаём о первых впечатлениях рассказчика о море и о Кронштадте. Поскольку письмо это и не письмо вовсе, а литературное произведение, то автор его отдаёт дань описанию природы (как и положено в литературе), а именно — Финского залива:
«Был холодный декабрьский день. По небу ходили белесоватые облака, которые время от времени осыпали живущих на земле пушистым снегом. На этот раз ветер дул с особой свирепостью. Запутываясь в снастях парохода, приготовленного специально для нас, он завывал на разные голоса, рвал с нас платье, продувал тело, доводя до дрожи. Взбаламученные волны пенились, кружились, вздымались кверху, заставляя наш пароход сильно качаться на обе стороны».
Словом, Финский залив встретил автора писем и других новобранцев неприветливо. Не радовали и рассказы старого матроса-конвоира: «…Но качка нашего брата хуже всего донимает. В особенности сильно качает в Немецком море, в Бискайском заливе и в Великом океане, который почему-то называется „Тихим“. Там, братцы, для непривычных беда да и только. Не такой пароход, как этот, а броненосец, это самый большой корабль, и то подбрасывает, словно щепку какую. Волны с колокольню, кажись, будут величиной».
Да… Матрос с корабля «Победитель бурь», помнится Алексею, рассказывал другое. Невесело было парням, никогда раньше не видавшим моря. Невесело.
Но появившийся вскоре на горизонте туманный силуэт Кронштадта уже радостно волновал и необъяснимо манил к себе:
«Тем временем мы стали приближаться к Кронштадту. Этот небольшой город находится на острове Котлин. Его со всех сторон окружают самые могущественные в России крепости. С южной стороны города устроены большие гавани, наполненные на этот раз чуть ли не битком кораблями разных сортов. Тут, как нам объяснил другой матрос, были корабли и военные, и добровольного флота, и коммерческие, и шхуны рыбаков. Целый лес мачт! Красиво! Хотелось бы поскорее обозреть всё это вблизи».
О пяти годах службы в Кронштадте Новиков-Прибой так позже напишет в своей «Цусиме»:
«За пять лет службы я много пережил… и плохого и хорошего. Там, по Господской улице, нашему брату, матросу, разрешалось ходить только по левой стороне, словно мы были отверженное племя. На воротах парков были прибиты дощечки с позорнейшими надписями: „Нижним чинам и собакам вход в парк воспрещён“. Мытарили меня с новобранства, чтобы сделать из меня хорошего матроса, верного защитника царского престола».
Мытарства новобранцев начинались с шести утра. Под побудку горниста матросы вскакивали; боясь потерять лишнюю секунду, одевались и заправляли койки; обжигаясь, пили чай с чёрным хлебом и, наконец, толкаясь, выстраивались. Начиналась утомительная «гимнастика», которая была тем бессмысленнее, чем в более плохом расположении духа находился инструктор. Самым ненавистным упражнением было прыганье на корточках в затылок друг другу до тех пор, пока матросы не начинали в изнеможении валиться на пол. Потом новобранцев выгоняли во двор: на маршировку и упражнения с ружьями. Положенный после обеда короткий отдых часто отнимали: заставляли колоть и пилить дрова. До вечера — снова маршировали. А потом начиналась так называемая «словесность»: измученным матросам вдалбливали флотский устав и имена-фамилии царствующей семьи и флотских отцов-командиров. Об этом позднее Новиков-Прибой будет с болью вспоминать в рассказе, который так и назовёт — «Словесность», а затем перенесёт сюжет этого рассказа в роман «Капитан 1-го ранга».
Рассказ был написан спустя десять лет после «Письма одного матроса к брату», но, по существу, является его продолжением, поскольку повествование в нём снова ведётся от имени новобранца и выдерживается в той же тональности. Но здесь уже присутствуют такие характерные для рассказа элементы, как завязка, кульминация и развязка. Есть конфликт. Есть замах на художественность. Видимо, поэтому рассказ «Словесность», обладающий достаточно мощным зарядом драматизма, производит более сильное впечатление, чем «Письмо…», хотя «неприятных» моментов службы новобранцев в нём собрано гораздо больше, чем в этом рассказе.
«Словесность» — это и есть, по существу, один из многих, и, пожалуй, самых жутких эпизодов из жизни начинающих матросов. Почему-то именно на «словесности» инструкторы-изуверы отводили душу (хотя о какой душе может идти речь?), избивая новобранцев в кровь и стараясь выбить из них главное — человеческое достоинство.
«— А ты, кукла заморская, поди сюда! — крикнул инструктор на Капитонова.
Зная, зачем его зовёт Храпов, новобранец приближался медленно, дико озираясь, точно ища себе спасения.
Инструктор постучал кулаком по его голове, потом по своей табуретке, прислушиваясь при этом одним ухом, посмотрел на нас и заявил:
— Одинаковые звуки получаются…
Услышав приказание нагнуть голову, новобранец сделал и это покорно и безмолвно.
— Я тебе на шею пластыри приложу.
При каждом ударе по шее Капитонов тыкал головою вниз, точно огромная птица, клюющая свою находку. Раза два он падал на колени, поднимался и снова становился в прежнюю позу».
На некоторое время оставив Капитонова, инструктор переключается на других «подопечных», потом с удовольствием застаёт его врасплох, заставляя повторить правильный ответ рассказчика, друга Капитонова, на один из своих вопросов. Капитонов не справляется. Не желая затруднять себя больше, Храпов приказывает рассказчику «смазать разок» друга «по карточке». Тот отказывается. А дальше происходит следующее:
«Храпов стиснул зубы. Лицо у него стало багровым. Сверкая глазами, он несколько секунд смотрел на меня молча, а потом строго приказал:
— Капитонов! Если он не того, то ты ему пару горячих привари!
— Слушаюсь, господин обучающий! — ответил тот, оборачиваясь ко мне.
Не успел я произнести ни одного слова, как по моему лицу раздались один за другим два сильных удара».
Сила рассказа «Словесность» — в его финале, в котором автор сознательно или подсознательно (но для читателя — явно) следует традициям Достоевского. Истинно христианское: доброту, человечность, умение повиниться — не выбьет ни один изувер.
Капитонов горько и искренне раскаивается в содеянном:
«— Брат, прости… — еле слышным дрожащим голосом произнёс он, не глядя на меня, и по его щекам крупными каплями неудержимо покатились слёзы. — Ей-богу, не знаю — как это я… Никогда больше… никогда… Бей меня… Сколько хочешь бей… Только прости…
Дальше он не мог говорить. Голос его оборвался и замер в глухом рыдании. Он опустился передо мной на колени, тыкаясь головою в мои ноги. И только видно было, как вздрагивало его большое тело, да слышались прерывистые всхлипывания…»
После занятий «словесностью» у матросов обычно оставалось немного времени до отбоя, но писать письма или читать они могли только после того, как раздавалась странная и непонятная команда: «На справку!»
Заметим, что Алексей Новиков, обладая прекрасным здоровьем и выносливостью, великолепной памятью, практически не имел нареканий. Матросский устав, например, он знал слово в слово уже через месяц. И справедливости ради надо сказать, что подобное прилежание и замечалось, и поощрялось. Например, до присяги было не положено выпускать новобранцев в увольнение поодиночке. Но именно за успехи в «словесности» инструктор делал исключение для Новикова. И Алексею нередко выпадала возможность познакомиться с Кронштадтом получше.
Что представлял тогда собой этот город? Население его, большую часть которого составляли военные, насчитывало чуть менее шестидесяти тысяч жителей. Это был город-порт, где гражданский люд обслуживал моряков. Работали пароходный и канатный заводы, около двух десятков фабрик; учили детей и юношество мужская и женская гимназии, реальное училище, техническое училище морского ведомства, штурманская и фельдшерская школы.
Во время службы Алексея Новикова в Кронштадте в городе произошло знаменательное событие: на Якорной площади 1 (14) сентября 1902 года по указу императора Николая II в честь 200-летия российского флота был заложен Морской собор. Он был задуман как памятник всем погибшим русским морякам и символ славы российского флота. Молебен по случаю начала строительства храма отслужил Иоанн Кронштадтский.
В это время матрос Новиков был уже заражён революционными идеями и, воинствующий атеист, событие это, очевидно, принял без должного верноподданнического восторга. А об Иоанне Кронштадтском позднее будет высказываться во многих своих произведениях всегда резко отрицательно.
Но тем не менее Новикову нравилась жизнь этого небольшого города, которая так отличалась от жизни его родного села. Здесь всё было иное. Здесь был другой воздух, наполненный свежим морским ветром. Здесь высились каменные дома и храмы под стать петербургским. Здесь улицы были широкими, мощёнными чугунной плиткой. Здесь были другие лица (не сказать, что они были лучше или хуже — просто другие), незнакомые, и непременно хотелось разгадать, что у каждого за душой, каков он.
Во время службы в Кронштадте склонность Новикова к сочинительству, его грамотность и фантазия были востребованы в полной мере. По просьбе матросов (сначала тех, кто служил с ним бок о бок, а потом и совсем незнакомых, с других экипажей) он сочинял письма их возлюбленным, «феям морских глубин», — многословные цветистые письма с восторгами, придыханиями и безбрежной, как море, тоской «исстрадавшегося сердца». Тариф — две копейки за послание, неимущим и пропившимся — бесплатно. Сам он относился к этому как к шутке, баловству.
Хотелось высказываться серьёзно, ну, примерно, как те, кто написал умные и занимательные книги, чтение которых здесь, в Кронштадте, стало самой важной частью жизни Алексея Новикова, хотя страсть к чтению у нижних чинов, мягко говоря, на флоте не приветствовалась и служба, прямо скажем, к этому не располагала. И всё-таки при каждом удобном (да и неудобном тоже) случае Алексей хватался за книгу. Ведь в Кронштадте была библиотека и в неё допускались и нижние чины!
Что читал матрос Новиков? Ответ находим в его письме И. Е. Герасимову, преподавателю воскресной школы, куда Новиков поступит осенью 1901 года. Алексей пишет: «Прочитал: Максима Горького всего, Л. Толстого тоже, Лермонтова почти, Пушкина почти, Гоголя почти, Достоевского лишь крупные романы, Писарева 5-й и 8-й томы и другие. Много читал научных книжек. Из иностранных писателей читал: Смайльса „Самообразование“ и „Характер“, Генриха Сенкевича „Камо грядеши“, Байрона „Дон Жуан“. Начал читать логику Минто, которая хотя и даётся, но, без помощи со стороны преподавателя, с большим трудом», «…энергия моей жизни так заражена чтением», — пишет Алексей, что отказаться от книги он уже не в состоянии. Даже после того случая, о котором повествует далее.
Старший офицер, застав баталера Новикова и его помощника юнгу в провизионном погребе за чтением, был разгневан настолько, что книжки полетели за борт, юнга был зверски избит, а Новиков позднее постоянно преследовался издевательскими замечаниями и постоянными придирками.
Наученный горьким опытом, Новиков, чтобы почитать, теперь прятался в трюм или кочегарку, куда офицеры обычно не заглядывали. Среди многих прочитанных книг одна произвела на него особенно сильное впечатление, породила пока ещё неосознанную, неясную — на уровне сладкой тревоги и неясных, как гудки парохода в туман, сигналов подсознания — надежду, что, быть может, и он, Алексей Новиков, когда-нибудь…
Это были «Морские рассказы» Станюковича — книга, встречи с которой он так ждал с давнишнего момента полусказочного явления ему диковинного человека без имени, зато в громком звании — «Победитель бурь». Много лет спустя, отмечая «свежесть и молодость» рассказов Станюковича, Новиков-Прибой напишет, что он учился у замечательного русского писателя-мариниста и его пониманию жизни моряка, и тёплому, любовному отношению к людям, морю, кораблям, родине.
В городе, который был так близок к столице, умному, рассуждающему и уже достаточно начитанному человеку несложно было уловить царящие в обществе настроения, почувствовать революционный подъём. С Новиковым это произошло уже в первый год службы, но определиться с политическими взглядами ему помогла воскресная школа, занятия в которой, как было уже сказано, он начал посещать в 1901 году.
К этому времени он уже старшина 1-й статьи, служит на крейсере «Минин». Кстати, несколько позже, по окончании курсов для баталеров, Новиков будет произведён в унтер-офицеры. Влияние воскресной школы на будущего писателя было огромно. Он никогда не забывал об этом и с революционным пафосом писал: «…из этой школы, как от прожектора, был направлен в мрак царского флота яркий луч знаний». Насколько Новиков-Прибой был благодарен её преподавателям, говорит тот факт, что в 1920-е годы, став уже известным писателем, он разыскал нескольких из них, поддерживал с ними постоянную связь, а тем, кто нуждался, оказывал материальную поддержку.
3 октября 1901 года в газете «Кронштадтский вестник» была опубликована небольшая статья без подписи, под заголовком «Начало занятий в воскресной школе». Начало статьи выдержано в строгом официально-деловом стиле:
«В воскресенье, 30-го сентября, в воскресной школе при Доме трудолюбия начались занятия.
Перед началом занятий, в 2 часа дня, священником А. Шильдским был отслужен молебен, на который собрались учащий персонал вместе с заведующим школой В. В. Ивашинцевым и учащимися. После молебна учащиеся были распределены по группам и размещены в обоих классах и в помещении канцелярии для занятий.
Всего учащихся записалось и принято около 150 человек; запись продолжалась и в день открытия школы, так как желающих заниматься много.
Все учащиеся разбиты на девять групп по возрасту и по степени знаний.
Возраст учеников колеблется от 10 до 55 лет; преобладающим элементом являются подростки от 13 до 16 лет. Взрослые составляют отдельный класс и в свою очередь разбиты на группы».
А дальше автор, увлекаясь, уже не может скрыть (хотя и старается) некоторой взволнованности по поводу радостного события и пишет:
«Мотивов, побуждающих идти в школу и учиться, столько, сколько и душ!
Конечно, у всех на первом плане пополнение знаний, которые забыты, потеряны…
В воскресную школу не стыдно прийти взрослому неграмотному: здесь все равны, здесь ни один подросток не позволит себе посмеяться над пожилым человеком, пришедшим учиться азбуке и складам, и если не умом, так сердцем сумеет почувствовать всю духовную красоту этого стремления.
Идеальное стремление к знанию, жажда знаний также вовсе не чужды этой пёстрой толпе: она пришла сюда в надежде послушать хорошую умную книжку или живой рассказ об интересном предмете…»
Эту статью в «Кронштадтском вестнике» в своё время обнаружил исследователь творчества Новикова-Прибоя В. А. Красильников, он же и доказал, что она принадлежит перу матроса Новикова, являясь его первой публикацией[6].
Конечно, Новиков очень гордился тем, что его заметку напечатали в газете. «Товарищи, — вспоминал он впоследствии, — смотрели на меня как на чудо, они считали, что в газету пишут только господа». А в автобиографии, опубликованной в 1926 году, он по этому поводу писал: «Первая моя статья, в которой я призывал матросов посещать воскресные школы, была напечатана в „Кронштадтском вестнике“. Это меня окрылило. Я начал мечтать о литературной деятельности».
Изучение архива писателя, как пишет Красильников, подтверждает эту «окрыленность» матроса Новикова. Так, заметка «Начало занятий в воскресной школе» была опубликована в октябре 1901 года, а в ноябре 1902 года, как сообщал Алексей Новиков в уже упоминавшемся письме преподавателю воскресной школы И. Е. Герасимову, он работал над статьёй-рассказом «На баке военного корабля», в которой хотел «обрисовать жизнь матросов так, как она есть в действительности, то есть показать как хорошие, так и плохие стороны её». В это же время, как уже говорилось, написано «Письмо одного матроса к брату», а в 1903–1904 годах Алексей Новиков работает над рассказом о самоубийстве матроса Терпигорева, оставшимся незавершённым, и начинает рассказ, условно названный «О чёрте».
«Приподнято-наивный стиль», который отмечает В. А. Красильников в первой публикации А. Новикова, сохраняется и в другой статье, которая из-за её резко обличительного тона уже никак не могла быть опубликована, — «Эскизы о воскресной школе и кое-что о другом» (этот очерк, датированный 18–20 января 1904 года, впервые был опубликован в 2007 году в сборнике «Победитель бурь»).
«Отверженный ученик воскресной школы», как подписан очерк, рассказывает о том, как осенью 1904 года к занятиям в школе не были допущены солдаты и матросы. Слушатели школы очень ждали её открытия ещё с сентября. И когда появилось объявление, что занятия начнутся 26 октября, автор «горел от нетерпения, не чая дождаться желанного дня». Настроение горящих желанием учиться матросов — светлое, приподнятое. Ему соответствует погожесть осеннего дня:
«День был, несмотря на позднее осеннее время, очаровательный, небо ясное, воздушное течение чуть-чуть заметно; игривые солнечные лучи уже не изнуряли вас своим зноем, как это бывает среди лета, а, обливая своим ярким, но мягким светом, как-то нежно ласкали. Само солнце, купаясь в небесной лазури, казалось, радостно трепетало, наполняя и вашу душу каким-то чувством радости, восторга. Умилительно и весело становится на душе в такое время. Мысли отрываются от всех земных пошлостей, к которым они почти всегда так прикованы, и парят в неведомую даль поднебесья». В такую погоду, как пишет автор, «хочется верить в Бога, хочется верить в его правду».
Собравшиеся у Дома трудолюбия, по мысли автора, «пришли сюда с одной лишь целью, а именно: просветить свой бедный ум, озарить светом свою тёмную душу и этаким образом открыть новые пути к добру и истине». Но путь «к добру и истине» был перекрыт неожиданным объявлением: «Матросы и солдаты сейчас же могут уходить домой, так как ни в каком случае в школу приняты быть не могут». И вот около сорока матросов, пришедших на занятия и не получивших никаких разъяснений по поводу отказа им в знаниях, понуро отправляются по экипажам. Разговоры их сводятся к одному: правителям не нужен просвещённый народ.
«Им вот наши руки, — говорит один из матросов, — наша сила нужна, да, а не грамота… Ладно, пусть пьют из нас кровь, пусть выжимают последние из нас соки да строят каменные хоромы и катаются на рысаках, но ведь придёт же когда-нибудь время, что этого ничего не будет, что будут на земле все грамотные. Тогда уже не обманет один другого. Нет, брат, шалишь. Только вот что я, братцы, думаю: и поругают тогда нас наше потомство, вот, скажут, дурачьё, вот ослы были, что терпели всё и…»
Но тут заговорил другой матрос:
«А теперь, братцы, послухайте меня, что я вам скажу. Пойдёмте-ка лучше с горя махнём по одной, другой, третьей, ну, словом, и так дальше. А тогда, смотришь, можно пойти и в школу, но только совсем в другую, где наше вам почтение, и для нашего брата отказа нет… Прямо в объятие… А то тоже, лезем куда. Дома вить ошмётком щи хлебали, а тут, на-ко вот, захотели книжной премудрости. Где уж нам со свиным рылом да в калашный ряд лезть. Видно, как мы росли во тьме, так и сдыхать будем во тьме, вот что».
«Слушая эти, полные глубокой и грустной иронии слова, тоскливо становится на сердце, — пишет автор и размышляет о своих товарищах: —…Я вполне уверен, что многие из них найдутся такие, которые поступят именно так, как говорил этот последний, т. е. „махнуть“ по одной, махнуть по другой, третьей — и намахаются, как говорится, до чёртиков: после чего пойдут в другую школу, именуемую „домом разврата“ или „публичным заведением“, где примут их прямо в объятия. <…>…так пропадают даром самые лучшие молодые силы, добрые энергии, благодаря которым сколько бы пользы можно принести на благо общества».
Эти печальные раздумья перерастают в обличение сытых и благополучных граждан:
«Наша интеллигенция часто жалуется на то, что им скучно жить, что им нечего делать. Мне кажется, было бы вернее, если бы они говорили, что им ничего не хочется делать и что они вовсе не нуждаются ни в каком деле, так как хорошо могут жить на готовые капиталы, унаследованные ими от своих предков. А то как можно говорить, что нечего делать, когда перед вами целые горы непочатого дела, пустуют целые поля плодородной почвы! На ваших глазах утопают люди в пороках, невежестве, пьянстве, а вы, не протягивая им руки помощи, лишь клеймите их своим презрением и, смотря на них с высоты своего величия да хлопая глазами, жалуетесь да плачете, как евреи у Иерусалимской стены, что вам нечего делать».
«Эскизы о воскресной школе…» были написаны в 1904 году и ясно передают настроения баталера Новикова — «политического», который успел уже к этому времени за свои взгляды побывать в тюрьме.
Вернёмся к истокам этих взглядов.
С Иваном Ефремовичем Герасимовым, студентом Петербургского университета, который преподавал в воскресной школе, а под именем Ивана Орешина часто публиковался в газете «Кронштадтский вестник», Алексей Новиков близко сошёлся буквально с самого начала их знакомства. Именно от него, а также от двух его сестёр, которые тоже преподавали в школе, Новиков стал в скором времени получать нелегальную политическую литературу. О том, как постепенно растёт общий культурный уровень и как формируется политическое сознание бывшего тамбовского крестьянина, свидетельствует переписка матроса Новикова со своим учителем и наставником Герасимовым. Большое письмо, написанное в ноябре 1902 года, Алексей Новиков начинает так:
«Прежде всего, дорогой мой учитель, позвольте поздравить Вас с окончанием университетского курса…
По-моему, нет лучше, нет выше, нет чище той должности, как учительская, на которой трудно даже представить, насколько может быть доволен и счастлив человек, когда, понимая всю важность науки, он увидит, что семя, брошенное им в молодые сердца, обратилось в обильные плоды. Ни на каком служебном поприще нельзя так много служить на пользу человечества, как на педагогическом…
Каждое человеческое существо чувствует потребность в науке, но жаль, что эта великонравственная потребность при тяжёлых жизненных условиях парализуется, а вместо неё появляется другая, более низкая, как борьба за существование. У нас в России ещё много придётся положить труда, чтобы поставить всех на почву прогресса, восстановить в каждом потребность в науке, пробудить дремлющие сердца, так как сонным свет не нужен».
В своём исследовании творчества Новикова-Прибоя Л. Г. Васильев[7] сравнивает два письма, написанные почти одновременно. В письме родным от 5 сентября 1902 года заботливый и понимающий, чем утешить сердце матери, сын подробно рассказывает о своих хороших отношениях с «начальством». А в письме Герасимову Алексей Новиков признаётся: «В голове всё перепуталось и получился какой-то хаос. Весь смысл своей жизни я потерял. Ранее я работал, как вол, и ничего не рассуждал: для чего работаю, для чего живу и т. д. Теперь ко всему отношусь скептически, одного шагу не могу шагнуть без сомнения».
«Этот скепсис, — пишет Васильев, — был у Новикова началом патриархальных представлений, началом его перехода к революционному миропониманию». С этим утверждением невозможно не согласиться, и в этом убеждают нас не только другие строки из этого же письма, но и вся последующая жизнь баталера Алексея Новикова.
В письме Герасимову он продолжает рассуждать: «Куда идёт весь продукт труда нашего? Ранее я думал, что это всё так и надо и не может быть иначе, а теперь явилось какое-то сознание, и я вижу, что моим трудом злоупотребляют те, кому необходимо надо разукрасить свою грудь, плечи и т. д.».
«Какое-то сознание» толкало молодого матроса всё больше и больше погружаться в книги. «Дарвинизм», «Происхождение органического мира», «Доисторический человек»… А ещё Горький, Толстой… Это вам не «Бова Королевич»…
Прочитанное словно снимало пелену с глаз, но при этом воспринимать жизнь — сложную, многомерную, необъяснимую в своих противоречиях — становилось всё труднее. И книги не давали ответа на все вопросы, а рождали новые, погружая в манящую бесконечность знания, как в загадочную бесконечность Вселенной.
Через два года службы выпало матросу Новикову съездить домой на побывку. В «Цусиме» он напишет об этом так:
«Это было ранней осенью, когда зелень уже начала покрываться багрянцем и золотом. Моё появление в семье было праздником и для меня, и для моих родных. Все жители села приходили полюбоваться матросской формой, невиданной в наших краях: фланелевой рубахой с синим воротником форменки, брюками клёш навыпуск, серебряными контриками на плечах, атласной лентой, обтягивающей фуражку, золотой надписью — название корабля. Дети старшего брата, Сильвестра, а мои малолетние племянники и племянницы — Поля, Егор, Маня, Анета, Ваня, Петя — смотрели на меня с таким удивлением, как будто я свалился к ним с неба. И сыпались бесконечные вопросы: широкое ли море, какова его глубина, видел ли я в нём трёх китов, на которых держится земля, какой величины корабль, на котором я плавал. Я объяснял им, а они от изумления восклицали:
— Ой, ой! Месяц нужно плыть до берега!
— Вся колокольня наша может утонуть! Ух!
— Эх, вот так корабль! Всё село наше может забрать!
А моя мать помолодела от радости. Она каждый день наряжалась в платье, в котором ходила только в церковь. Я смотрел на неё и думал: „Где предел материнской любви?“ Она приберегла для меня бутылку малинового сока, совала мне яблоки или горячие пышки. Но больше всего меня удивило её обращение со мной на „вы“. Я протестовал против этого, но она отмахивалась руками:
— Нет, нет, Алёша, и не говорите. Я ведь из Польши. Все правила знаю побольше, чем здешние женщины. А вы теперь вон какой стали. Ни в одном селе такого нет.
Она думала, что я нахожусь в очень больших чинах, и я никак не мог разубедить её в этом.
— Ах, господи, не дождался старик сына, помер. Что бы ему ещё два с половиной годочка протянуть! Вот уж он был бы вами доволен…
Ласково, как отдалённый напев скрипки, звучал для меня её голос, а кроткие голубые глаза мерцали радостью».
Осенью 1902 года на Балтике образовалось два подпольных социал-демократических кружка. Участники одного из них собирались в Кронштадтской воскресной школе под руководством преподавателя Герасимова. Было бы странно, если бы Алексей Новиков — с его мятущейся душой, с его ярко выраженным стремлением бороться с любой несправедливостью, со всеми накопившимися вопросами — не примкнул к членам кружка.
И очень скоро, а именно в апреле 1903 года, баталер Новиков получил весьма «лестную» характеристику… в донесении Министерства юстиции о революционной пропаганде среди матросов Кронштадта Николаю II. В нём, в частности, говорилось: «В артиллерийском отряде выдающееся значение приобрел баталер Алексей Новиков, происходящий из крестьян Тамбовской губернии и занимавшийся до поступления на военную службу торговлей в деревне лесом и другими товарами. Означенный Новиков представляется заметно развитым человеком среди своих товарищей и настолько начитанный, что в беседах толково рассуждает о философии Канта…» В этом же донесении сообщалось, что Новиков получил от студента-революционера Герасимова для распространения «до 30 социалистических изданий». Имя Новикова упоминается и в секретном отношении министра внутренних дел Плеве морскому министру Авелану от 16 июня 1903 года, уже после того, как в марте наиболее активные члены кружка были арестованы:
«Герасимов прочёл группе, состоящей преимущественно из матросов, несколько произведений Некрасова. По поводу прочитанного стихотворения „Дедушка“ одним из слушателей был возбуждён вопрос о том, кто такой упоминаемый в этом стихотворении ссыльный. Наиболее развитый квартирмейстер Новиков, ответив, что указанный ссыльный был декабристом, обратился к Герасимову с просьбой рассказать им что-нибудь о декабристах, что и было предметом последующей лекции того же студента».
Был арестован и баталер Новиков. Его под конвоем отправили из Кронштадта в Санкт-Петербург, где он в течение месяца находился в доме предварительного заключения.
В одном из ранних произведений «Письмо к родным» Алексей Новиков рассказал о своём пребывании в доме предварительного заключения в Петербурге: «…прошла одна лишь неделя, а мне уже так надоело, что я, подобно Илюше (имеется в виду герой рассказа Горького „Трое“. — Л. А.), готов был удариться головой о стенку, готов вдребезги разбить свой череп, лишь бы сразу избавиться от всех мук и страданий, переживаемых мною. А что будет, спрашивал я самого себя, со мною, если мне придётся пробыть в этих стенах, в этом проклятом каземате, полгода, а то, пожалуй, и целый год? И при такой мысли новое отчаяние охватывало меня, заставляя меня привести свои намерения в исполнение. Но в это время из глубины души моей слышался голос, говоривший мне обратное: „Погоди, потерпи, так как надежда не совсем ещё утеряна, а что ты хочешь сделать, то это можешь выполнить в любое время…“ Я почувствовал прилив какой-то новой силы, заставившей меня встрепенуться».
Новикова обвиняли в распространении нелегальной литературы и агитации среди матросов. Однако литературы у него обнаружено не было, никто из товарищей показаний против него не дал, и за отсутствием улик он был освобождён и снова отправлен на крейсер «Минин».
Уже почти четыре года длилась служба баталера Новикова, оставалось ещё три. Немало… Но как раз для того, чтобы подготовиться к сдаче экстерном экзаменов за общеобразовательный курс и поступлению в университет. Алексей мечтал учиться на физико-математическом факультете. Но его ждали совсем другие университеты…
28 января 1904 года во всех российских газетах был опубликован царский манифест, гласящий:
«Мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврическаго, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский, Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский, Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода, Низовския Земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея Северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския, Черкасских и Горских князей и иных Наследник, Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Сторнмарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая и прочая.
Объявляю всем Нашим верным подданным:
В заботах о сохранении дорогого сердцу Нашему мира Нами были приложены все усилия для упрочения спокойствия на Дальнем Востоке.
В тех миролюбивых целях Мы изъявили согласие на предложенный японским правительством пересмотр существующих между обеими империями соглашений по Корейским делам. Возбуждённые по сему предмету переговоры не были однако приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений Правительства Нашего, известила о прекращении переговоров и дипломатических сношений с Россией.
Не предуведомив о том, что перерыв таковых сношений знаменует собою открытие военных действий, Японское правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать нашу эскадру, стоящую на внешнем рейде крепости Порт-Артура.
По получении о сём донесения Наместника Нашего на Дальнем Востоке, Мы тотчас же повелели вооружённой силой отвечать на вызов Японии.
Объявляя о таковом решении Нашем, Мы с непоколебимой верою в помощь Всевышнего и в твёрдом уповании на единодушную готовность всех наших верных подданных встать вместе с нами на защиту Отечества, призываем благословение Божие на доблестные наши войска армии и флота.
В 27 день января лета от Рождества Христова тысяча девятьсот четвёртое, царствования же Нашего десятое.
На подлинном Собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано: Николай».
Так началась Русско-японская война.
Причины начавшейся войны уходили своими корнями в предыдущий век, когда явно обозначилось соперничество крупных мировых держав за дальневосточное наследство разваливающейся Китайской империи, а также Кореи.
В 1895 году Россия, Франция и Германия, обеспокоенные усилением Японии, объединившись, потребовали отказа Японии от аннексии Ляодунского полуострова. Япония уступила. Возвратом Ляодуна Китаю воспользовалась Россия, которая давно мечтала о незамерзающем порте на Востоке. И в 1898 году между Россией и Китаем была подписана конвенция, согласно которой России предоставлялись в аренду порты Порт-Артур и Дальний. Несколькими годами раньше Россия уже начала строительство железнодорожного пути через Сибирь к Тихому океану. К концу 1890-х годов железная дорога уже подошла к границам Китая, дальше прямое направление к океану, сокращавшее путь на 500 с лишним километров, шло через Маньчжурию, опять же принадлежавшую Китаю.
Осознание того, что Россия фактически отобрала у Японии захваченный в своё время у китайцев Ляодун и прочно обосновывается в Маньчжурии, привело к волне милитаризации Японии, особенно к усилению её военно-морских сил.
Не вдаваясь в подробности развития отношений между Россией и Японией (в них были замешаны и Англия, и США), можно сказать, что к началу XX века они были крайне обострены. Русские начали активно перебрасывать войска на Дальний Восток, но при этом российское правительство полагало, что война с Японией начнётся не ранее середины 1905 года. Эти расчёты не оправдались.
Уже начало войны было для России крайне неудачным: в первый же день, 27 января 1904 года, японскими миноносцами были выведены из строя сильнейшие порт-артурские броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан», а также крейсер «Паллада». А у Чемульпо после неравного боя с японской эскадрой русские моряки затопили крейсер «Варяг» (он уходил под воду с поднятым Андреевским флагом) и взорвали канонерскую лодку «Кореец», навсегда обессмертив мужеством и доблестью имена своих кораблей.
В начале марта в Порт-Артур командовать 1-й Тихоокеанской эскадрой прибыл вице-адмирал С. О. Макаров, пользующийся большим доверием власти и безграничным уважением подчинённых. Буквально в первые дни своего пребывания в Порт-Артуре он изменил ситуацию в эскадре: укрепил дисциплину, поднял дух моряков. Но случилось непоправимое:
31 марта броненосец «Петропавловск» с командующим на борту подорвался на японских минах. Вице-адмирал С. О. Макаров погиб. Это была невосполнимая утрата не только для флота, но и для всей России. Говорят, история не терпит сослагательного наклонения. Но русские моряки и сейчас, спустя столетие с лишним, уверены: был бы жив Макаров — не было бы горя и позора Цусимы.
17 апреля 1904 года[8] была образована 2-я Тихоокеанская эскадра Российского императорского флота или, как она называлась в официальных документах, 2-я эскадра флота Тихого океана; её командующим был назначен исполняющий должность начальника Главного морского штаба контр-адмирал Зиновий Петрович Рожественский. Первоначальной целью создания эскадры было усиление в связи с начавшейся Русско-японской войной 1-й эскадры флота Тихого океана, находящейся в Порт-Артуре и серьёзно уступающей в силах японскому флоту.
Летом ситуация на Дальнем Востоке крайне осложнилась. После подвоза к Порт-Артуру японской осадной артиллерии флот вынужден был прорываться навстречу пока только формирующейся на Балтике 2-й Тихоокеанской эскадре. Однако контр-адмирал Витгефт, назначенный после гибели Макарова командующим 1-й эскадрой, по неясным причинам отказался от прорыва быстроходными броненосцами без принятия боя с одновременным отвлекающим манёвром старыми кораблями. Прорыв силами всей эскадры, в том числе с неисправными броненосцами во Владивосток, предпринятый 28 июля, закончился сражением в Жёлтом море. После боя 1-я Тихоокеанская эскадра, по сути, перестала существовать как боевая единица, её командующий погиб. Корабли были сильно повреждены, некоторые из них разоружились в нейтральных портах. Надежда на воссоединение эскадр рухнула, стало очевидно, что имеющимися силами не только победить японцев, но даже удержать Порт-Артур и сохранить имеющиеся там русские корабли не удастся.