ГЛАВА XIX
ГЛАВА XIX
Второго апреля 1819 года графиня Тереза Гвиччиоли, посетив великосветский венецианский салон, поняла, что ее судьба решена: она узрела «небесное видение», сидящее на диване. Видением был лорд Байрон, который в несколько мрачном настроении, не желая смешиваться с остальными гостями, вместе со своим другом Александром Скоттом расположился на софе напротив входа.
На одной из еженедельных conversazione[68] у графини Бенцони, оживленной шестидесятилетней дамы, про которую ходили слухи, что она сама стала одним из завоеваний Байрона, хозяйка попросила Байрона познакомиться с молодой дамой, которая только что приехала со своим мужем, графом Алессандро Гвиччиоли. Тереза, в то время на третьем месяце беременности, оплакивала тогда смерть своей матери и младенца, который не прожил и четырех дней. Байрон отнекивался, повторял, что не хочет больше знакомиться с женщинами, не важно — красивыми или дурнушками. Но Скотт и графиня уговорили его; он пересек залу и был представлен Терезе как «пэр Англии и ее величайший поэт». В своей «Vie de Lord Byron»[69], написанной много позднее, она призналась, что была очарована его мелодичным голосом и улыбкой, которую Кольридж тоже сравнивал с «открывшимися вратами в небеса».
Узнав, что она из Равенны, Байрон заинтересовался, так как Равенна была «поэтическим местом»: там находились могила и памятник Данте и могила Франчески да Римини. И вот, когда были произнесены имена Петрарки и Данте, пламя разгорелось, и Тереза вспоминает, что была потрясена до глубины души, когда вместе с мужем покидала зал.
Граф Гвиччиоли, гордый, властолюбивый, был старше жены на сорок лет. В нем было что-то от сатира, его подозревали в двух убийствах. Полагали, что он отравил свою первую жену, графиню Зенанни, чье огромное состояние компенсировало и ее возраст, и недостатки внешности. Он также произвел на свет шестерых детей от своей служанки Анжелики, на которой позднее женился. После ее смерти он получил возможность сделать предложение Терезе Гамба, дочери графа Руджеро из древнего рода в Романье, которая всего полгода как покинула монастырь. Позднее она утверждала, что ее «продали» замуж после докучливых увещеваний матери и других членов семьи. Однако своему будущему мужу она писала пылкие письма, добавляя поцелуи, такие, какие она не послала бы брату. Он был ее обожаемым мужем, а теперь Байрон должен был стать ее обожаемым cicisbeo, cavali?re servente[70] на которого, по представлениям каждой уважающей себя женщины в Италии, она имеет право.
При первой встрече они говорили о Данте и Петрарке, а на следующий день лодочник подвез ее к гондоле Байрона. И потом, в частном casino[71], все ограничения, налагаемые трауром, были вскоре забыты. Не прошло и недели, как она уже называла его mio Byron в салонах, презирая всякую осторожность и публично заявляя о своих правах на него. Граф сохранял свое обычное безразличие, однако приблизил день отъезда на одну из своих вилл на реке По, приведя этим Терезу в такое волнение, что она отыскала Байрона в его ложе во время представления оперы Россини «Отелло». Как она написала позднее, она принесла ему эту новость в «атмосфере мелодий и гармоничной страсти», после чего вернулась к своей гондоле в сопровождении обоих — и мужа, и любовника, черпая мужество из «тишины и сияния звезд». Одним из ее первых шагов было стремление заручиться обещанием Байрона, что он никогда не покинет Италию. У него не было намерения покидать Италию, но он не хотел, чтобы ему отвели роль постоянного cicisbeo, однако реально он уже им стал. Он писал ей: «Все зависит от тебя — моя жизнь, моя честь, моя любовь. Полюбить тебя — значило для меня перейти Рубикон, и это уже решило мою судьбу».
Она уехала с мужем, дико чувственным, у которого она все еще находилась в рабстве. Теперь Венеция стала для Байрона «морем Содома», он устал от неразборчивого разврата и собирался переехать в Равенну, но сначала хотел «убедиться» в ее чувствах, чтобы не оказаться посмешищем. Его кровь пылала огнем, он не сомневался, что эта дикая, безудержная страсть сопряжена с неопределенностью и опасностями. Эта женщина поглощает его мысли, он рисует ее принцессой, живущей за горами, прогуливающейся по берегам реки По, в то время как он, одинокий и нерешительный, всего лишь странник на этой земле.
Тем временем в Равенне она сражена какой-то таинственной болезнью с обмороками и изнурительным кашлем; единственное утешение состоит в том, что душа ее время от времени воспаряет над венецианской лагуной, чтобы побыть с ним рядом.
Они нашли посредников, чтобы тайно обмениваться посланиями. Фанни Сильвестрини, еще одна напыщенная дама, бывшая гувернантка Терезы, пересылала послания Байрона, а падре Спинелли, бывший священник, ожидал их, чтобы тайно передать Терезе в палаццо Гвиччиоли.
Первого июня 1819 года Байрон выехал из Венеции, миновал Падую и задержался в Ферраре, где на кладбище Чертоза его потрясла надпись «Implora Расе»[72], так как она вполне подошла бы и для его надгробной плиты, ибо он не хотел, как писал Меррею, чтобы его «засолили» и отправили в Англию.
Указания Терезы стали туманными и противоречивыми. Эти колебания нервировали Байрона настолько, что из Падуи он написал Хоппнеру: «Я продолжаю свой путь в не очень-то хорошем настроении, потому что указания сеньоры Гвиччиоли, похоже, рассчитаны на скандал, а быть может, и на ссору». Он намекнул, что его «чаровнице» следовало быть скупее на свои милости в Венеции.
Именно во время этого путешествия, которое Байрон сравнил с «воинской повинностью», он закончил прекрасное стихотворение «Стансы к По». Он сделал Терезу «Хозяйкой этой земли» и не пытался скрыть, до какой степени ею покорен:
…Любовь! Я вновь твой раб, твоей покорен воле.
Боролся долго я. Нет сил бороться доле.
О Время! Притупи ту пламенную страсть,
Что сердце рвет, дай сердцу камнем стать![73]
Однако после получения очередного письма от Терезы, когда он прибыл в Болонью, его восторги были подвергнуты испытанию и он почувствовал себя «полным дураком». Она предложила другой план встречи, так как граф удивил ее неожиданным сообщением, что они немедленно переезжают в другое их поместье. Теперь он превратился в усталого услужливого поклонника, которому приходится переносить гостеприимство и страдать от пересудов местной знати и размышлять, стоит ли ему вообще продолжать путешествие или лучше вернуться в Венецию.
Болезнь Терезы оказалась вызванной выкидышем, и, быстро переключившись на иронический лад, Байрон писал Дугласу Киннерду о своей уверенности, что «зародыш» не от него. Хобхауз, который был осведомлен о чарах Терезы, включая вспыльчивость и загадочность ее сердца, советовал ему не ехать к этой даме, а вернуться к венецианским наядам.
Два дня спустя обескураженный и мучимый любовью Байрон выехал в Равенну. Он прибыл туда 10 июня 1819 года, в день церковного праздника: мостовые устланы лепестками роз, дворцы украшены гобеленами и парчой — все это показалось ему добрым предзнаменованием. Он поселился в очередной унылой гостинице и стал ожидать известий от Терезы, которая в это самое время писала ему письма с просьбой отложить визит, так как у нее был тяжелый рецидив и она предвидела трудности общения. Несколько смягчили его разочарование только слова, что она не «заслуживает» внимания со стороны такого благородного человека.
Но Байрон, с трудом дотащившийся так далеко, не расположен возвращаться обратно; он пишет, что полностью и навеки принадлежит ей. На следующее утро граф в карете, запряженной шестеркой лошадей, остановился перед убогой гостиницей, чтобы доставить Байрона во дворец. Сцена у постели больной: Тереза с лихорадочным румянцем, ознобом и кровохарканьем, тут же муж и любовник, а толпа взволнованных родственников усиливает оперный характер этой картины.
Ежедневно Байрону дозволялись два посещения. Они с Терезой редко оставались наедине. Родственники были преувеличенно услужливы — возили его то посмотреть на могилу Данте, то бросить взгляд на византийские мозаики в Сан-Аполлинарио, то в библиотеку, где сохранились рукописи Данте. Однако у него было слишком тяжело на сердце, чтобы любоваться достопримечательностями. У любви свои мученики, и Байрон был одним из них. Сидя в маленькой душной спаленке, Байрон писал ей письмо за письмом. Его чувства не особенно отличались от тех, о которых мог бы писать юный кучер в своей конюшне: если он ее потеряет, то пропадет; несколько минут счастья с нею стоили слишком дорого; теперь он одинок, совершенно одинок — она, когда-то такая милая, такая чистая, теперь лишь грозная, предательская тень. Предпочитая смерть неопределенности, он уговаривает ее бежать с ним, догадываясь, как он выразился, что ее ответ будет «божественно написан», но завершится отказом. Должен ли он, спрашивает Байрон далее, покинуть Равенну? Она уходит от прямого ответа, ее следующее письмо — рассуждение о его поэме «Жалобы Тассо», она интересуется, какое тайное страдание породило эти изумительные по красоте строки, и особенно любопытствует, кто был прототипом, вдохновившим его на создание героини поэмы Элеоноры.
Со своим даром куртизанки, поражающей своим умением удивлять, она вдруг восстала с одра болезни, приветствовала Байрона на лестничной площадке, впорхнула в его закрытую карету и отправилась на прогулку в рощу пиний. Граф и его окружение следовали за ними в другой карете. Для любовников это была идиллическая передышка: роща, куда они выезжали ежедневно, была когда-то фоном для любовных сцен Боккаччо, а теперь — для их «восхитительной, опасной, экстатической любви». Байрон-поэт и Тереза-квазипоэт запечатлели в своей памяти те места и то время.
В «Дон Жуане», к которому Байрон вернулся годом позже, он вспоминает пинии и чащобы тех «древних лесов» и свое непревзойденное счастье в вечерних сумерках. Тереза оставила собственную импульсивную версию — они выходили из кареты посидеть под смолистыми пиниями, вдыхали сладкий запах тимьяна и других трав, и это длилось, пока сквозь ветви до них не доносился вечерний звон колоколов собора. Тогда они возвращались и расставались, уверенные, что встретятся позднее в театре или на званом вечере.
Теперь, когда она стала появляться в обществе, его ревность вспыхнула с новой силой, причем он ревновал ее не только к мужу, но и к тем мужчинам, которых она замечала в опере. «Я не знаю ни минуты покоя… Я заметил, что, когда бы я ни повернулся к сцене, вы направляете взгляд на этого человека… но не бойтесь, завтра вечером я уезжаю и оставляю для него путь открытым. Я не способен ежедневно выносить эту пытку».
Терезе нравились такие признания. Она оставляла на полях его писем пометки — «великолепно», «возвышенно» — и сохраняла их для своей книги «Vie de Lord Byron», этих прославленных и довольно напыщенных воспоминаний об их отношениях. Письма Хобхаузу, впрочем, были более мрачными — там упоминалась густая седина, усталость, неуверенность в завтрашнем дне. А вот как он описал объект своего нового увлечения Августе: «Она хорошенькая, большая кокетка, очень тщеславная, чрезмерно восторженная, в меру умная, совершенно беспринципная, с живым воображением и довольно страстная».
Начали распространяться слухи: милорд остается в Равенне из-за безнадежной любви к графине и, более того, время, выбранное для его посещений Терезы, точно совпадает с часами сиесты ее мужа. Из Рима ее младший брат Пьетро Гамба, которому было известно об ухаживаниях Байрона, писал Терезе, что боится за ее покой, покой женщины с чистым и благородным сердцем. Он отговаривал ее от каких-либо близких отношений с человеком, столь странным и пользующимся столь сомнительной репутацией, который, несмотря на свой титул, некогда был, согласно слухам, пиратом где-то на Востоке. Ответ Терезы подтвердил ее нетерпимость к ограничениям и ее прирожденную пылкость:
Почему бы мне не любить такого друга? Чувства, которые я испытываю к нему, сильнее любых аргументов, и, любя лорда Байрона, как я его люблю, я не нарушаю святых законов Создателя. Ты советуешь прервать эту дружбу, но почему? Из-за графа? Но Байрон здесь по его желанию. Из-за того, что скажет свет? Но это тот свет, который даже после поверхностного знакомства я уже оценила; мне ведомы его тщеславие, его несправедливость и неспособность почувствовать сердце и душу, в которых есть нечто большее, чем фривольные и вульгарные потребности.
Графу Гвиччиоли стали приходить анонимные письма. Игривые стишки, изображающие его рогоносцем, также стали распространяться вместе с вредоносной болтовней. На одном большом приеме женщины говорили, что Байрон настолько красив, что их мужчины должны настоять на его изгнании.
Из-за опасений, что скоро наступит момент, когда им придется расстаться, у Терезы вновь обострилась болезнь, и ей удалось убедить мужа, что врачи в Равенне недостаточно искусны, а потому ей следует поехать в Венецию, чтобы проконсультироваться с доктором Аглиетти, которого Байрон привозил в Равенну ранее и который поставил точный диагноз и прописал ей пиявки и хинную кору. Как ни странно, граф согласился, сказав, что она может ехать с горничной и слугой. Байрон в качестве «спутника» должен был сопровождать их в собственной карете. Из Венеции Тереза ежедневно писала мужу, клялась в верности, жаловалась на легкий кашель и сильную головную боль и возмущалась любому предположению, что она способна на обман.
Когда граф вместе с сыном от первого брака и свитой слуг неожиданно приехал в палаццо Мочениго, все, напоминающее сдержанность и снисходительность, куда-то исчезло. Намереваясь уничтожить червя, который, как он полагал, угнездился в ее сердце, граф изготовил документ, описывающий ее проступки и прегрешения. Он разработал также перечень правил, обязательных для ее дальнейшего поведения. Ей не следовало поздно вставать и суетиться во время совершения туалета, надлежало заниматься домашними делами, поддерживать опрятность, соблюдать экономию, выделять время для чтения и музыки, принимать как можно меньше визитеров, проявлять покорность мужу и излагать собственные взгляды лишь при условии, что они будут милыми, скромными, лишенными претенциозности и категоричности. Ответ Терезы был отнюдь не милым, скромным и лишенным категоричности. Она потребовала лошадь для верховой езды и разрешения без ограничения принимать любых посетителей.
Но граф припас более коварную карту — обратился к чувству чести Байрона. Слухи и клеветнические обвинения относительно влюбленной парочки достигли ушей отца Терезы, графа Руджеро Гамбы, который убедительно просил Байрона не возвращаться в Равенну. Такой приезд, как указал граф Гвиччиоли, не только приведет к вражде двух благородных семей, но и бросит тень на пятерых невинных сестер Терезы и погубит все их брачные перспективы. Естественно, Тереза ничего не знала об этом t?te-?-t?te. Байрон сдался. Тереза бунтовала, граф рыдал на плече Байрона, и в конце концов несчастная пара вернулась в Равенну, а Байрон мудро вопрошал: «Может любовь вечно/ Течь, как река, беспечно?» Ответом было — нет.
Раз он не может быть с нею, он должен совсем уехать из Италии. Его друг Александр Скотт, возражая, цитировал Макиавелли: «Бережливый князь не будет держать слово, если это противоречит его интересам». Он приготовился освободить дворец, избавиться от всего, что в нем находилось, продал лошадей и гондолу. Он намеревался пробыть в Англии всего несколько недель, а потом отправиться в Южную Америку. В Лондоне он собирался вызвать на дуэль журналиста Генри Брума, который яростно лягал его «Часы досуга», и, разумеется, обсудить с мистером Хэнсоном и Дугласом Киннердом свои всегда запутанные финансы, включая инвестиции доходов от поместья Ноэль, которым он владел совместно с Аннабеллой. Маленькая Аллегра должна была ехать вместе с ним.
От новостей о его скором приезде Августу чуть не хватил удар. Услышав, что он скоро прибудет в Кале, она обратилась за советом к Аннабелле и сразу же получила категоричный ответ. Августа не должна с ним встречаться, ведь именно она — главная причина его возвращения в Англию с целью заново предаться своим «преступным влечениям».
Тереза, пленница в палаццо своего мужа, отдавшись печали и отчаянию, считала себя обманутой, брошенной Байроном. Фанни Сильвестрини писала письмо за письмом, чтобы разубедить ее, подчеркивая, что милорд тяжко страдает и готов пересечь моря и горы ради того, чтобы избавить ее от мук ожидания и пустых надежд на его возвращение в Равенну. А если Тереза когда-нибудь захочет, добавляла Фанни, чтобы Байрон вернулся из Англии, он это сделает ради нее. Байрон, писала она, живет очень замкнуто, отказался от приглашений Бенцони и от всех прочих развлечений. Тереза будет получать от него письма из Кале, из Лондона, из любого места, куда бы ни занесла судьба одинокого странника.
Со свойственной ей «всегдашней возвышенностью», как называл это Байрон, Фанни описала тот судьбоносный день:
Байрон был уже одет для путешествия, в перчатках и шляпе, даже свою легкую трость держал в руке. Ему оставалось только спуститься с лестницы — его чемоданы были уже в гондоле. В этот момент милорд нашел предлог — объявил, что если часы пробьют час до того, как все будет готово (оставалось лишь упаковать его оружие), то он в этот день не поедет. Часы пробили, и он остался. Ему явно не хотелось уезжать.
Тем временем Тереза, перенесшая еще один тяжелый приступ болезни, умолила своего обеспокоенного отца пригласить Байрона на зиму в Равенну. И вот, благодаря доброй воле отца и «неохотному согласию» мужа, Байрона пригласили вернуться. Любовь победила.