Глава 2 "Как хорошо быть буржуа!.."

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

"Как хорошо быть буржуа!.."

Как же разместилась в Париже русская эмиграции. Не географически, а социально? В общем, по-разному: как у кого вышло. Но некую общую тенденцию можно все-таки усмотреть у людей из бывшей социальной верхушки: они в большинстве своем упорно старались "сохраниться", если не как класс, то как круг, в котором все знают друг друга, причем "весь Париж" притягивал их подобно вершине, чаще всего недосягаемой, но у подножия которой все же приятнее пристроиться, чем в мелкобуржуазной трясине.

Что же представляла собой эта "вершина" и это "подножие"?

В годы фашистской оккупации Парижа я, как-то вспоминая недавнее прошлое, ту буржуазную Францию, которая так бесславно капитулировала перед внешним врагом, набросал для себя картину этого Парижа, где прожил столько лет. Воспроизвожу здесь мои тогдашние беглые записки, перед гем как перейти к рассказу о судьбах самой русской эмиграции. Вот какими, в определенном социальном разрезе, рисовались мне Франция и Париж между двумя мировыми войнами.

"Париж, так называемый "весь Париж", это особый мир, подчиняющийся собственным законам, со своим мировоззрением и точно ограниченными интересами, это каста, закрытая для "непосвященных".

"На скачках присутствовал весь Париж…", "В театре был весь Париж…", "Весь Париж собирается в этом ресторане…" Вот стереотипные фразы, излюбленные французскими журналистами.

Маркиз или виконт, даже если он проживает в Париже, входит в "весь Париж" лишь в том случае, если он почему-либо на виду. Титул в буржуазной Франции не имеет смысла, звучит комически, когда не сопровождается внешним блеском. Но богач банкир входит в "весь Париж" при всех обстоятельствах из-за своего богатства, а следовательно, влияния, благодаря которому он и невидимый вездесущ. Ранг политического деятеля в этой замкнутой сфере точно определяется его весом в буржуазных кругах. Ученый, которого превозносит буржуазная печать, входит в "весь Париж", так как самое понятие славы подразумевает в этих кругах крупные заработки. И входят также не в одинаковых рангах по отношению друг к другу, но одинаково возвышаясь над всеми прочими гражданами: адвокат, которому платят солидные гонорары, кардинал, архиепископ парижский, хозяин скаковой конюшни, танцовщица, даже голая, если о ней пишут как о "жрице искусства", модный врач, модный художник, модный фельетонист. Во "всем Париже" есть люди, завоевавшие известность серьезным трудом, знаниями или талантом, но есть и пролазы, добившиеся такой же известности платной рекламой или извилистыми махинациями.

Значит, все дело в известности и в деньгах? Тот, кто на виду и хорошо зарабатывает, автоматически включается в "весь Париж?" Так, но не совсем. Буржуазная мораль очень щепетильна в этих вопросах. Всякая нажива дозволена, но нужен ярлык "респектабельности".

В "весь Париж" попадет, конечно, содержатель публичных домов, когда деньги, вырученные им за "живой товар", окажутся достаточными для уважения и почестей, но только если официально у него другая профессия. И не попадет, например, парикмахер, даже самый модный, имя которого на устах всех элегантных женщин Парижа. Он парикмахер, а это "нереспектабельно". Зато попадает крупный акционер игорного притона, где проигрываются "известные лица": он "фигура", его не поманишь пальцем, он сам садится играть, он фактический, закулисный хозяин этого заведения.

Итак, кто же составляет "весь Париж"? Люди, преуспевшие в буржуазном обществе — в самом буржуазном обществе, а не только при нем, не только благодаря ему, — и составляющие в силу занимаемого ими положения как бы увенчание этого общества.

Это не значит, что все они близко знакомы между собой.

Встречаясь на скачках, на театральной премьере или в модном ресторане, представители "всего Парижа" не всегда раскланиваются друг с другом, но почти все они знают друг друга в лицо, знают, кто в чем преуспел и какую пользу можно извлечь из каждого; они замечают только друг друга, они — "известные лица", они — "элита", а все остальные лишь фон, лишь толпа.

В Париже, на знаменитом Монмартре, большим успехом пользовались до войны маленькие театрики, где выступали "шансонье", то есть куплетисты. Иностранец, даже хорошо говорящий по-французски, но в Париже бывающий лишь проездом, мало что понял бы в их куплетах. А между тем зал был в восторге.

Вот, например, стишки про ступни: такие длинные ступни, что им дивится Европа. "В чем дело?" — недоумевал иностранец, не решаясь спросить у соседа. Но не было парижанина той поры, который не знал бы, что у президента Французской республики Альбера Лебрена очень большая ступня; это физическая особенность главы государства служила неисчерпаемым источником для всевозможных острот в подобных театриках, в кулуарах парламента и в салонах.

Или выйдет высокий дядя во фраке, закрывая глаза аршинным платком, и разрыдается на весь зал. Опять тот же Лебрен, про которого говорили, что он плачет в Совете министров при каждом тревожном известии.

И много еще можно было услышать в таком театрике про чью-то хрипоту или полноту, про преклонные годы популярной актрисы, продолжающей играть молоденьких дев, про знаменитого драматурга, который помадит щеки и носит дамские ботинки, про министра, столь рассеянного, что он голосовал против своего же кабинета, про экстравагантные туалеты какой-то очень важной дамы, про парик какого-то политического деятеля да про любовные похождения кинозвезды или… председателя Сената.

Все это было иногда действительно смешно, порой отмечено блеснами остроумия, но чаще всего не возвышалось над средним уровнем послеобеденных шуток среднего обывателя.

Так почему же такой успех? А вот именно потому, что полностью удовлетворяло послеобеденные потребности слушателей. Для французского буржуа самое приятное время — послеобеденное. Он отведал тонко приготовленных: блюд, выпил хорошего вина и благодушествует. Подавайте ему теперь сплетни из "высших сфер", анекдоты о "всем Париже". Вот куплетисты и старались. Смеется французский буржуа, чуть-чуть завидует (ох, насколько выше него все те люди, над которыми потешаются с эстрады!), но в общем очень доволен (что ж, кой с кем из них он сам раз-другой пообедал в том же ресторане, и даже найдутся у них общие знакомые…).

Значит, можно смеяться над властью, над высшими государственными установлениями, над известнейшими людьми? Можно, конечно, скажет буржуа — в этом соль и превосходство французского юмора. И все же смеется он не надо всем…

Помню песенку, исполнявшуюся в одном из таких театриков уже давно, когда я только еще приобщался к "прелестям жизни", озаренной сиянием "всего Парижа". Героем ее был известный тогда правый социалист — депутат Александр Варен, на словах ярый враг капитализма, принявший, однако, от буржуазного правительства, с которым был до того не в ладах, пост генерал-губернатора Индокитая.

В песенке рассказывалось, как этот "якобинец" получает от аннамского императора звание мандарина, как он учится светским манерам, путается в фалдах фрака и т. д. Шутки были остроумными, и весь зал хохотал" потешаясь над выскочкой. Но в конце песенки сам Варен обращался к своим хулителям примерно с такими словами:

Наплевать мне на весь ваш трезвон:

Этот пост мне приносит миллион!

На секунду зал как бы оцепенел, затем снова раздался взрыв хохота, но уже не саркастического, а одобрительного, которым никак не мог бы оскорбиться Александр Варен. Смеялись уже не над ним, смеялись сами же над собой. Заслужил прощения? Что за неуместное слово! Почтение заслужил он самое полное, заискивающее, расшаркивающееся, и в то же время теплую, непосредственную симпатию, порой переплетающуюся с завистливым сожалением: "Ах, почему не я"?

С эстрады монмартрских театриков смеялись над республикой и над церковью, над любовью и над смертью, над чертом и над богом. Но никогда не смеялись над деньгами. Нельзя задевать святое человека, А ведь люди здесь — французские буржуа.

Но в театриках Монмартра потешали публику не только сплетнями да сарказмами. Каждый куплетист обязательно включал в свой репертуар стишки, так сказать, "положительного характера", патриотические, подбадривающие. Должен сказать, что они всегда мне казались значительно менее удачными, чем "критические".

Я люблю Францию искренне и давно, но как вторую родину — второй родины не бывает, но как страну, где я прожил лучшую часть сознательной жизни, а французская культура дорога мне с юношеских лот. Но когда я слушал куплетиста, распевающего, что Франция самая прекрасная страна, потому что это Франция и этим все сказано, мне всегда делалось обидно за Францию. Нет, мне кажется, не все сказано, а тот француз, который включает патриотизм в общий комплекс понятий, потворствующих всего лишь самообольщению и самодовольству, не выражает лучшего, что дала миру его страна…

Чаще всего случались куплетики, восхваляющие Францию потому, что нигде так не сладко в объятиях любимой, нигде нет такого камамбера и красного вина, нигде так не ласкова природа. Французский буржуа радовался всем этим "сладостям", принимая без оговорок ура-патриотическую трескотню и голословное утверждение, что универсальное превосходство Франции — аксиома и, значит, не требует доказательства.

Почему так? А потому, что при этом все вопросы до крайности упрощались, можно было не задумываться над судьбами мира, и будущее рисовалось в самом розовом свете.

На том же Монмартре в самом убогом балагане иногда зарождалась песенка, исполненная подлинной поэзии. Но тогда она вылетала далеко за стены театрика: ее напевала вся Франция. Лучшим "шансонье" порой удавалось запечатлеть важнейшие моменты истории страны. Но в эти годы монмартрские театрики приспособились ко вкусу среднего буржуа, не такие порывы и не народное остроумие чаще всего определяли их репертуар.

Я остановился на монмартрских театриках не случайно. Но мог бы взять примером и некоторые журнальчики, сплошь состоящие из откликов на жизнь, досуг, очередные сенсации "всего Парижа". Распродавались такие журнальчики очень быстро. Их составляли бойкие журналисты, набившие себе руку на этом деле, так называемые "экотье", что значит буквально: "откликальщики". Они передавали те же сплетни, острили так же, как куплетисты, и точно такая же была у них потуга на "благонамеренность".

Из этих куплетов и откликов средний буржуа и черпал главным образом свое представление о "всем Париже". Не о подлинных достоинствах или недостатках очередного романа писателя-академика, а о том, что во "всем Париже" говорят об этом романе. Не о сущности различных "измов" — эта сущность и сейчас мало понятна подавляющему большинству "всего Парижа", — а об остротах, словечках, анекдотиках, которые циркулировали на подобные темы в салонах "всего Парижа". Это может показаться странным, но куплетисты и бойкие бульварные журналисты были рупором "всего Парижа". Они несли его сезонные симпатии и антипатии, подобно тому, как модные журналы оповещают о том, какие юбки и шляпки решено считать элегантными в текущем году.

…Буржуазный Париж засасывает. Мягко и последовательно. Буржуазный Париж создает иллюзию радости, прочного благополучия. В этом его власть.

Чары Франции к услугам буржуа: чары природы и исторической славы, чары искусства и острого галльского ума, чары жизненных удобств, тонкой кухни и беззаботного скептицизма, чары подлинные и обманчивые, лукавые.

Прежде всего сам Париж. Французский буржуа слышал с юных лет, тысячи раз читал в солиднейших трудах и бульварных газетах, что Париж — центр мира, на который с восхищением и завистью смотрит все человечество.

"В час аперитива", то есть перед обедом, когда полагается возбуждать аппетит стаканом вермута или портвейна, буржуа восседает триумфатором на террасе кафе.

Он богат, и все так красиво кругом!

Вот там Вандомская колонна, отлитая из русских пушек во славу Аустерлица, с маленьким Наполеоном в тоге римского императора, У ног завоевателя площадь и улицы, где выставлена напоказ вся роскошь французской столицы. Рим и Берлин, Лондон и Нью-Йорк обращают сюда свои взоры: какие сверкающие алмазами ожерелья, какие платья, какие новые духи выпустит в этом году Париж? Сейчас из ателье выйдут после работы манекенши: их стройный стан и веселое щебетанье приведут буржуа в полное умиление, и глаза его подернутся маслом.

А рядом — площадь Согласия. Буржуа твердо знает, что это красивейшая площадь мира, он читал, что в размеренности ее композиции, во всем этом архитектурном ансамбле, залитом светом и воздухом, нашла свое законченнейшее художественное выражение точеная ясность французского ума. Изящество и геометрическая точность, величественность и легкость! Впрочем, если буржуа молод, если в нем еще живо непосредственное восприятие изящного, он восхищается этой площадью не только с чужих слов. Так восхищается он и всем Парижем (без кавычек): стрелой Елисейских полей, уходящей туда, где в лучах вечернего солнца пылает Триумфальная арка, стройными громадами Лувра, великим наследием культуры, которое здесь открывается взору чуть не на каждом шагу.

В сорок лет буржуа менее склонен к восторгам чисто эстетического порядка. Но он любит прокатить на машине элегантную женщину вдоль зеркальных озер Булонского леса, любит проехаться и по шумному Латинскому кварталу, мимо Пантеона, Сорбонны, вспоминая свои студенческие годы, по набережной Сены, где старички букинисты торгуют под открытым небом, мимо Дома инвалидов, который олицетворяет военную славу Франции, по старым аристократическим улицам, где величественные особняки прячутся за высокими воротами, по роскошным и тихим кварталам парка Монсо или Мюэтт, но тщательно избегает рабочих пригородов, переулков, с закопченными домами, огромных хмурых кварталов, а если все же попадает туда, не глядит по сторонам: ему ведь хочется любоваться…

Есть такая французская поговорка: чтобы удержать мужчину, надо ухаживать за его желудком. Жена буржуа знает, конечно, какие блюда и вина особенно приятны супругу. Но у нее опаснейшие соперники — рестораторы. А каждый солидный буржуа, тратящий в день на утробу, без сомнения, больше, чем работающий на него пролетарий — за целых полмесяца, считает долгом систематически изучать кулинарное мастерство самых дорогих ресторанов, которые причисляет к национальным достопримечательностям наравне с собором Парижской богоматери или гробницей Наполеона.

Процессу питания обычно предшествует короткое совещание. Перед столом вытягивается метрдотель и "соммелье" — официант в переднике, ведающий напитками. Они слушают, записывают и дают консультации.

Буржуа, например, решил заказать закуски. Сейчас подкатят к нему столик с двумя-тремя десятками холодных овощных блюд, затем другой — с тем же количеством рыбных закусок, третий — с паштетами, колбасами и окороками. Так же как азбуку, буржуа знает точно, что все это следует запивать каким-нибудь легким, очень сухим вином. Но таких вин множество в погребе ресторана. Тут-то и нужен совет "соммелье". Но нет, буржуа передумал: не закуски, а устрицы. Метрдотель докладывает, какой сорт особенно хорош в сегодняшней получке. Буржуа оглядывается на "соммелье". Все трое знают с детства: устрицы — трепещущие плоды моря, в этом их прелесть. Но что море без солнца? Вот и надо подать к устрицам такое белое вино, в котором играло бы солнце, благодатное солнце Франции! Буржуа заказывает разварную рыбу с соусом из креветок — опять особое белое вино, обязательно охлажденное, не то, которое подходило бы, например, к омару под майонезом. Или порцию жиго, то есть сочной розовой ляжки барана, выкормленного на солончаках, ни в коем случае не пережаренной и слегка начиненной чесноком, — значит, лучше всего красное густое бургундское, душистое, как и баранина. А к кровяному бифштексу, чуть-чуть побывавшему на рашпере, необходимо, конечно, бордо комнатной температуры. Буржуа отпил глоток, но на лице его нет полного удовольствия. "Не нравится, мсье?" — и, не дожидаясь ответа, "соммелье" устремляется в погреб за другой бутылкой.

Буржуа кушает долго. За соседним столом чуть-чуть насмешливо косится на него чопорный иностранец. После каждого блюда буржуа пускает в ход зубочистку, макает хлеб в ароматные соуса, вычищает тарелку до блеска, подчас громко чавкает в упоении. Он презирает этого иностранца, которому не постичь и сотой доли того, что знает он, французский буржуа, о еде.

Если же буржуа с дамой, за которой галантно ухаживает, он не преминет осведомиться, перед тем как окончательно составит меню: "Ваш желудок переваривает это блюдо?" Тема ведь интереснейшая, столь же увлекательная, как любовь: так почему же не поговорить откровенно?

Но что выпить напоследок? Опять совещание. Коньяк всегда чудесен. Может быть, для разнообразия заказать арманьяк? "Соммелье" рекомендует белую эльзасскую водку на малине. Решено. Глоток дымящегося черного кофе и другой, меньший, — душистого крепкого напитка. Ну, теперь совсем хорошо!

Ночью же, после театра, можно покутить в одной из бесчисленных "буат де ньюи", буквально — "ночных коробок", где сидишь о полумраке на мягком диване перед ледяной бутылкой очень сухого шампанского (брют), слушая до утра артистов кабаре. А между выступлениями — танцы в толчее, от которой нещадно мнутся вечерние туалеты. Впрочем, сам буржуа и здесь чаще всего в пиджаке: ведь так скучно напяливать крахмальную рубашку, надевать фрак или смокинг, как того требует идущий из Лондона хлопотливый обычай, — пусть уж наряжается за двоих избранница сердца!

Красоты знаменитого города, тысячи раз воспетые и потому льстящие самолюбию, ореол блестящей столицы, где цветут науки и искусства, Пастеровский институт и гастрономия, триумфальные арки во славу былых побед и плотная сытость, дурманящая сознание, шум вокруг книжной новинки или театральной премьеры, память о вольтеровском остроумии и его современное преломление в шуточках на злобу дня, возможность, не стесняя себя, предаваться излюбленным удовольствиям — все это составляет для буржуа единый комплекс, который он и выражает двумя словами: "Ах, Париж!"

…А кроме Парижа — вся Франция.

На своей машине буржуа в три часа доедет до Довилля: там, у морских волн, в отелях собирается в августе "весь Париж", а в казино бросают целые состояния на карту первейшие денежные тузы Старого и Нового света. Порой богатый буржуа выезжает из Парижа на один вечер только для того; чтобы отведать в старинном Руане знаменитой тамошней утки с апельсинами. Он знает все уголки Франции и разъезжает по ней, как по своей вотчине. Вот исторический замок, купленный парижским банкиром. Он знает, сколько банкир истратил на ремонт раззолоченных покоев, какую содержит актрису и какие фирмы находятся в его подчинении. Подъезжая к Лиону, он размышляет умильно о богатстве и важности лионских магнатов шелка, обитающих в мрачных массивных домах, обнесенных, как крепости, высокими оградами, однако не забывает, что в этом городе есть крохотный, хоть и страшно дорогой ресторанчик, где подается самая лучшая во Франции разварная пулярка в "полутрауре" (это значит начиненная трюфелями), а к ней — божественное вино ша-тонеф-дю-пап. И так же точно он знает, что Шартрский собор — чудо архитектуры и гордость его народа, что каждый город Франции — роскошный музей знаменитых памятников культуры. Он едет от достопримечательности к достопримечательности, едет и любуется: "Ах, как хорошо мне жить в этой бесподобной стране!"

…Бурлящий Марсель в ярких красках юга. Солнечный Прованс с платанами и маслинами, со своей поэзией, своим искусством, где звучит отклик классической древности, прекрасной юности человечества. Приземистая Бургундия с ее бурой готикой. Розовая Тулуза, Замки Луары — утонченная роскошь французского Возрождения. Тучная Нормандия, где все пахнет яблоками. А Гасконь! А Овернь! А Бретань!..

Где бы он ни останавливался на завтрак или обед, буржуа требует обязательно местный сыр и местное вино, "чтобы вкусить душу края". Долго расспрашивает про местных именитых людей: кто сплоховал, а кто разбогател еще больше, кто женился, кому изменяет жена… Ведь они тоже "душа края". И все это — тот же буржуазный мир, его мир, над которым, как солнце сияет "весь Париж".

А какие кругом озера, горы, леса! Какие курорты — один прославленнее другого, — где бьют целебнейшие источники и где играют в казино до утра. Скорее в Виши лечить печень от каждодневной нагрузки доброго вина! У буржуа достаточно денег и для удовольствий и для врачей. А какие пляжи! На все вкусы: знойные, как в Жуан-ле-Пен, где весь день греешься на песке, или закаляющие, как в Бретани, со свежим, бодрящим ветром! А Биарриц с его буйными волнами и гостиницами-дворами! И все действительно рядом. Рукой подать! В Байонне — бой быков, а на севере — петушиные бон. Все есть! Как хорошо жить, когда у тебя капитал!

Герцога де Сен-Симона упрекают в том, что он видел во Франции только аристократию, в аристократии — только герцогов и пэров, а среди герцогов и пэров — только самого себя. Довоенный буржуа был готов посмеяться над таким чванством знаменитого мемуариста, но сам видел в мире лишь Францию, во Франции — лишь буржуазию, а в буржуазии — лишь "весь Париж", то есть свое собственное увенчание.

Я поселился в Париже и прожил там многие годы как раз в тот период, когда самодовольство буржуа достигло, пожалуй, своего апогея. Чем больше туч собиралось над Францией, чем уязвимее становилось ее положение в мире, тем пышнее росло это самодовольство. Между двумя мировыми войнами французский буржуа предавался забвению в удовольствиях и самообольщении.