9
9
У столичного города всегда есть что праздновать. То поют колокола церквей, созывая на крестный ход богомольных жителей, то гремят трубы, сопровождая марш парадных рот, то палят суворовские пушки у бутафории Чертова моста, то открываются гулянья на Царицыном лугу — с фейерверками, балаганами, арлекинадами, электрическими балетами. Кажется, что обывательский Петербург никогда не отдыхает — ни от веселья, ни от обжорства.
В любой лавке можно купить календарь государя и его двора. Тут же продаются пасхалии — таблицы, по которым легко отыскать время подвижных церковных праздников, и прежде всего пасхи. В этом году пасха пришлась на второе апреля. Опять занятие — красить яйца, христосоваться, катать специальным образом, играя. Не зря говорят: дорого яичко ко великодню, на нем белый свет стоит.
Пользуясь праздником, очередное собрание группы решили провести у Сильвина, в Царском Селе.
Михаил снимал мансарду в доме номер одиннадцать по Кошошенной улице. Впрочем, мансардой это жилище не назовешь — чердак. Самый настоящий. Со скошенным потолком и оконцем в нем, с внешним лестничным ходом. Но Михаилу он нравился — за отъединенность, за смолистый запах переборок, за то, что отсюда виден дом, в котором гнездилось большое семейство Гарина-Михайловского. II еще, в мансарде было тепло, потому как сложенная в главной комнате во всю высоту печь даже в сильные морозы согревала пол.
К приходу Петра за праздничным столом уже сидели Ульянов, Крупская, Старков и Якубова. Они что-то чертили на листках. Хозяин мансарды расхаживал возле. Широкое, скуластое лицо его с твердыми приятными чертами оыло значительно, над высоким лбом — задорный ежик волос. Новый коломянковый пиджак распахнут так, что видна белая косоворотка с вышивкой. Но не это бросалось в глаза в первую очередь, а… босые ноги с мелконькими пальцами.
— Доброго здоровья, — негромко поприветствовал Сильвина Петр и озабоченно поинтересовался — Не жмет ли обувка? С чьей йоги? Уж не с графской ли?
Шутка Петра не осталась незамеченной. Все с интересом воззрились на него и Сильвина.
— Ну и глупо, — насупился Михаил. — Ты лучше подумай: зачем держать ноги в тесноте, когда пол такой теплый? Проверил бы, а потом смеялся.
— А пожалуйста! — вместе с носками стащил набухшие башмаки Петр. — Аки на солнечном пригорке!
Тогда, удивив всех, скинула ходочки Аполлинария Александровна. И пошло н поехало. Скоро в мансарде ьсе ходили без обуви. Ульянова пробовали урезонить:
— Полно, Владимир Ильич, разве можно так вести себя после воспаления легких?
— Хороша логика! — возмущался он. — Всем можно, а мне нельзя? Нет уж, увольте, не дамся! И потом, чем хуже состояние моего здоровья, тем лучше для всех нас.
— Это еще почему?
— Очень просто. Я получил разрешение выехать в Швейцарию. Здоровым марксистам путь туда заказан, во всяком случае после изгнания из Казанского университета меня за границу не пустили. А теперь — извольте. И паспорт уже выдали.
— Вот здорово! — воскликнул Сильвин. — Что же вы молчали?
— До выезда еще несколько недель, Михаил Александрович. Не сглазить бы.
— Значит, вы скоро увидите Плеханова, будете говорить о совместном издании литературы, обо всех нас…Как-то даже не верится! Чудно, право… Еще ведь и трех месяцев не прошло, как состоялся первый разговор… среди иас… — Потом с Москвой, Киевом, Вильной… Быстро, говорю, честное слово!
— Да уж некогда примериваться. Учиться будем в движении.
На чердаке появился Малченко. Спросил:
— Что за маскарад? Или вы ради пасхи разулись?
— Нет, Александр Леонтьевич, — откликнулся Старков. — Опрощаемся. Подражаем известным образцам. Хочешь — присоединяйся.
— А кто за главного?
— Наверное, Надежда Константиновна. В этом отношении она у нас — первый знаток.
Имя Льва Николаевича Толстого произнесено не было, но все поняли, что под «известными образцами» следует понимать именно его. Поняли и то, почему прозвучало имя Крупской: в юности Толстой был для нее не только лнтературным, но и духовным кумиром. Когда Надежда Константиновна кончала гимназию, как раз вышел тринадцатый том его сочинений, а в нем статья «О труде и роскоши». С яростной силой бичевал великий писатель государственный порядок, при котором одни надрываются от непосильной работы, а другие лопаются от сытости и безделия. Толстой звал к физическому труду и самоусовершенствованию. И Крупская решила навсегда отказаться от пользования чужим трудом, быть терпеливой с людьми, упорной в занятиях, научиться всякой, в том числе крестьянской, работе. Еще она написала Льву Николаевичу письмо, в котором просила дать для переложения на доступный начинающим учебу язык какое-нибудь произведение. И получила ответ.
Как давно это было. Авторитет писателя, умеющею рассказать о человеческой душе, обличить зло, авторитет педагога, создавшего образцовую сельскую школу, тонко чувствующего детей, не поколебался в Крупской и поныне. Но что поделать, если не все его советы и наставления, соприкоснувшись с жизнью, совпали с собственным миропониманием?
— Не будем заходить далеко, — попросила Крупская. — Во всяком случае, дальше босых ног.
— Не будем, — смиренно согласился Старков.
А Сильвин, порывшись в вещах за занавеской, победно поднял над головой старые шлепанцы:
— Вот! Это вам, Владимир Ильич! Лично я считаю, что за границу должны ездить исключительно здоровые марксисты!
Ульянов спорить не стал, влез в шлепанцы.
— Степана Ивановича Радченко не будет, — сообщил между тем Малченко. — У него дочь захворала. Коклюш!
Известие это омрачило всех.
Петр в свою очередь объявил о том, что Ванеев поехал на вокзал встречать брата из Нижнего, Кржижановский и Невзорова смогут быть к двум часам, не ранее.
— Тогда продолжим, — вернулся к разбросанным на столе листкам Ульянов. — Предлагайте строку или строфу, по которой будем шифровать…
Так вот они чем занимались!
Уже не в первый раз Владимир Ильич учил товарищей условной переписке — на случай ареста, высылки и других непредвиденных изменений в жизни. Сам он перенял эту грамоту еще в Самаре — от народовольцев. Теперь в группе все умеют писать химией, отмечать в книге уколами страницы, на которых таким же образом указаны буквы, составляющие тайное письмо. Дошла очередь и до шифров.
Петр поднялся и прочитал:
Вдохнови же меня — ты, о Родина-мать!
Одари меня чувством свободным,
Чтобы в сердце людском мне сочувствье сыскать —
И поэтом быть чисто народным…
— Записываю, — взялся за карандаш Ульянов. — Кстати, чьи стихи?
— Кржижановского. Он их еще в реальном училище написал.
— Замечательно, — кивнул Владимир Ильич, одобряя не то Глеба — за стихи, не то Петра — за память. — Теперь под каждой буквой поставим алфавитный номер. Не считая тех, что повторяются. Первая строка даст нам почти половину алфавита. Вторая — еще четыре буквы, третья — тоже четыре, четвертая — две. Итого — двадцать пять букв. Шифрованный текст будем составлять с их учетом. Что там у Глеба Максимилиановича далее?
Чтобы горе, несчастье, страданья твои
Воплотить мне в могучее слово,
Чтобы сердце любому они потрясли
И врагов поразили сурово!
— С помощью первой строфы давайте зашифруем вторую… 16, 11, 3, 19, 12. Буквы «г» у нас нет, поставим ее в ряд обычным написанием. Далее: 3, 13, 8, 5, 8,18, 17, 14, 18, 11, 15, 8, 18, 11, 13, 14, 2, 14, 5, 15, 10, 11, 1, 3, 6. Это самый легкий прием. Однако куда надежнее шифровка по одпому слову. Скажем по такому чудесному, как… Аполлинария. Берем ту же строку Глеба Максимилиановича: «Чтобы горе, несчастье, страданья твои…» В ней тридцать одна буква, не хватает двух, чтобы Аполлинария уместилась под ними три раза. Придется сделать добавление: «Чтобы горе, несчастье, страданья твои да…» Ключевое слово может повторяться сколько угодно, лишь бы число букв от его набора равнялось шифруемой строке. Теперь буквы заменим цифрами. Для начала по простой азбуке.
— Чистая арифметика! — заметил Малченко. — Тут особой сообразительности не требуется. Только терпение.
Ульянов задумчиво посмотрел на него:
— Так уж устроена жизнь, Александр Леонтьевич: тот, кто по-настоящему нетерпелив, должен иметь адское терпение. Но вернемся к делу. Раз уж мы занялись шифровкой, предлагаю поупражняться предметно. Каждый из нас берет ключевым словом свое имя и составляет памятку о своих кружках, адреса, явки. Прежде мы этого не делали, надеясь на Степана Ивановича и Александра Леонтьевича. Но и они всего держать в памяти не могут.
— Хочу предупредить, — изменился в лице Малчеп-ко. — Что бы вы тут ни говорили, а Степан Иванович против всяких записей.
— Но ведь Хохол не святой. Как и все мы, — напомнил ему Василий Старков. — Он уже был под арестом. Кто поручится, что это исключено в дальнейшем? С чем тогда останемся мы?
— Пора переходить от таинственности к глубокой организации. Во всех смыслах, — поддержал его Петр. — Нужна широкая картина.
— И ты о таинственности заговорил? — обиделся Малченко. — А кто больше всех по организации сделал? То-то и оно.
— Не будем считаться, товарищи, — тихо попросила Крупская.
— Владимир Ильич прав, — обнял за плечи Малченко Михаил Сильвин. — Не упорствуй, Александр. А? Дело нужное.
— Пусть, — притих под его рукой Малченко. — Ты ведь знаешь, у меня своих кружков нет.
— Что же тогда сопротивляешься?
— Я уже сказал: пусть! А шифровать буду Некрасова.
Все со старанием взялись за шифровку.
Будто учитель, Ульянов переходил от одного к другому, объяснял, показывал, интересуясь попутно положением дел в кружках. Дошла очередь и до Петра.
— Что с собранием пайщиков на Путиловском? — негромко, чтобы не мешать товарищам, спросил Владимир Ильич. — Дата определена?
— Перенесли на май, — шепотом ответил Петр. — Здесь все в порядке.
— А где не в порядке?
— С Николаем Ивановым. С Киськой. Происходит с ним что-то…
— Насколько мне известно, недавно товарищи доверили ему городскую кассу рабочей взаимопомощи.
— Вот-вот! А после этого он вдруг решил уволиться, уехать на родину. Настоящих причин не объясняет. Говорит: родители плохи. Брат его, Константин, тоже ничего понять толком не может. Родители у них и раньше здоровьем не гордились.
— В причинах надо разобраться. Непременно. Но и препятствовать Иванову не следует. Если решил твердо, пусть едет. Товарищество у нас добровольное… Теперь вы согласны, что у организатора всегда должна быть замена?
— Согласен, Владимир Ильич. Как вы смотрите, если этот вопрос мы обсудим на собрании представителей кружков? И сразу сделаем перевыборы? Уже сейчас?
— По-моему, решение верное. Какую кандидатуру видите вы?
— Скорее всего, Зиновьев…
К двум часам пришли Кржижановский и Зинаида Павловна Невзорова и тоже подключились к шифрованию связей. Это занятие так захватило всех, что никто и не заметил, как погас день.
— Ну и пасха выдалась? — блаженно распрямился Старков. — Хорошо посидели. С пользой!
За самоваром речь зашла о том, кому передать списки.
— Мне, — сказал Малченко. — А я передам их Степану Ивановичу. У него они будут в сохранности.
— Он же был против того, чтобы записывать связи. Вы оба с ним были против.
— Были, да! Но раз так вышло, не станем нарушать порядок.
— А я думаю, у Степана Ивановича должен быть двойник, — не согласился с ним Петр. — Но такой, за которым нет ареста и слежки. Я предлагаю передать списки Надежде Константиновне!
— Надо обговорить связные слова, — с видом знатока заявил Малченко. — Без них нельзя. Вдруг к Надежде Константиновне придет от нас человек, который ей неизвестен?
Стали искать связные слова.
— Кружка пива… — не без дружеской иронии произнес Петр. — …для дядюшки Фердинанда.
Он совсем не рассчитывал на успех, но именно его не очень понятная фраза показалась всем наиболее простой и запоминающейся.
— Кружка пива…
— …для дядюшки Фердинанда.
В день двадцатипятилетия Ульянова пошла первая «ладога»: лопнул ледяной панцирь Невы, стронулись прибережные корки, широко проступила меж ними темная парящая вода. Будто студеной бездной повеяло. Но внезапное похолодание на время остановило ледоход.
Примерно то же случилось со сборником «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития».
Первые его выпуски попали к цензору, и на книгу был наложен арест. Подозрительным показалось само название, а более того — статья Ульянова. Не укрылось от внимательного взора блюстителей печатного слова и то, что Струве публично сделал уточнение: призывая идти на выучку к капитализму, он вовсе не призывал служить буржуазии…
Дело принимало нежелательный оборот, клонилось к конфискации и сожжению всего издания. Тогда Потресов пошел на рискованный шаг: верные ему люди вынесли из типографии Сойкина несколько десятков книг, теперь уже нелегальных.
Вторая «ладога» началась двадцать пятого апреля. Мелкий лед затонул, освобождая путь судам из Кронштадта, возвещая навигацию. Открылось движение по Дворцовому и Троицкому мостам.
В этот день Ульянов выехал в Швейцарию.
Здесь его ждали предназначенные для Плеханова гектографированные тетрадки «Что такое „друзья народа“ и как онп воюют против социал-демократов?» и «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», в которых Плеханов-Утис и Ульянов-Тулин, пока еще не знакомые друг с другом, выступали с одних позиций. И тетрадки, и книги переправил нелегальным транспортом через Берлин Степан Радченко, вместе с Крупской оставшийся в Петербурге за Старика,