5
5
На улицах теплынь. Воздух, напитанный влагой, парит. Поднимаясь вверх, он струится сквозь праздничные гирлянды, пошевеливает фонарики из цветной бумаги, звезды из фольги, текучие блестки. Темпые дома, разомкнутые тусклым солнечным светом, перестали казаться стеной, приобрели собственные очертания. Угловые балкончики, башенки, лепнина между окон, то высоких, полукруглых, то узких, будто смотровые щели, холмики чердачных выходов, перепады сведепных вместе фасадов — все обрело свой цвет н рисунок.
Трезвонят кучера конок, свистят городовые. В стеклищах магазинов новые декорации. Хозяева кондитерских не пожалели тортов, пирожных, леденцов и шоколадных конфет для изображения Христа во младенчестве. Далее выставлено «белье Христово» — постельные предметы, шелковые, бомбазиновые, портяные тельницы — с кисейными сборками и без них, кальсоны-твист, галоши, подтяжки, фрачные сорочки, а заодно дамские панталоны и лифы. Еще дальше — пестрая смесь: зимние брюки английских рисунков, австрийские и славутские куртки, полушубки романовские, боярки, кашне и башлыки, поддубленки, оренбургские платки, женские бурнусы, студенческие куртки и сюртуки, ученические блузы. Иные из них с сюрпризом — с грошовой оловянной брошью со стеклом. Здесь же время от времени показывается американская игрушка — андроид: замысловато одетый господин с сигарой. Стоит прижечь сигару, как господин сбрасывает с себя одежды и начинает непристойно кривляться…
Петр повернул на Садовую — мимо строя поддельных елок, мимо барышень с начерченными бровями, мимо станции конно-железной дороги, убранной по навесу хвойными ветками. И тут, возле галантерейного магазина Цукензона, услышал сиплые выкрики:
— Дрессированный птиц! Кланяется по-рассейски, речаить по-заморски, сам из певчих наций зимнего времени!
Петр остановился. Неподалеку от него возле крыльца с каменными шарами вихлялся на костылях курносый мужичошка с серьгой в ухе. Каплак, сшитый из меховых лоскутов, съехал ему на брови, драный армяк — наопашь, лицо до глаз в пегой щетине, светлые глазки смотрят цепко, пройдошисто.
Заметив интерес Петра, он принялся взметывать снегиря, привязанного за лапку:
— Беру рупь, отдаю дрессированный птиц! Пять грпвоншиков мне, пять — вам, господин хороший! Поровну. Грешно перед господом нашим малый запрос делать. А? В такой-то день…
День и правда особый. Петр полез в карман за медяками.
— Вы с им построже, а то дрессировки не даст!
Петр ощутил в ладонях теплое тельце. Огляделся. На улице выпускать снегиря опасно: ударится о стекло, запутается в гирляндах, а то и вовсе не взлетит, сделается легкой добычей мальчишек. Лучше поискать где-нибудь укромное место.
Петр шагнул под арку между витринами Цукензона, отыскал в глубине двора тополь с черными пятнами пожогов на зеленой коре, бережно посадил птицу на ветку повыше.
Снегирь долго отдыхал, нахохлившись, задернув глаза белесыми пленками. Потом очнулся, стал пробовать крылья. И наконец, пискнув, взлетел на каменный карниз, оттуда — на другой, добрался до прогретой солнцем крыши и пристроился там красным мячиком.
Петр следил за ним с волнением. Отчего-то сдавило грудь, будто не снегиря он на волю выпустил, а самого себя, свои двадцать два года.
Снова зашумела, задвигалась, зашлепала Садовая.
Промчался мимо рысак на резиновом ходу; сзади, на запятках, торжественно вытянулся выездной лакей. С Невского докатилась дробь барабана, звук военных флейт. Кучер конки, мордатый детина с бляхой № 109, придержал лошадей у станционной будки.
И тут Петр заметил Старика. Он сидел на верхней площадке, в середине второго ряда, оглядывая улицу сверху. Солнце било ему в глаза, он щурился, но ладонью не затенялся. Клинышек русой бородки, напитанной светом, сделался рыжим и вспыхивал искорками. Пальто на груди расстегнуто.
Обычно в это время Старик работает. Расписание дня без особой надобности не меняет. В этом Петр имел возможность убедиться не единожды. Значит, случилось что-то непредвиденное. Что же?..
Конка следует до Нарвских ворот. Кружков у Старика там нет. Место в конке он облюбовал самое дешевое, но уж, ясное дело, не для того, чтобы сберечь лишнюю копейку. Просто день погожий, наверху благодать.
Петр вдруг остро почувствовал, как хорошо сейчас там, на империале. Будто на солнечном пригорке. Подняться бы туда по узкой витой лестнице, занять место рядом со Стариком, посидеть, положив руку на перила, ощущая движение, свет, необычайную для декабря свежесть. Ни о чем не спрашивая, ничего не говоря.
А ведь именно этого ему неосознанно хотелось с утра…
Петр вскочил на заднюю площадку вагона. Остановился в нерешительности: подойти или не подойти? Старик ехал не один.
На скамье сзади, боком к нему, сидела молодая женщина. И лицом, и взглядом, и улыбкой неуловимо похожая на него. Это сходство усиливала одежда одинаковой простоты и строгости. Длиннополые пальто из темного сукна на вате, круглые мерлушковые шапки с бархатным верхом, воротники из той же мерлушки. У женщины еще и мерлушковая муфта.
Петр повернул было назад, но Старик уже заметил его.
— Добрый день, Петр Кузьмич! — приветствовал он. — Куда же вы? Места всем хватит.
Голос у него звонкий, с легкой картавинкой. Темные глаза смотрят весело. Один глаз чуть сощурен.
Петр с готовностью пошел навстречу:
— Не хотелось мешать. Здравствуйте.
Рукопожатие у Старика сильное. Да и сам он плотен, широкоплеч, отчего даже рядом с Петром не кажется маленьким.
— Знакомьтесь: сестра моя, Анна Ильинична.
Петр уже догадался, кто перед ним. Так вот она какая…
Лицо продолговатое, смуглое. На впалых щеках румянец. Чуть близорукие глаза смотрят с любопытством. В облике положительно нет ничего такого, что выказывало бы в ней натуру решительную, дерзкую. А ведь по делу 1 марта 1887 года о подготовке покушения на Александра III она получила пять лет высылки под гласный надзор полиции. Стало быть, она посвящена, она соучаствовала в том, за что казнен Александр Ульянов, их брат. Вот и теперь она продолжает идти в том же направлении. Как слышал Петр, именно Анна Ильинична переложила для кружковой работы книгу санитарного врача Дементьева «Фабрика, что опа даст населению и что она у него берет»…
Представляя Петра, Старик голосом подчеркнул особое, доверительное к пему отношение. Анна Ильинична поняла брата, кивнула.
— Рада познакомиться с вами, Петр Кузьмич, — сказала она н, подвинувшись, добавила: — Располагайтесь. Здесь вам будет удобно.
Площадка империала обнесена оградкой. В центре высокий деревянный короб-сиденье. На нем можно устроиться лишь с двух сторон — спнна к спине.
Прежде чем сесть, Петр изучающе оглядел пассажиров надвагонника. Женщина с двумя мальцами; старик в поношенном ментике венгерского покроя — с цифровкою и кутасами; четверо мастеровых в парусиновых куртках с капюшонами; господин в поярковой шапке и драповом пальто. Он поглядывает на Петра сквозь круглые очки тоже изучающе. Уж не соглядатай ли?
— А это Иван Николаевич Чеботарев, — словно почувствовав сомнение Петра, спохватился Старик. — Прошу любить и жаловать!
— Так уж и любить? — притворно удивился господин в поярковой шапке. — Пока не за что. Но все равно: честь имею.
Петр примостился между Анной Ильиничной и Чеботаревым. Замер, чувствуя, как стеснил их.
Чеботарев, Чеботарев… Петр уже слышал эту фамилию. Но где?
— Теплый декабрь выдался, — склонившись к облокотнику, посмотрел на Петра Старик. — А я тут рассказываю, как славно было этими днями на Марсовом поле! Представьте себе Ледяной дворец после оттепели. Необычное зрелище. — И он принялся рассказывать о лабиринтах с подтаявшими сводами, фейерверке, устроенном студентами…
Обычно Ульянов выглядит старше своих двадцати четырех лет, а нынче — и двадцати не дашь. Прежде не случалось Петру видеть его таким оживленным, по-мальчишески красноречивым, умеющим изображать в лицах забавные сценки, подсмотренные на городских гуляньях.
«Молодой вроде, а как будто в годах», — вспомнились ему слова Петрова-старшего, сказанные вчера на сходке в Саперном переулке. И своя мимолетная догадка о том, что человек «из комиссии», побывавший у Паля, по описаниям похож на Старика, тоже вспомнилась. А что, если ото действительно был Ульянов?..
С малых лет отец внушал Петру: «Умей, сынку, запоминать, сравнивать, делать выводы — это обережет тебя от многих неожиданностей. Мелочей в жизни немае».
Прав батька, ох как прав…
Владимир Ильич давно собирался поближе познакомиться с заводской жизнью. Предприятия Паля типичны для Петербурга: старенькая паровая машина, дышащие нa ладан горны и вагранки, полтора-два десятка станков. В алебастровых мастерских и того нет, одно название — мастерские… Начав с первобытного производства, Старик конечно же решит побывать и на крупном. Вон с какой настойчивостью он расспрашивал Петра о Путиловском заводе…
И тут Петра осенила догадка: Владимир Ильич и его спутники следуют на Путиловский! После кустарщины Паля самое время побывать на заводе-исполине.
Между тем, закончив свой веселый рассказ, Ульянов спросил:
— Далеко ли путь держите, Петр Кузьмич? Если, конечно, не секрет.
— Не секрет, — с готовностью ответил Петр. — Туда же, куда и вы. — Он вдруг решил проверить свою догадку: — На Путиловский, — и по удивленному молчанию понял, что не ошибся.
— Очень интересно, — не без иронии заметил Чеботарев. — Но раз уж вам известен путь, по которому мы следуем, то должна быть ведома и причина?
— Причина, я полагаю, та же, по какой вы были вчера на чугунолитейке и в мастерских Паля, — ответил Петр.
Чеботарев не смог скрыть своего удивления, Анна Ильинична тоже. А Владимир Ильич не без поддевки сообщил им:
— Не удивляйтесь! Петр Кузьмич у нас — ясновидящий.
— Это у меня случайно, — тотчас отпарировал Петр. — Учусь, когда выпадает свободное время.
— Похвально, — кивнул Чеботарев. — В ваши годы, Петр Кузьмич, мы, помнится, имели те же увлечения. — Он взглянул на Анну Ильиничну, призывая ее в свидетели, и вздохнул: — Все удивительным образом повторяется. Да-с.
Слова Ивана Николаевича, его взгляд неожиданна осветили память Петра: а ведь Чеботарев — друг Александра Ульянова; до ареста они снимали общую квартиру…
«В ваши годы мы, помнится, имели те же увлечения…» А теперь?
— А теперь я попробую быть ясновидящим, — вдруг предложил Чеботарев. — Судя по вашей форме, Петр Кузьмич, вы учитесь в Технологическом институте — на одном из старших курсов. Судя по мозолям, не чуждаетесь летних заработков. Судя по выговору, родом из Малороссии, но выросли в глубинной России. Судя по выражению лица, у вас какой-то праздник. Судя по вашим словам, следуем мы в одном направлении. Каков же вывод?
— Не знаю!
— А вывод простой: не суди, да не судим будешь!
Не удержавшись, Петр засмеялся — громко, раскатисто. Засмеялись и остальные. Разговор сделался веселым, общим.
В беседе они и не заметили, как миновали Обводной канал. Впереди обозначился зеленовато-темный контур Триумфальной арки. В солнечном свете ее массивные каменные колонны с глубоким сводом вспыхивали бегучими искорками. С каждым шагом лошадей, тянувших вагон, кони, украсившие арку, вздымались все выше. За ними не разглядеть воительницы Виктории, управляющей колесницей. Зато отовсюду видны ее могучио крылья. Кажется, именно они подняли над серым проспектом шестерку мифических коней.
Почти восемьдесят лет назад здесь, на городской черте, во славу русских воинов, опрокинувших Наполеона, была поставлена деревянная Триумфальная арка. Позже ее заменили каменной. Но пришли на берега Тентелевки саратовские, рязанские, тверские, владимирские, новгородские и других мест бедоносные мужики — откуда им знать, для чего сложили эдакую фигурную громадину? Не иначе как для господского развлечения. И назвали они Триумфальную арку просто и обиходно: воротами. А поскольку дальше начиналась Нарвская застава, то и ворота стали Нарвскими.
Перевальное место. У Нарвских ворот конка делает последнюю остановку. Тут же с давних пор поставлены дозорная будка и шлагбаум. Когда-то подле них велся въездной и выездной контроль. Теперь таможенного досмотра нет, остался только полицейский. Кряжистый урядник поглядывает вокруг с ленивым любопытством, будто нехотя.
Чуть в стороне, у самой Тентелевки, облюбовала себе место базарная толкучка. И здесь предпраздничная пестрота.
Чеботарев взял извозчика. По дороге, адресуясь в первую очередь к Анне Ильиничне, он принялся рассказывать, что в начале века место, по которому они следовали, славилось летними дворцами Трубецких, Дашковых, Шереметьевых, Строгановых; здесь были зеркальные пруды и оранжереи, твердые накатные дороги — словом, все, чему приличествовало быть на пути в Петергоф, не без оснований величаемый северным Версалем. Теперь перспектива заметно изменилась: дворцы имеют иной вид и окружение. И владельцев тоже. На смену князьям и графам пришли купцы…
Пока Чеботарев говорил, пролетка выкатилась на Петергофское шоссе. С Петергофским проспектом его но сравнить: мостовая кончилась, началась бесконечная, немощеная улица с рытвинами и глубокими канавами по сторонам. На ней вовсе нет щебенки, как это обещано ео названием (шоссе — дорога, убитая щебнем); укат же образован скорее подошвами пешеходов, нежели трамбовками дорожных рабочих. Деревянные двухэтажные дома Нарвской заставы притиснуты один к другому. Окна маленькие, подслеповатые. Над некоторыми из них пристроены узкие лобовые доски.
Прямо у дороги или между домами курятся выгребные ямы. Ветер порывами выносит на прохожих их тошнотворные запахи. То здесь, то там маячат церковные звонницы. Вокруг них попросторнее.
От вывесок рябит в глазах. Маленькие, незатейливые укреплены над кислощейками и пивными, над ларьками, торгующими колбасой, потрохами, селедкой, над булочными, кипяточными, над сапожными мастерскими… Трактиры обозначены крупнее и ярче. Издали бросаются в глаза названия: «Базар», «Яр», «Ливадия», «Россия», «Лондон»…
Но вот показался высокий забор, без начала, без конца. За ним толстые прокопченные трубы. Это и есть Путиловский.
— К каким воротам прикажете? — осведомился извозчик.
— К паровозным, — сказал Чеботарев.
Петр догадался, о каких воротах речь, — о тех, где начинается заводская железнодорожная ветка, весьма беспорядочная, с крутыми поворотами и частыми ответвлениями. Особым образом, в стороне от нее, проложена узкая колея для паровичка с обзорным вагоном. Вагон предназначен для членов заводского правления, ну а, конечно, для высоких гостей. Неужели Чеботарев из их числа?
Служебный пост Ивана Николаевича выяснился минут через десять, когда он, уплатив извозчику гривенник сверх того, что было запрошено, предъявил на входе в заводскую территорию бумагу с грифом Главного управления казенных железных дорог. Петр успел высмотреть в ней строчку: коллежский асессор.
За себя Петр не беспокоился: не здесь, так в другом месте пройдет. К темно-зеленым фуражкам студентов-практикантов Технологического института, к их двубортным шинелям с красными петлицами и брюкам того же цвета с кантами и штрипками на Путнловском давно привыкли. Дом, отданный под их общее житье, находится через дорогу.
Хорошо, что сегодня Петр при форме: охранник пропустил его молча, не выказав никакого интереса.
Паровозик стоял сразу за воротами. Нарядно одетый пожилой машинист поспешно сдернул фуражку, поклонился, затем предупредительно выдвинул ступеньку из вагона, открыл дверцу.
Изнутри вагон обит цветным сукном. Под ногами — коврик.
Едва паровозик тронулся с места, Чеботарев заговорил вновь:
— Поначалу завод был небольшим, располагался на острове Котлин и производил из чугунного лома артиллерийские снаряды. Потом его перенесли сюда. Он стал расти, теснить места летнего отдыха. Закрывался, вновь открывался. Хозяева менялись. Четверть века назад достался он Путилову. В то время на российских дорогах рельсы английского и бельгийского производства начали дружно выходить из работы. Вот Путилов и предложил министерству путей сообщения передать ему завод в долг. За это он брался наладить выпуск своих, отечественных рельсов, со стальными головками. А человек это был не простой — специалист милостью божьей, изобретатель, математик. Но — хват! И со средствами. До выхода в отставку служил в морском ведомстве. В Крымскую кампанию отличился постройкой паровых судов для флота. Как такому отказать? Дали Путилову контракт — он и развернулся… Вы, конечно, обратили внимание на мастерские полукруглой формы? Это его придумка. В чем тут хитрость? В простоте. Каркасные дуги сделаны из рельсов, на них положены деревянные обшивки, сверху — толь. Быстро и дешево. Но работать в них плохо. В холодную погоду все тепло выдувает, летом — еще жарче…
Заводской двор производил тягостное впечатление. На его необозримых пространствах, уходящих к Финскому заливу, островками поднимались ветхие постройки начала века, куполообразные корпуса Путилова с крохотными оконцами, каменные здания более поздней поры, с клепаными железными колоннами. Тут же штабеля досок и рельсов, отхожие места, подъемные механизмы, дымящиеся отвалы, чахлые деревца. Повсюду развороченная земля, луки, подернутые льдом, переплетения рельсовых путей. Вдали ощетинилась голыми ветками большая роща. Размытый беспорядочный рисунок, на котором сплошь геометрические фигуры — с черными дымами, алыми туманностями, редкими пятнами серой голубизны.
Удушливый воздух напитан гулом. Он то приближается, то резко уходит в сторону. В нем стук, шипение, скрежет, дребезжание, похожее на тихий, надрывный плач. Плач надсадной работы.
Но Петр знает: сама по себе работа красива. Она требует ловкости, умения, любви…
Прикинув, что ехать осталось недолго, Чеботарев заторопился:
— Теперь завод не только всяческую артиллерию и рельсы выпускает, но и пароходы, паровозы, машины, плавучие доки, мосты, мельничные поставы, вагоны для скота, цистерны. Всего не упомнишь! Интересен и нынешний директор — Данилевский. Его конек — паровозы. Имеет собственные модели, не боится поспорить с самим Щукиным. И в министерствах, и в нашем управлении — сваи человек. Не ему заказы дают, он их сам подбирает.
У конторы машинист снова снял шапку, поклонился.
Петру сделалось не по себе — не столько от поклона, сколько от заученной униженности рабочего человека.
— Спасибо, — за всех поблагодарила машиниста Анна Ильинична.
Чеботарев отправился в левое крыло, где размещались технические службы, за сопровождающим. Вернулся с невысоким широкогрудым пареньком лет семнадцати, представил:
— Петр Иванович Карамышев.
У паренька были веселые южные глаза и пушистый, не тронутый пока бритвой подбородок. Даже глубоко надвинутый на темные кудри картуз не мог скрыть высокого лба.
Одет Карамышев не без щегольства. Длиннополая куртка с круглым воротом расстегнута с таким расчетом, чтобы видна была новенькая суконная поддевка, бархатистая косоворотка. Просторные брюки вправлены в лаковые сапоги-коротышки.
Пальцы испятнаны тушью. Сразу видно, из чертежной братии…
Осмотр они начали с мартеновской мастерской.
От дверей на них дохнуло раскаленным воздухом. В полумраке светились сварочные печи. Возле них тенями двигались рабочие. Двое тащили ковш с жидким металлом. Ковш подвешен к стальному тросу. Блок заедало, огненная лава перекатывалась, грозила вот-вот выплеснуться на согнутые спины. Еще несколько человек — печные — с трудом ворочали в огненном жерле многопудовую лопату.
Анна Ильинична прикрыла лицо рукой, замерла напряженно.
Петр взглянул на нее. Он понял, что сейчас она видит все разорванно, деталями — отдельных людей, отдельные предметы… Для нее мастерская, должно быть, представляется огромным подземным тоннелем, из которого вдруг высветились огни паровоза, но сам состав еще находится в глубоком зловещем чреве.
По напряженным спинам печных видно, что лопата основательно увязла в раскаленном металле.
— О-бе-зяны!! И-ваны! У-блюды! — Возле печи появился невысокий мешковатый человечек в полосатом пиджаке. — Ад-дрет! Пш-ш-ш… Фью-ть… — Из него стали вылетать и вовсе нечленораздельные звуки.
— Это Крегер, — усмехнулся Карамышев. — Мастер.
Отведя душу, Крегер поднял над головой скрещенные руки.
Печные выпустили лопату. Вскоре она расплавилась, держак отвалился, и рабочие взялись за новую. А Крегер, заметив гостей, засеменил к ним. Лицо его подернулось приветливой улыбкой.
— Такая рефракция, — вздохнул Карамышев.
— В каком смысле? — спросил Петр.
— А в любом, — понизил голос Карамышев. — Думаете, не знаю, что говорю? Рефракция — это преломление лучей света. Так?
— Так, — уже с интересом оглядел его Петр.
У Крегера серые навыкате глаза и рыжие — стрелочками — брови. Он хотел было поздороваться с гостями за руку, но никто не сделал встречного движения.
Чеботарев попросил Крегера рассказать о мастерской, и тот, отчаянно коверкая слова на немецкий лад, пустился в объяснения.
Переговариваясь и пристально ко всему присматриваясь, Ульяновы двинулись за Крегером в глубь мастерской. Петр и Чеботарев последовали за ними, и только Карамышев задержался у деревянной бадейки с водой, подвешенной к поперечной балке. Подражая мартеновцам, небрежно наклонил бадью и начал пить большими глотками. Вода хлынула ему на грудь. Циркач…
Сварщиков отличишь издали: все как на подбор дюжие, плечистые, в темных от пота рубахах. Одни, стуча деревянными башмаками, гонят перед собой тачки-черчегузки, доверху груженные железными обрезками, другие встречают их возле сходен. Уцепившись крючьями за тачки, эти не столько тащат, сколько заводят, помогают удержать равновесие на подъеме. Главная их забота — посадить обрезки в печь. Иной раз попадаются куски пудов на пятьдесят — шестьдесят, и тогда приходится поднимать их с черчегузки и просовывать внутрь ломами. Если не справятся сами, зовут людей из канавы.
Лица у сварщиков красные, обожженные, руки темные, искалеченные. Почти у каждого, знает Петр, грыжа.
— Сколько продолжается табельный день в мастерской? — быстро задает вопросы Ульянов.
— Двенадцать, — улыбается Крегер.
— Сколько времени на обед?
— Остановки нет и обеда нет.
— Сколько рабочий зарабатывает за день?
— О, — по-прежнему улыбается Крегер, — у каждой персоны свой цена, — и начинает перечислять.
На первом месте у него, конечно, заработки в два-три рубля. О них он говорит долго и охотно. Потом вскользь упоминает о рублевых и меньше. Заметив его уловку, Ульянов уточняет: сколько тех, сколько других, сколько третьих?
Мастер перестает улыбаться, вытирает лоб платком, тянет. Но Владимир Ильич не дает ему передышки. В конце концов он узнает: только у одиннадцати мартеновцев двух- и трехрублевые заработки, остальные получают в среднем семьдесят — восемьдесят копеек.
— А сколько зарабатывает в день кладовщик? — спросил Петр.
— Зачем клядовщик? Не имей понять. Пфуй!
— Да, действительно. — Ульянов вопросительно взглянул на Петра. — Какая оплата у кладовщика?
— Рубль с гривенником.
Крегер не готов к таким вопросам, но отвечать вынужден, потому что не знает толком, с кем имеет дело.
Петр чувствует, Владимиру Ильичу хочется поговорить с рабочими, но они в запарке — сварочные печи не ждут. Да и не просто вот так, неожиданно подойти к задохнувшемуся от напряжения человеку, вступить с ним в беседу.
Еще недавно Ульянов был весел, говорил с милой непосредственностью, казался юным и восторженным. Теперь это был прежний Старик. Все неуловимо переменилось в нем — взгляд, голос, движения…
Прежде чем войти в прокатную, Ульянов и его спутники, не сговариваясь, постояли на слабом солнечном припеке. Удивительное дело, теперь воздух возле мастерских не казался таким удушливым. В нем различались свежие ручейки, которые приносил с залива ветер.
В прокатной было намного жарче, чем в мартеновской. Повсюду светились куски раскаленного металла. Их плющили, добиваясь нужной формы, потом отвозили в сторону — все на тех же тачках.
Опять один рабочий, огромный, лоснящийся от пота, с кирпичным лицом и подпаленной бородой, гнал перед собой железный возок, а рядом поспешали еще шестеро с крючьями, удерживали ход, не давали тачке вилять и заваливаться.
Желтый, начавший гаснуть брус отсвечивал, змеился. Заслониться от него нечем, одна надежда у каталя — на длинные поручни черчегузки да на собственные руки. Но поручни жгут нещадно, а руки и так вытянуты, напряжены в последнем усилии.
Разгрузив тачку, каталь несколько минут жадно глотает из бадьи воду. Кристаллы пота пятнами проступили на его прожженной во многих местах рубахе. Взгляд у него бессмысленный, блуждающий. Толкнув заднюю дверь, он ступает за порог — остудиться. А по выбитому полу уже стучит колесо следующей тачки.
— Господи! — тихо сказала Анна Ильинична. — Такого я и представить себе не могла.
Лицо ее раскраснелось, на висках выступила болезненная испарина. Заметив это, Старик встревожился:
— Что с тобой, Анюта? Тебе плохо?
— Ничего, Володя, не обращай внимания. Это пройдет…
— Вероятно, Анна Ильинична нуждается в передышке, — тоном врача сказал Чеботарев. — К тому же давно обеденное время.
— Обеденное? — повторил Старик. — Верно. Как это я не подумал… Ведь не все же мастерские работают непрерывно?
Петр по-своему понял направление его мыслей и предложил:
— Что, если нам на время рассоединиться? Анна Ильиначна и Иван Николаевич отправятся обедать. Петр Иванович — тоже. Ну а мы с Владимиром Ильичей еще походим… поговорим…
— Рассоединяться уговору не было, — заупрямился Карамышев.
— Эх ты, — устыдил его Петр, — мудреные слова знаешь… рефракция… А того понять но можешь, что ее-то мы и ищем!
— С меня спросят, — заколебался Карамышев. — К чему вам это?
— Для рефутации.
Такого слова Карамышев не знал.
— В каком смысле? — осторожно поинтересовался он.
— Встретимся через полтора часа у механической мастерской, скажу, — пообещал Петр и, пользуясь замешательством парня, увлек за собой Ульянова.
Они направились в кузнечную, где не так давно работал Петр.
— Люди нам встретятся разные, — предупредил он. — Я знаю не всех. Есть надежные, есть и подглоты. На кого попадем.
— Подглоты? — переспросил Старик.
— Ну да. Глоты — это мастера. В том смысле, что глотку дерут. Натаскал их Данилевский. Сам с рабочими ласковый, обходительный, а мастеров науськивает. Каждый глот имеет своих любимчиков. Одни явные, другие тайком действуют, доносят.
— И много в мастерских… подглотов?
— Прежде всего — умельцы. Добились поблажек, привилегий и держатся за них. Эти по слову мастера землю носами рыть будут. Примерно каждый десятый. А доносчиков поприжали. Сколько их, трудно сказать. Думаю, единицы. Но лучше поостеречься.
Свою бывшую артель Петр отыскал за штабелями поковок. Молотобойцы харчевали, разложив еду на железных листах. Кузнецов с ними, как всегда, не было: они обедали отдельно.
— Здорово, бойцы! — поприветствовал Петр старых знакомых и громко пояснил Ульянову: — Хочу представить наипервейших кулачных бойцов — с Елизаветинской улицы и с улицы Зимина. Над богомоловскими в праздничные сшибки всегда верх держат.
Это получилось у него само собой, без подготовки. Надо же как-то начинать разговор, вот и начал.
Молотобойцы заулыбались, услышав похвалу.
— У богомоловских такие рожи, — сказал одни. — Сами на оплеуху напрашиваются. Без праздников! Тоже мне — улица…
— Оно верно, — поддакнул другой. — Слабы против наших! — и похвастал: — Другой раз надумали идти на Резерв — против Волынкиной деревни. Може, текстиля покрепче будут?..
Петр заметил: только Василий Богатырев никак не откликнулся на его слова — сидит, яйцо колупает, смотрит отрешенно. Мягкие, рассыпчатые волосы подвязаны сыромятным ремешком. Глаза большие, девичьи, с длинными ресницами. Тщедушен на вид, совсем не по фамилии. На самом деле Богатырев скроен крепко, а где силы недостанет, сметкой возьмет, ловкостью, отчаянным упорством.
— Приятного аппетита, Василий Алексеевич, — сказал ему Петр. — Что сесть не предложишь?
— А садитесь, коли не из брезгунов!
Богатырев молод, чуть старше Петра, но по его знаку поспешно снялись со своего места два молотобойца. И возрастом, и телосложением они куда крепче Василия, а вот ведь — слушаются.
Было время, Петр сблизился с Богатыревым, попробовал растолковать ему первые главы «Капитала», да тот отказался: «Не по мне твоя математика, Петя. Лучше на девок тратиться буду либо наниколюсь до соплей…»
Давно не виделись. Неужели ничего не изменилось с той поры?
Богатырев раскромсал ножом пирог с грибами, придвинул Петру. Тот взял долю, сел:
— Ну-ка, отпробуем. Вку-усный…
Владимир Ильич последовал его примеру. Молотобойцам это понравилось. Они почувствовали себя свободнее.
— Как же все-таки идет кулачный бой? — спросил Ульянов.
— Обыкновенно, — ответил детина в мятой войлочной шляпе. — Собирается стенка на стенку. Спервоначалу — мальцы. Ети заядлые, у их свои номера. После уж мы идем… Тут главное стать сила по силе. Стали. Сперва шутки шутим, толкаемся. Злости сразу-то нету, откуда? Разогреться надо. Разогрелись. Но все по уговору: кто сидит или лег — не касаемый! Хлестать только с лица, без подлости. А когда кровь упала, не всякий про уговор помнит. Тут берегись: или ты задашь феферу, или тебя сомнут. Крутиться надо, некрученый назавтрева на работу но выйдет, не потянет.
— И как тогда?
— Понятно как — откупаться от мастера надо.
— Накладно?
— Накладно. Какие так долго хворают!
— Тоже рабочие люди?
— Понятное дело. Баре в наши дела не касаются, — не без вызова ухмыльнулся детина. — У их на ето кишка слабая.
— Стало быть, рабочий бьет рабочего и считает это «своим делом»? А зачем?
Сделалось тихо. Молотобойцы перестали жевать, с удивлением воззрились на Ульянова. Такого поворота в разговоре они не ожидали.
— Как зачем? — возмутился молотобоец в шляпе. — Для порядка!
— Любопытный порядок, не правда ли?
— Так ведь не мы его завели!
— Правильно, — согласился Владимир Ильич. — А калечите друг друга — вы. И что же полиция, не мешает?
— Мешает, как не мешает! По первости-то ее нет: делает нам поблажку. После, когда каша верхом идет, тут конные люди и айда! По правде сказать, стараются не сильно, больше для отвода глаз. Им тоже интересно, куда сила покажет.
— Какие милые люди, — похвалил Ульянов. — Им интересно!
Издевка попала в больное место. Даже Богатырев не удержал на лице невозмутимости: ресницы его дрогнули, губы сжались.
— Чего ж это получается? — набычился молотобоец в шляпе. — Сначала, дескать, бойцы… А теперь… Понять не могу, куды вы клоните?
— Никуда, совершенно никуда. Я просто задаю вопросы. Вы сами на них отвечаете. Можете этого не делать, воля ваша.
— Пущай говорит! — раздались голоса. — Жалко, что ли?
— Кто скажет, а каким образом поведет себя полиция, если вас, к примеру, ущемят в расценках, а вы прекратите работу и будете стоять на своем? — не заставил себя упрашивать Ульянов.
— Если бы да кабы, да росли б на печи бобы, — запричитал уязвленный детина.
— Не зуди, — посоветовал ему Богатырев и за всех ответил: — Тут они постараются на совесть — войной пойдут.
— Против рабочих? — уточнил Ульянов. — Зная, что они ничего лишнего не требуют? Тоже, выходит, стенка?
— Аи правда, — запереглядывались молотобойцы. — Стенка!
— Вот видите, — сплел пальцы на колене Владимир Ильич. — У рабочих одни и те же беды, одни и те же вопросы. Стоит ли усложнять себе и без того тяжелую жизнь? Ответьте себе, пожалуйста, на этот вопрос, прежде чем идти на Резерв против текстилей или против жителей Богомоловскон улицы, таких же, как вы, тружеников…
С кулачных боев разговор перекинулся на заводские порядки.
Никогда прежде Петр не видел Старика в заводской обстановке. Теперь увидел. Беседуя с рабочими, Владимир Ильич не подделывался под них, речь не упрощал, добротной одежды своей не стыдился. Оп был увлечен, а потому естествен. Оп спрашивал, а получалось — убеждал.
Заметив, что обеденное время кончается и молотобойцам пора вздувать пригасший огонь, Ульянов начал прощаться:
— Спасибо за угощение, за разговор! Доброго вам рождества!
Богатырев пошел проводить гостей. Придержав Петра у двери, понизил голос:
— Понадобится что, дай знать, — и добавил: — Вот это математика, ёкан-бокан! Не то что твой «Капитал»!
У механической мастерской их ожидали Анна Ильинична, Чеботарев и Карамышев.
— Петр Иванович уж беспокоиться начал, — сообщил Чеботарев. — Его можно попять, на нем вся ответственность.
— Ничего я не начал, — возразил Карамышев, — мало ли чего, — и кинул в рот сразу несколько семечек.
— Тогда не будем медлить, продолжим наши хождения…
Осмотр Путиловского завода они закончили в сумерки, когда заводской колокол ударил шабаш и рабочие начали снимать с досок свои номерные знаки. К проходной шагали в общем потоке, усталые, но возбужденные. Особенно Петр. Ведь это был не обычный день, а день его рождения.