6

6

Петербург знаменит гриппной лихоманкой. С особой силой она свирепствует в конце февраля — начале марта. Вот и теперь подошло ее время.

Плачет серое небо, блестят крыши, киснут улицы. Солнце заметно окрепло. Появились ласточки. Отодвинулись сумерки. Воздух наполнился болотной разъедающей сыростью. И сразу выстроились у больницы очереди. Те, кого не взял холод зимы, сломались от весенней, переходящей от человека к человеку трясучки.

Все чаще в уличных разговорах стал поминаться Ирод в ею двенадцать сестер. Самые опасные среди них — желтуха, бледнуха, трепуха, гнетуха, знобуха и, конечное дело, кумоха. Не зря говорят: с ворчливою кумой не напрощаешься. Сначала от нее заболевают голова и горло, потом воспаляется кровь. В городе появилась именно кумоха.

У простого люда ото всех хворей одно лечение: наешься луку, ступай в баню, натрись хреном, запей квасом, а ежели большая глотка — испей водки… Только баня не может перешибить кумоху, напротив, она укрепляет и разносит ее. Да и водка вызывает не обычное, а какое-та обморочное опьянение.

Доктора именуют гриппную болезнь па итальянский мапер — инфлуэнцей. А все равно — тот же насморк и кашель с лихорадкой, повальное поражение слизистых оболочок.

Людям плохо, многие сгорают в подвальных углах на грязных тряпках, без призора, безвестно. А в торговых рядах оживление: появилась новинка — широкое, свободно пошитое платье наподобие капота; с серебристым шитьем для дам, с украшением из пуговиц для господ. Называется оно — робе де ипфлуэнца. Спрос на него у сытой пуб лики немалый; хочется ей покрасоваться, понасмешничать и над болезнью, и над страхами, ею вызванными…

С Ульяновым Петр увиделся на следующий день после поездки в Лесной институт. Обложившись книгами, будто крепостные стены воздвигнув, Владимир Ильич, по обыкновению своему, работал в Публичной библиотеке. По голосу, по глазам чувствовалось, однако, что ему неможется.

— Просквозило? — обеспокоился Петр.

— Пустяки, — ответил Ульянов. — По этой части домашняя медицина накопила весьма простой и действенный опыт: горячий чай с малиновым вареньем, согревания ног, общее тепло. Дня через два и следов не останется!

Но на этот раз домашняя медицина не помогла: за улучшением последовал новый приступ болезни.

Первым об этом узнал Сильвин. Человек он компанейский, привык бывать у товарищей запросто — и с делом, и без оного. Другие боятся показаться навязчивыми, непрошеными, помнят наставления Радчеяко о необходимости беречься от сыскного глаза, — а у Михаила на все свои представления, он сам знает, что ему следует, а чего не следует делать. С особым постоянством ходит он в Большой Казачий переулок к Ульянову — поделиться текущими мыслями и настроением, пофилософствовать за чашкой чая на самые разные темы. И деликатный Владимир Ильич откладывает работу, терпеливо разговаривает… После переезда в Царское Село Сильвин стал реже бывать у него, но зато теперь его появления стали напоминать визиты близкого родственника, живущего за тридевять земель и чудом вырвавшегося для короткой встречи, а потому всегда желанного.

Выпустив по предложению Ульянова листок «Чего следует добиваться портовым рабочим», Михаил загорелся желанием составить новое воззвание, на этот раз обращенное к текстилям Старо-Самисониевской мануфактуры. От теоретических рассуждений он охотно перешел к практическим заботам, наконец-то ощутив себя не только пропагандистом, но и заговорщиком, крупной фигурой поднимающегося агитационного движения. А тут в придачу — общение с Гариным-Михайловским.

Еще совсем недавно Николай Георгиевич, как и многие люди его круга, считал, что россиянам не нужны чересчур рассудочные философии западного мудреца Маркса, все взвешивающего да измеривающего, будто в овощной лавке; витийства о революционном возмущении пролетариата не более чем иллюзия: они не дадут свободы в родном отечестве, в лучшем случае приведут к парламентскому устройству, наподобие германского. Так что социал-демократы ничего нового не несут с собой.

Теперь суждения Николая Георгиевича заметно изменились. Как человек практического дела, он вдруг уловил, что идет не просто пикирование сторонников различных теорий, но и решительное деление на боевые порядки, подготовка к схватке идеологий и классов. Этому сдвиг в мировоззрении Гарина помогло в знакомство, пуст: даже запоздалое, с гектографированными тетрадкам! «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против циал-демократов?».

— Давненько мне не приходилось читать ничего столь острого и поучительного, — сказал он Сильвину, возвращая работу Ульянова. — Каков язык! Какой разворот мысли! Вот образец литературного слога и честного спора! Превосходнейший памфлет!

Поразившись точности оценок и выводов этой работь Гарин спросил у Сильвина, не знаком ли он с памфлетистом, а узнав, что знаком, высказал сожаление, что муках созданный им журнал «Русское богатство» пером Николая Константиновича Михайловского и иже с ним выступил против русских марксистов.

Литературные дела у Гарина в ту пору шли хорошо, а вот инженерные не клеились. Причиной тому стали выступления писателя в «Новом времени». В них он поднял голос против роскоши в строительстве железных дорог; высказался за переход — в целях экономии — от широкой колеи к узкой, предложил ряд других преобразований, которые помогли бы бороться с бездорожьем в России.

Министр путей сообщения Кривошеин не единожды предлагал ему прекратить вздорные выходки в печати, но безрезультатно. В конце концов Гарин был уволев из министерства по третьему пункту — без объявления причин.

Многочисленная семья Гарина-Михайловского жила довольно стесненно, тем не менее Николай Георгиевич через Сильвина предложил организации, которая стояла за автором гектографированных тетрадок, денежную помощь. Для начала — двести рублей.

Их-то и принес Михаил в Большой Казачий переулок в то время, когда Ульянов вновь почувствовал себя худо.

Ругая на чем свет стоит квартирную хозяйку Шарлотту Оттовну Бодэ, добрую, но слишком пунктуальную и отстраненно-вежливую немку, не догадавшуюся послать за врачом кого-нибудь из сыновей-подростков, Сильвин бросился в Мариинскую больницу.

Там творилось невообразимое. Палаты переполнены. К доктрам не подступишься. Они только-только справились с «сердитой масленицей» — последствиями блинного обжорства, а тут — новая эпидемия.

Однако в этом хаосе Сильвину удалось отыскать своего знакомца, ординатора Кноха, и привести ого в Большой Казачий переулок.

Перекинувшись с хозяйкой несколькими словами на немецком языке, Киох долго и хмуро выстукивал и осматривал Ульянова. Затем спросил не то Шарлотту Оттовну, не то Михаила:

— Не позволите ли согрешить… рюмочку? В целях гигиены, — а выпив, сообщил: — Инфлуэнца. Она опустилась в легкое и дала инфламацию. Положение, сами видите, плохое. При нынешних условиях место в больнице рекомендовать не могу. Опасно-с. Лучше взять лечение на дом. Здесь я могу быть полезен. Еще рекомендую постоянную сиделку. Лучше две — на день и на ночь.

— Сиделок мы организуем. Хоть десять, — пообещал Сильвин. — А лечение — давайте! И прописи в аптеку. Все, как надо.

Проводив Кноха, Михаил вернулся к больному.

— Спасибо, — с трудом выговаривая слова, прошептал Владимир Ильич. — Вызовите маму… Москва… Яковлевский переулок, девятнадцать…

В тот же час, побывав на телеграфе и в аптеке, Сильвин отправился к Петру, жившему неподалеку. Они тут же распределили обязанности. Михаил должен оповестить о случившемся Малченко, а тот — по цепочке — Крупскую, Радченко и других. Петр зашагал на рынок у Садовой улицы по прозванию Щукин двор, чтобы купить там курицу, ведь куриный бульон полезен любому больному.

Глаз у Петра наметанный; отец научил его безошибочно выбирать товар, торговаться не мелочно, а с деловым подходом. Петр обернулся быстро. Еще и меду в сотах прикупил, и клюквы.

Ульянов жил в трехэтажном особняке с низкими каменными воротами. Двор напоминал колодец, из которого начинался лестничный ход с гулкими ступенями. Чугунные перила фасонного литья кое-где держались непрочно, а потому от прикосновений противно взвизгивали.

Владимир Ильич поселился здесь год назад. Прежде ему не везло с хозяевами: одни были шумными, мешали работать, другие скаредничали не в меру, третьи сдавали проходную неудобную комнатенку. Так и мыкался он — с Сергиевской на Ямскую, с Ямской на Лиговскуго, затем в Лештуков переулок. Наконец ему посчастливилось найти довольно дешевую и тихую комнату здесь, неподалеку от Лештукова переулка, у бухгалтера Фердинанда Бодэ. Суеверные люди не шли к нему из-за номера квартиры. Тринадцать — несчастливое число, зачем испытывать судьбу, если она и без того неприветлива? А те, что шли, требовали уменьшить плату. Так что Ульянову торговаться не пришлось.

От Большого Казачьего переулка легко добраться и до Александровской площади, на которой расположена Публичная библиотека, и до окружного суда на Литейном проспекте, где Ульянову надо бывать в совете присяжный поверенных, и до Спасской улицы, где живет присяжный поверенный Михаил Филиппович Волькенштейн, помощником которого числится Владимир Ильич, и до Мещанской, где в канцелярии съезда мировых судей собираются конференции помощников присяжных поверенных и куда не пройти, минуя дом, в котором квартирует Петр Запорожец… Словом, место во всех отношениях удобное. Но главное, хозяева жили обособленно, ничем не интересовались, ни во что не вмешивались.

Новый постоялец знал их родной язык, был обходителен, аккуратен во всем, не курил, крепких напиткоа не употреблял, разве что согласится в воскресенье пожаловать к Фердинанду на кружку легкого пива, однако и тогда больше разговаривает, нежели пьет. В знакомствах у него люди интеллигентные, порядочные.

К Петру у супругов Бодэ отношение особое: рядом с высокими, крепкими людьми они теряются, чувствуя себя незначительными, зависимыми, начинают раболепствовать. По их мнению, рост и сила свидетельствуют о необыкновенности человека, о его избранности.

Поэтому уже с порога Шарлотта Оттовна стала кланяться Петру:

— Плёхо, Пьётор Кузмитч, очень плёхо! Герр Ульянофф… как это говорят у вас… пожар. Я одна с мальчики и не имею хорошо помогайт…

— Разберемся, — сказал Петр, передавая ей свои покупки. — Морс, пожалуйста, сделайте сразу. Больному надо много пить.

— Я есть скоро! — пообещала Шарлотта Оттовна. — Пьять минут!

Из кухни доносились знакомые запахи. Хозяйка — большая мастерица по части картофеля. В понедельник она жарит его мелкими ломтиками, во вторник парит с горохом, в среду запекает на углях, в четверг варит, мнет с маслом или молоком, со сметаной или черносливом, в пятгащу делает пироги с сушеным картофелем, в субботу и воскресенье печет картофельные оладьи. Она способна приготовить из него сто блюд, а к ним — сто подлив. Столько же блюд она может приготовить из курицы.

Стараясь не паследить, Петр прошел в конец просторного чистого коридора. В комнате Ульянова царил полумрак. Свет из окна освещал железную кровать. На ней под байковым одеялом лежал Владимир Ильич. Пальто, раскинутое поверх одеяла, сбилось в ноги.

Поправив его, Петр развернул рядом свое.

— Это вы, Петр Кузьмич? — не открывая глаз, догадался Ульянов. — Заболел я немного…

— Ничего. Дело поправимое.

Шарлотта Оттовиа принесла морс из клюквы и мед. Петр дал больному микстуру, уложил его поудобнее, приготовил холодный компресс.

— Здесь холодно, — укорил он хозяйку. — Болезнь не терпит экономии. Надо много угля. Где он?

— Вышел ошибка. Сейчас… я показайт…

По-настоящему протопив комнату, Петр еще раз напоил Старика морсом. Ульянов задышал спокойнее.

Пользуясь тем, что Владимиру Ильичу стало лучше, Петр присел на ветхий, не имевший накидки кожаный диван.

Комната обставлена довольно просто: кроме кровати и дивана небольшой стол с чайным прибором и керосиновой лампой, этажерка с книгами, два стула, подставка с кувшином и фаянсовый таз для умывания. Вешалка укрыта ситцевой отгородкой под цвет обоев. Иные студенты живут богаче.

Неприхотливость Ульянова удивительна. Встает с первым светом, занимается допоздна, за день успевает сделать столько самых сложных и непредвиденных дел, что хватило бы на пятерых. Ест где придется, не привередничает. Может пропустить обед или ужин.

Как-то под настроение Ульянов признался Петру, что одежду ему заказывают или покупают мать и старшая сестра Анна Ильинична, сам он быстро привыкает к костюму, одной-двум рубашкам, галстуку; готов носить их до дыр. Это у него от покойного отца.

И вдалеке от близких Ульянов ведет себя так, будто продолжает жить с ними. Быть может, поэтому у него нет выставленных для обозрения семейных фотографий. Зачем выставлять, если не было расставания? А отец, Александр и Оля — это иная память, сокровенная, упрятанная даже от сочувствующих глаз…

Неожиданно Владимир Ильич поднял голову, прислушался. Лицо его стало напряженно-ждущим.

В комнате неслышно появилась Крупская. И на ее лице застыло напряженное ожидание, смешанное с тревогой и надеждой.

— Володя?! — выдохнула она.

— Надя! — слабым эхом откликнулся он.

Никогда прежде они не называли друг друга лишь по имени, и это обожгло Петра. Даже сдружившись, Ульянов и Крупская не смели переступить невидимую, потянувшуюся от первого знакомства черту принятой вежливости. Нужен был особый случай, чтобы перейти к новым, более доверительным отношениям. И вот сейчас это случилось.

Петр принял у Надежды Константиновны пальто и, не желая мешать, отправился проверить, готов ли куриный бульон.

Вооружившись ложкой, не спеша, он пробовал его, приговаривая:

— Та-а-к, соли маловато. Теперь лучше… Мясо еще не уварилось, подождем… А зачем вы добавили картофель, Фрау Шарлотта? Ведь это не суп.

Хозяйка терпеливо выполняла все его указания, не понимая, отчего он так привередничает. Но более всего се поразило, что герр Запорожетц перелил бульоп в одну из пивных кружек Фердинанда Бодэ, нарушая тем самым главные правила сервировки.

— Уф, — всплеснула она руками. — Как можно путайт тарелка и кружка?! Каждая еда в свой прибор. Это будет фу!

— Ничего, — успокоил ее Петр. — Для больного так удобнее. Он будет пить бульон, а думать о вас, фрау Шарлотта, и о герре Фердинанде. Или вы не хотите, чтобы он о вас думал?

— Я, я, — закивала хозяйка. — Это у вас обичай? Я понимаю?. Тогда это не есть фу…

Ульянов обрадовался бульону. Он отхлебывал его маленькими глотками, шутил:

— Больше всего инфлуэнца… боится куриного бульона… из пивной кружки. Завтра она капитулирует… Непременно…

Но болезнь отошла не скоро.

На следующий день к Ульянову приехала мать, Мария Александровна, невысокая, седовласая женщина с удивительно милым приветливым лицом, уютная, хлопотливая и в то же время исполненная достоинства, не теряющая от неприятностей голову. Ее сопровождала уже знакомая Петру Анна Ильинична.

Поцеловав брата, она заторопилась:

— Извозчик ждет. Я скоро назад. Мамочка считает, что тебя должен посмотреть профессор Кальян. Ведь ты его помнишь?

— Зачем столько врачей? — запротестовал Владимир Ильич. — Меня уже смотрел знающий доктор и определил воспаление легкого. Я чувствую себя много лучше.

— Не спорь, Володя, — ласковым прикосновением руки остановила его Мария Александровна. — Так будет правильней. Прошу тебя.

И он покорился.

Профессор Кальян, представительный человек с редкими волосами на круглом черепе и дремучей бородой, долго выстукивал Ульянова. Выводы его полностью совпали с выводами ординатора Кноха.

Петр слышал, как уже в коридоре профессор сказал:

— Наберитесь терпения, дражайшая Мария Александровна. Все опасное позади. Организм у Владимира Ильича отменный, он и не с такими хворями справится. Да-с. И скажите спасибо его приятелям и приятельницам. Важно остановить болезнь в самом начале, помочь медицине на первой ступени. Сие они и сделали…

Вероятно, после этих слов Мария Александровна стала внимательнее присматриваться к тем, кто окружал ее сына.

С Сильвиным она сразу нашла общий язык. И немудрено: Михаил простодушен, привязчив, любопытства своего прятать не умеет. Ему все знать надо, во всем участвовать.

Петр не так открыт и легок, как Сильвин. Поэтому Марии Александровне самой пришлось задавать ему вопросы. Узнав, что Запорожец немалое время жил в Сибири, в Томске, она обмолвилась:

— А ведь и мы могли оказаться там…

Но тут же, спохватившись, перевела речь на другое.

Обмолвка эта засела в памяти Петра, поэтому чуть позже, воспользовавшись удобным случаем, он заговорил об этом с Анной Ильиничной.

— Да, — подтвердила она. — Восемь лет назад, когда… не стало Саши, — голос ее дрогнул, — а я получила высылку в Восточную Сибирь, мама решила ехать со мною. Но Володе надо учиться! Он тогда заканчивал гимназию. Было известно, что в Томске должен открыться университет; более того, он уже построен и не начинает занятий лишь из-за каких-то административных препятствий… Впрочем, Петр Кузьмич, вам, как бывшему томичу, об этом лучше знать.

— Да уж, — с охотой согласился он. — Ведь университетский корпус строил и мой батько.

— Вот как? — удивилась Анна Ильинична. — А ну-ка расскажите.

И Петр, радуясь ее интересу, начал рассказывать об отце, о его друзьях, о Томске. Потом вдруг спохватился:

— Я ведь вас на полуслове перебил, Анна Ильинична. Извините, неудобно получилось.

— Напротив, удобно, — возразила она. — И полезно. Без прошлого нет человека в сегодняшнем дне.

— Тогда вернемся в прошлое, — нашелся Петр. — Вы говорили, что Томский университет вот-вот должен бь открыться…

— Совершенно верно. Думая о Володе, мама стала добиваться, чтобы под гласный надзор полиции я попала именно в Томск. Так было бы лучше для всех нас. Мама обратилась с прошением в департамент полиции. Но… в конце концов вопрос решился иначе, чем мы предполагали. Мне разрешили поселиться в Кокушкино, у деда Александра Дмитриевича, маминого отца. От Кокушкино до Казани сорок верст. Володя тут же поступил в Казанский университет.

С Анной Ильиничной хорошо и разговаривать, и молчать.

— Вот, почитайте, — прощаясь, передала она Петру небольшую папку. — Это перевод драмы Гауптмана «Ткачи». Мне хотелось бы услышать от вас, как я его сделала.

— Ты ведь, Анюта, ехала к… больному, — услышав их разговор, вмешался Ульянов. — А что везла? Впрочем, это тоже… лекарство. Если не от воспаления легких, то… от насморка. Да ты не обижайся. Я шучу. Твои «Ткачи» как раз… ко времени.

В ту ночь у постели больного дежурили мать и сестра. Днем их подменяли Невзоровы и Якубова. Потом вновь настала очередь Крупской и Петра.

Петр принес перевод «Ткачей».

Марии Александровны дома не было, она ушла к Чеботаревым. Шарлотта Оттовна отправилась в лавку за продуктами. Ее сыновья еще не вернулись из гимназии. В комнатах было тихо, тепло, свободно.

— Ну и что скажете? — спросила Анна Ильинична, принимая папку.

Петр не знал, как читается драма Гауптмаиа в подлиннике, вероятно, куда более тяжеловесно, нежели в переложении Ульяновой, но выбор произведения ему очень поправился. Судя по всему, русские текстили живут еще хуже, чем немецкие. И хорошо, что в драме немало выражений, которые взяты из российского обихода. Они помогают принять чужое как свое кровное.

Петр сказал об этом Анне Ильиничне. Еще он сказал:

— Именно такое произведение ждут в рабочих кружках. Да вот и Надежда Константиновна подтвердит. Она тоже успела прочесть.

— Перевод действительно очень живой, — поддержала Петра Крупская. — Я думаю, рабочим он будет близок и понятен. Могу даже представить, как мои ученики пустят его в дело.

— Интересно, интересно, — подбодрил ее Ульянов. — Так как же?

— Не знаю еще, — Надежда Константиновна на мгновение задумалась. — Приведу такой случай. Ходил ко мне в Смоленские классы Бакин, молодой, семейный, необычайно способный мюльщик с прядильно-ткацкой мануфактуры Максвелля. Работа у него каторжная — бегать весь день от машины к машине, перевязывать рвущиеся нити. Недавно ему добавили еще машин. А перед тем мы в группе разбирали разницу между ручным и машинным трудом, говорили, каким образом хозяин может прижимать рабочего… Пошел Бакин к управляющему. С текстилями посерее, которые только что из деревни, управляющий все вопросы плетью решал. Но Бакин не из таких, держаться привык независимо, бить себя и других не позволял. Начал объяснять: раз число машин увеличилось, значит, увеличилась интенсивность труда, следовательно, и жалование должно быть выше…

— Так и сказал: «интенсивность труда»? — уточнила Анна Ильинична.

— Так и сказал, — подтвердила Крупская. — Рабочий нынче не тот, что был три-четыре года пазад, когда я пришла в школу. Теперь на уроки идут не только просветиться, но и организовываться. Дело не в словах и понятиях, дело в том, что развивается общая смелость, поднимается сознание в рабочей среде.

— А что же Бакин?

— Его разочли и выслали на родину.

— Жаль, — сказал Ульянов. — Таких бы рабочих побольше! И школ. Не в каждую ведь идут с охотой… А в Смоленскую идут!

— Отчего так? — спросила Анна Ильинична.

— Причин много, — ответила Крупская. — Во-первых, председатель попечительства Николай Александрович Варгунин из тех людей, кто действительно заботится о народном просвещении. Он далек от всего противоправительственного, но и не считает нужным вмешиваться в работу учителей. Главная его черта — тактичность и беспристрастность. Поэтому учителя в классы подобрались на редкость хорошо. Много наших по образу мысли: Аполлинария Александровна Якубова, Лидия Михайловна Книпович, Александра Михайловна Калмыкова и другие.

А на прошлой неделе приступила к урокам Зинаида Павловна Невзорова. Правда, пока без зачисления, вместо другой учительницы. Ее преследуют неудачи: профессор Бекетов пригласил ассистентом по кафедре неорганической химии, а директор не утвердил. Так что пришлось ей идти в юрисконсульство Рязанской железной дороги…

Сама Надежда Константиновна с недавнего времени работает в Главном управлении казенных железных дорог. Материальное положение у них с матерью весьма стесненное; Елизавета Васильевна имеет небольшую пенсию за Константина Игнатьевича, но на нее вдвоем не проживешь. Чего только не делали Крупские, чтобы свести концы с концами: брали переписку на дом, пробовали делать переводы, даже квартиру однажды сняли, чтобы сдавать студентам, но, не имея навыков и хваткости, вынуждены были отказаться от этой затеи. И тогда Иван Николаевич Чеботарев — по просьбе Ульянова — нашел для Надежды Константиновны место у себя в управлении.

Так уж повелось: уроки в воскресно-вечерней школе не оплачиваются, только проезд на конке. Сплошная благотворительность. В расчете на то, что согласиться на нее могут люди исключительно состоятельные, изнывающие от безделья и стремящиеся хоть так проявить себя, министерство народного просвещения разрешило открыть бесплатные классы для рабочих. Но нашлись и учителя, и ученики, которые шагнули дальше утвержденных программ.

Крупская по природе своей педагог. В высшем смысле этого слова. Каждый год открывает она в городской библиотеке подписку для своих учеников. Пользование одной книгой стоит пятнадцать копеек, абонемент рассчитан на пять названий. Но если подписка общая, то за пятнадцать копеек можно прочитать и пять, и десять книг. Важно соблюдать аккуратность, вовремя делать обмен. Крупская взялась следить за тем, чтобы книги подолгу не задерживались у одного читающего. Подобрать и привезти их в школу — тоже ее забота. И забота, надо сказать, не простая. Петр не раз помогал Крупской доставлять в Смоленскую школу увесистые связки. Бывало, и на урок у нее оставался — из товарищеского любопытства.

В классе Надежда Константиновна совсем другой человек, чем в обычной жизни. Голос становится сильным, твердым, в движениях появляется свобода, легкость, лицо будто светом наполняется. Крупская неторопливо ходит между рядами, не нравоучает, а беседует, и кажется, вот погладит кого-нибудь по голове…

А головы все больше седые, в рубцах и ссадинах, плохо стриженные. От вечно кашляющих табачников идет тяжелый запах махорки, от текстилей — вонь козлиной шерсти и красок, от слесарей тянет машинным маслом, только от плотников веет свежими стружками, простором, лесом… Но и водкой тоже.

На уроки Крупской ездят рабочие с Нарвской заставы, с Васильевского острова, с Выборгской стороны, хотя и там свои воскресно-вечерние школы имеются. Ей рассказывают о себе, будто исповедуются. На занятия приводят жен и ребятишек, сообщают, кто помер, надорвавшись, кто мастера ножом в бок ударил, кто покалечился… С нею советуются по всяким вопросам, вплоть до таких — ходить на уроки закона божьего или нет; читать листки, которые на Семянниковском появились, или это господа простых людей под полицию подводят… А то записку пришлют: «Нашли девочку, взяли в артель, забавная такая, надо отдавать в полицию, а жалко». Или: «Выучи грамоте — подарю на сарафан». Или: «Сегодня ничего не говорите, новый какой-то пришел, не знаем еще хорошенько его, в монахах, говорят, ходил». Или: «Черного того берегитесь, в охранку он шляется»…

Нет, не случайно, говоря о переводе «Ткачей» Гауптмана, Петр переключил внимание Анны Ильиничны на Крупскую: лучше всего она раскрывается в разговоре о школе.

Анна Ильинична скоро почувствовала обаяние Крупской. В ее голосе появились теплота и задушевность. На глазах Петра началось сближение, у которого не было очертаний и явных признаков — только интонации, только взгляды и жесты…

Оттолкнувшись от рассказа Надежды Константиновны о Смоленских классах, о ее учениках, Ульянов слабым еще голосом заговорил о том, что вся повседневная жизнь переплетена политикой; нужно лишь уметь найти ее в заводской и школьной жизни, указать на прямых виновников народных страданий, будь то мастер, управляющий или урядник или хозяин предприятия; протянуть от них ниточку не просто к царю-батюшке, но к самодержавию вообще; развеять вредные иллюзии, будто существенных перемен можно добиться лишь борьбой с фабрикантами за свои близкие права…

Разговор утомил его. Заметив это, Анна Ильинична и Надежда Константиновна ушли на кухню и там беседовали, пока не появились неразлучные Кржижановский и Старков. Следом пришла Мария Александровна.

— Я была уверена, что вы будете! — обрадовалась она Старкову. — Помогите-ка разобраться с коробками. В этой пирожные. Для всех. В этой — рубашки… Для больного. А как поживает Александр Васильевич?

Александр Васильевич — брат Старкова. Он учился в Симбирской гимназии, а затем в Казанском университете вместе с Владимиром Ильичей и, хотя шел на курс впереди, был с ним довольно дружен. В декабре восемьдесят седьмого года Старкова-старшего отчислили из университета: на студенческой сходке он объявил дело пяти казненных народных мстителей, среди которых был и Александр Ульянов, делом справедливым и путеводным. Долгоe время затем он находился в опале. Теперь земский врач… В январе прошлого года Владимир Ильич ездил в Москву на девятый Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей — послушать статистиков. Там он вновь встретился с Александром Васильевичем. А сопровождал его в этой поездке Василий Старков.

Многое связывает Ульянова и Старкова — память детства, отношения родных, общность устремлений. Даже прозвище Старик и фамилия Старков — от одного корня…

— А это Глеб Максимилианович Кржижановский, — представил Василий друга.

— Очень приятно. Уже наслышана о вас столько, что кажется, будто мы давным-давно знакомы, — сказала Мария Александровна.

— И я тоже, — радостно ответил Глеб.

Подсев на кровать к сыну, Мария Алексапдровиа сообщила:

— Имей в виду, Володя, со следующей недели ты будешь обедать у Чеботаревых. Каждый день ровно в четыре.

— А если я не встану к следующей неделе? — чувствуя на себе внимательные взгляды друзей, попробовал отшутиться Ульянов.

— Не выдумывай, пожалуйста. Прекрасно встанешь.

— Неудобно, мамочка… Тревожить людей. У них свои заботы…

— Зачем же обязательно тревожить? — возразила она. — Александра Кирилловна будет готовить обед не одному тебе, а всей семье. Она сама мне это предложила! Иван Николаевич ее поддержал.

— И все-таки неудобно.

— Глупый ты, глупый. Хоть и совсем взрослый.

В комнате возникла неловкая тишина.

— Что ж, дети мои, — нарушила ее Мария Александровна. — Поскольку все в сборе, будем пить чай.

У Петра отчего-то защипало в горле. А ведь и правда, все здесь собравшиеся — ее дети. Даже те, которые пока что не пришли…