Глава XIII ПОКОРНОСТЬ СУДЬБЕ

Глава XIII

ПОКОРНОСТЬ СУДЬБЕ

Когда Гёте в середине октября приехал в Веймар, было холодно. В доме была затоплена большая печь. Кристиана вышла ему навстречу с выражением меланхоличного счастья, которого он до сих пор у неё не замечал. Как она вообще изменилась! Черты её лица вытянулись, волосы поседели. Она пробыла лето в Карлсбаде, но лечение не принесло ожидаемого улучшения. Чтобы рассеяться, она продолжала упорно пить, выезжать и танцевать.

Но Гёте ничего больше не мог сделать для неё. Он жил в иных краях. На берегу Евфрата. Пышное платье Гатема хорошо шло к его беззаботной мудрости и сладострастной созерцательности. Он приучал себя к отречению. «Магометанская религия, восточная мифология и нравы рождают поэзию, подходящую к моему возрасту». Как Хафиз, он сохранял свежесть души и чувств, наслаждался благоуханием цветов, лучами солнца, трелями соловья, жемчужинами росы, сладостью любви. Но, как люди Востока, он умел покоряться судьбе, принимать неизбежное. «Полная отдача себя в непреклонную волю Божию, безмятежное созерцание земной суеты, вечно движущейся и вечно повторяющейся, как круг или спираль... что может быть лучше этого», — признавался он своему другу, музыканту Цельтеру[170].

К тому же он был загружен делами герцогства и целые месяцы проводил в Иене. Кристиана его почти не видела. Она легко приспособилась к такому укладу жизни, раз он нашёл нужным установить его. С ней оставался её сын Август — теперь тоже «сановник», — он казался ей таким красивым в новом придворном мундире. Из месяца в месяц она принимала у себя госпожу фон Штейн. Время многое улаживает!

Весной 1816 года, когда Гёте работал в своём иенском уединении, Кристиана написала ему, что «сейчас в Веймаре очень хорошо». Если бы он видел, как покрываются цветами яблони, как расцветают тюльпаны в их саду! На следующий день её свалил сильный припадок. Он письмом посоветовал ей пустить себе кровь. Последовало лёгкое облегчение, затем её состояние резко ухудшилось. Тогда он приехал. На этот раз уже не было никакой надежды; его глаза открылись и увидели разверзающуюся пропасть. Он обхватил руками несчастную, обречённую женщину. «Нет, ты не покинешь меня! — вскричал он. — Ты не покинешь меня!»

Двадцать восемь лет совместной жизни привязали Гёте к Кристиане сильнее, чем он сам мог думать, сильнее, чем он допускал это, особенно в последнее время. Кристиана заботилась о нём с животной преданностью, любила покорно, ревниво и страстно, служила ему с безграничным терпением. Её весёлость и трудолюбие оживляли его большой дом. Она, наконец, спасла его на следующий день после битвы при Иене. И теперь она, неосторожностью погубив своё здоровье, в пятьдесят два года, раньше его уйдёт из жизни!.. Мысль об этом подавляла его, приводила в отчаяние. У поэта началась лихорадка, и он слег. К довершению несчастья слуги тоже хворали, и все в доме были в безвыходном положении. Любовница герцога Каролина Ягеман, придворный врач и Август Гёте сменялись у постели Кристианы. Сам же Гёте заперся у себя в комнате и не принимал никого, только с мучительным трудом каждое утро и вечер заходил узнавать о здоровье жены. Каждый день он отмечал развитие болезни в своём сокращённом дневнике. Когда доктор пришёл предупредить его, что конец близится, он уже не лежал в кровати, а тихонько ходил по комнате. «Если вы хотите застать её ещё в живых, идемте немедля». Но Гёте оставался безмолвным, недвижимым, точно не слыхал его слов.

Внезапно он подошёл к окну, посмотрел на облака, глубоко вздохнул и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Подойдя к кровати умирающей, он взял её за руку и погладил тихонько по лбу. Она открыла глаза, повернулась к нему и хотела что-то сказать, но не могла уже выговорить ни слова. Её увядшее лицо искривилось; он услышал только жалобный лепет ребёнка и уловил взгляд пришибленного животного. Тогда с жестом отчаяния он опустил на простыню её влажную руку, затем, подавив вопль боли, поспешно вышел. Он был поражён, сбит с толку смертью. Как только он вышел, она испустила дух. Это было 6 июня 1816 года.

Потом у себя в комнате, в тиши тягостного грозового полудня, он долго стоял у окна, созерцая заволакиваемое тучами небо, затем подошёл к столу и набросал четверостишие:

О солнце, ты тщетно стараешься

Засиять сквозь тёмные тучи.

Весь смысл моей жизни

В том, чтобы оплакивать мою утрату.

Это было как бы надгробной речью. Он искренне жалел о Кристиане. Но было ли у него время горевать? Никогда с первых лет его пребывания в Веймаре он не был так занят, так погружен в дела управления. Работа же излечивает!

Венский конгресс оказался благосклонным к Веймару. Карл-Август стал великим герцогом, и, так как его владения удвоились, пришлось произвести генеральную реорганизацию всего управления. Он оставил Гёте во главе департамента народного просвещения и искусств, сохранил за ним звание премьер-министра и пожаловал его окладом в три тысячи талеров. Эти годы, обильные для поэта вниманием и почестями, были всё же очень тяжелы для него. Он, правда, работал с увлечением и усердием, поразительными для его возраста, но больше не работал с радостью, так как руки у него были теперь связаны.

К тому же Гёте чувствовал себя устаревшим, но совершенно не был расположен к тому, чтобы приспособляться к новым временам. Будучи консерватором по своим политическим убеждениям, он встал в оппозицию к новой веймарской конституции, к созыву сейма и к свободе печати. Аристократ, он презирал всякие выборные собрания и боялся демагогии. Классик, он не доверял немецкому романтизму, его средневековым стремлениям и громким католическим призывам. Прежде всего он хотел работать, организовывать, думать, писать в уединении и покое. Его страшили всякие шумные манифестации. Почему его не избавят от участия в церемониях?! Когда в парадном зале нового дворца, в постройке которого принимал участие и Гёте, были торжественно собраны для принесения присяги представители великого герцогства, поэт против воли взошёл на эстраду, по правую сторону престола: его сердце было холодно. Что ему до избирательного права плотника из Апольды или фермера из Кохберга! Что же, эти люди будут на самом деле контролировать распоряжения, подписанные им и касающиеся увеличения коллекций Иенского университета?

Он делался всё более и более властным, ревниво относясь к своим преимуществам и независимости, которая, он чувствовал, уже была урезана. Когда студенты в октябре 1817 года бурно отпраздновали память Лютера[171] и, выражая своё стремление к свободе, устроили на Вартбургском холме аутодафе реакционных и вдохновлённых Священным союзом книг, венское и берлинское правительства, взволнованные этими выходками, прислали в Веймар своих представителей. Когда писатель Коцебу[172] был убит студентом, Россия настаивала на репрессиях, а Священный союз пытался добиться закрытия Иенского университета. Но Гёте боролся и защитил своё детище. Положение его, однако, было очень щекотливым: он казался подозрительным обеим сторонам. Его раздражали университетские волнения, и однажды он был принуждён послать в Иену отряд, чтобы утихомирить взбунтовавшуюся свободолюбивую молодёжь. Но он также не выносил интриганской политики Меттерниха[173] и всё более растущего вмешательства Австрии и Пруссии в дела великого герцогства.

Народное просвещение тоже доставляло Гёте немало хлопот и неприятностей. Ему надо было думать обо всём, потому что он брался за всё сразу. Библиотека, кабинет гравюр и медалей, научные коллекции, школы рисования, медицинские школы, ботанический сад, обсерватория, химический институт — всё влекло и захватывало его жадный к знаниям ум. Он создавал одно за другим новое и постоянно переделывал старое, часто наталкивался на интриги и соперничество одних и на предрассудки и инертность других, и не раз ему приходилось шагать через чинимые ему препятствия. Вот яркий образец. О нём сообщает молодой швейцарский натуралист Соре[174], бывший в то время учителем наследного принца: «Гёте рассказывал мне с малейшими подробностями, как ему удалось установить порядок в университетской библиотеке. Она находилась в дрянном, сыром и тесном помещении. Гёте, облечённый всеми полномочиями от саксонских герцогов, приезжает в Иену и обращается к профессорам с просьбой уступить ему залу, предназначенную для медицинских конференций и примыкающую к библиотеке. Там он сможет разместить её как следует, прибавив и те 13 000 томов, которые пожертвовал великий герцог. Профессора не соглашаются, просят взамен выстроить им новую залу; но это невозможно сделать сейчас же, и им обещают построить залу спустя некоторое время. Это обещание, видимо, не удовлетворяет академическую коллегию, и... никак не могут разыскать ключ. Тогда Гёте решает овладеть залой на правах завоевателя. Он зовёт в старую библиотеку каменщика и говорит: «Этот простенок должен быть очень прочен, так как он разделяет два корпуса; пощупайте-ка его, дружок». Каменщик заработал. Но едва он ударил раз пять-шесть, как отвалился кусок штукатурки: это была тоненькая кирпичная стена, и через трещину можно было уже рассмотреть портреты почтенных господ в париках, украшавшие помещение. «Продолжайте, мой друг, — говорит Гёте, — я ещё не совсем убедился». Рабочий продолжает. «Ещё немного, дружок, не стесняйтесь, будьте как дома!» Каменщик не стесняется, и скоро отверстие настолько велико, что заслуживает названия двери. Библиотекари стремглав бросаются в залу для заседаний, кидая книги на пол, лишь бы только занять помещение. В мгновение ока скамьи, стулья, пюпитры — всё исчезло. В несколько дней кафедра и картины уступили место книгам, расставленным по полкам. Когда факультет в полном составе подошёл к дверям залы, то все были поражены, увидев, что библиотека прочно обосновалась здесь».

Большие трудности пришлось пережить Гёте и в деле управления театром. Его положение давно стало щекотливым, так как приходилось бороться с капризами Карла-Августа и его взбалмошной любовницы, актрисы Каролины Ягеман. С обеих сторон наступало некоторое охлаждение. Пустяк мог вызвать бурную вспышку. Так, в апреле 1817 года странствующий комедиант, владелец дрессированной собаки, захотел показать её веймарской публике. Подговорённый Ягеман, он предложил Гёте сыграть убогую мелодраму «Собака д’Обри да Монтдидье». Легко догадаться, какой ответ он получил. Пудель будет бегать со звонком на сцене, которую обессмертил своими прекрасными творениями Шиллер! Отвратительное тявканье и лай раздадутся там, где звучали мелодичные строки «Ифигении» и «Торквато Тассо»? Никогда! Это значило бы опозорить литературу. И вы, музы трагедии и комедии, Мельпомена и Талия, что сказали бы на это святотатство? Вам осталось бы только одно, божественные сёстры: закутавшись в длинные покрывала и пряча лица, бежать, оставив навсегда эту сцену, некогда воздвигнутую для вашего прославления. Гёте высокомерно отказал. Два раза подряд. Собаки не допускаются в зрительный зал, и правила театра запрещают зрителям приводить их с собой. Тем более нельзя было разрешить собаке доступ на сцену. Тем не менее герцог, подзадоренный своей любовницей, решил, что представление состоится. Не значило ли это идти на разрыв с поэтом? Чувствуя себя оскорблённым, последний велел запрячь карету и, собрав свои рукописи и рисунки, отправился, не дожидаясь спектакля, в Иену. Никто не мог заставить его присутствовать при собственном поражении: он бежал, чтобы не быть вынужденным сдаться. В этом получившем широкую огласку конфликте герцог сохранил за собой последнее слово. Гёте получил благодарность за свою плодотворную работу и оставил управление театром, которым руководил в течение сорока лет. Он болезненно ощутил оскорбление, но замкнулся в молчании. «Entsagen» — «отречься от себя» — ведь эти слова начертал он на пороге своей старости!

Ему пришлось применить эту печальную добродетель в собственном доме. В 1817 году он женил сына Августа. С двадцати одного года уже советник при дворе, Август был очень красивым мужчиной с приятным лицом и статной осанкой. К сожалению, он при весьма посредственном уме и неустойчивом характере унаследовал от матери любовь к житейским благам и безвольно предавался страстям, которые так долго обуревали душу его отца. Он прекрасно умел развязывать шнуры своего кошелька, отбивать горлышки у бутылок, пускать кверху пробки от шампанского. К тому же никаких определённых склонностей, но с претензиями. Словно исполняя скучный урок, Август кое-как прослушал курс юридических наук в Гейдельберге и, томясь, жил в тени великого человека. Капризный и раздражительный, он страдал резкими переходами от болезненного возбуждения к самой мрачной ипохондрии, а от неё искал спасения в разврате. Превыше всего на свете он ценил вино и любовные интрижки. У этого волокиты было уже не одно похождение, и о нём начинали поговаривать в Веймаре. Желая остепенить сына и создать домашний очаг, который дал бы ему мир и уравновешенность, Гёте женил его на Оттилии фон Погвиш[175].

В молодой женщине чувствовалась порода. Бледная, тонкая, очень привлекательная, с изысканными манерами, она была очаровательна. При этом очень неглупа, но тщеславна. Чувствовала ли она влечение к Августу? По-видимому, нет. Её больше привлекли общественное положение и слава отца. Что она любила на самом деле, так это бывать при дворе и принимать высокопоставленных посетителей, поклонников поэта. Очень быстро Оттилия узнала о неверностях и похождениях мужа, но не сумела ни удержать, ни простить его. И супружеская жизнь стала адом. А так как она к тому же была романтична, небрежна и расточительна, то оказалась плохой хозяйкой. Несмотря на чувство симпатии к старику, она не смогла наладить управление его домом с той уверенностью и аккуратностью, каких он от неё хотел бы. Хозяйство шло как попало. Оттилия поселила около себя мать и сестру, они болтали без конца о любви и тряпках, о дворе, нарядах и последнем скандале. Старый поэт не чувствовал себя дома в этой легкомысленной, шумной и уже омрачённой семейными бурями обстановке, он задыхался в ней и уезжал в Иену, где целые месяцы жил в меблированных комнатах. И он ещё бывал счастлив, когда ему пересылали почту или даже необходимые съестные припасы. Он примирялся со всем.

К счастью, Гёте каждый год находил на богемских водах необходимый ему отдых. В 1821 году, несколько разочарованный Карлсбадом, не принёсшим ему обычного облегчения, он решил попробовать лечение в Мариенбаде, новом курорте тёплых вод, о котором рассказывали чудеса. «Он полагал, — передаёт Соре, — что не следует ехать на воды тому, кто боится там влюбиться; без этого же можно умереть от скуки». Насколько у себя дома Гёте любил уединение, настолько в других местах он жаждал общества. Но нельзя безнаказанно шутить с любовью. Купидон жестоко мстит старикам, которые, забавляясь, призывают его. Стрелы бога коснутся их слегка, но эта царапина бывает отравленной и вызывает у них горячку...

Была в Мариенбаде прекрасная семнадцатилетняя девушка, жившая с двумя сёстрами, матерью и бабушкой, — Ульрика фон Левецов[176]. Эта семья только что приобрела, с помощью одного хорошего знакомого, прелестную усадьбу — уже шла спекуляция на землю — и, чтобы быстрее получать доходы с этого превосходного помещения своих капиталов, открыла пансион. Захудалая дворянская семья, перенёсшая много потерь, семейных и материальных невзгод и забот, охотно принимала в свой пансион знатных лиц. Его превосходительство тайный советник фон Гёте, министр его королевского высочества великого герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, был, конечно, принят с распростёртыми объятиями. Разве такой пансионер не покрывал славой весь дом? И он нашёл здесь семейный очаг, предупредительность и лестное внимание, к которым всегда был чувствителен. Ему понравилось у госпожи фон Левецов, а улыбка Ульрики показалась несравненной. Более нежная и менее задорная, чем сёстры, она была красива робкой, едва распустившейся красотой. Её глаза бледно-голубого цвета украдкой смотрели на Гёте из-под шелковистых каштановых кудрей. Конечно, в ней не было живости, яркой индивидуальности и обольстительности Марианны Виллемер, она напоминала ему скорее хрупкую Фридерику или тонкую и нежную Минну Херцлиб. Но как она была привлекательна чистым овалом лица, тоненькой шейкой и детской фигуркой, слегка обрисованной белым кисейным платьем со скромным декольте! В ней была волнистая грация лебедя. Она была воплощением молодости и могла стать воплощением любви.

Гёте завтракал с дамами, вечером заходил к ним пить чай и часто засиживался в их обществе на террасе. По воскресеньям он предлагал им прокатиться в коляске; бабушка, покачивая буклями, отклоняла приглашение — она же должна приготовить обед, — но госпожа фон Левецов и её дочери соглашались с восторгом. Быстро набрасывали они на плечи кружевные шали — и в путь! Погоняй, кучер! Сжатые теснотой в коляске платья ложились складками и буфами, бархатные ленты колебались на больших соломенных шляпах. Мерной рысью везла коляску пара гнедых лошадей. Ехали пить чай в какой-нибудь сельский павильон, расположенный среди ельника. По дороге, около нового источника, встречались щёголи в высоких шёлковых галстуках, в коротких фраках и белых брюках со штрипками, и дамы горделиво охорашивались, сидя в коляске великого Гёте. Он же сидел очень прямо, в наглухо застёгнутом сюртуке и церемонно раскланивался с гуляющими. Надо было видеть также, как по приезде домой он с царственной непринуждённостью протягивал спутницам свою маленькую руку и, склоняя белую голову, помогал им выйти из коляски.

Каждый день Гёте находил Ульрику в аллее у источника. Если он нс мог вечером после захода солнца идти в сад, то отечески беседовал с ней в гостиной. Как-то вечером она, читая только что появившуюся первую часть «Годов странствования Вильгельма Мейстера», с жадным любопытством спросила его:

   — Господин советник, я не совсем понимаю эту историю: тут что-то должно было произойти раньше?

   — Конечно, дитя моё, но это вещь, которую тебе ещё рано читать. Иди-ка сядь около меня. Я расскажу тебе предыдущую часть. — И он коротко передал ей содержание «Ученических годов».

Два года подряд Гёте приезжал в пансион госпожи фон Левецов. В 1823 году после ужасного сердечного припадка, который едва не унёс его в могилу, он вернулся в Карлсбад, на этот раз вместе с великим герцогом, и этот приезд его прямо воскресил. Молчаливая любовь, которую вначале он, может быть, и не сознавал, расцветала, поднимала его силы и оживляла его старость. Он жадными глотками пил из источника молодости. Зачем ему отрекаться от света? Здесь всё дышало любовными похождениями, ароматом страсти, приятно опьянявшим его. Великий герцог, герцог Лихтенбергский, знатные венцы веселились около него среди прелестных подруг. Сам он давно уже так хорошо себя не чувствовал. Он ощущал себя совсем молодцом и бывал на балах. На него обращали внимание в салонах: его фрак сиял орденами, белый шёлковый галстук был заколот камеей. Лицо его, правда, было красновато, волосы покрывались снегом, но какой молодостью веяло от его гордой осанки, орлиной твёрдости взгляда! Дипломаты и принцы окружали Гёте, осыпали почестями и знаками внимания. В семьдесят четвертую годовщину своего рождения он по приглашению молодых девушек ещё танцевал. Поразительное могущество возрождения! Тайна этой необычайной моложавости крылась в его пламенной любви. Он переживал «бабье лето».

Гёте и Ульрика старались чем-нибудь порадовать друг друга. Она подносит ему фарфоровую чашку с гирляндой плюща, символом её привязанности. Он, посылая ей как иллюстрацию к урокам минералогии горные камни, вкладывает в пакет вкусные и душистые кристаллики — плитки шоколада. Отдавал ли он себе отчёт в том, что слишком пылкая нежность примешивалась теперь к его отеческому чувству? Без сомнения, да, но его разум протестовал очень слабо.

Впрочем, что в этом дурного? Человеку столько лет, сколько он хочет, чтобы ему было. Почему ему не жениться на Ульрике? Правда, он не один в Веймаре, его сын и внуки живут с ним вместе. Но семейная жизнь испорчена. Оттилия делалась капризной и взбалмошной и большую часть времени проводила в ссорах с этим повесой Августом или во флирте с проезжими англичанами. Старик сравнивал нежный уют Мариенбада с бурной атмосферой, в которой язвила друг друга эта неподходящая пара и в которой ему придётся жить по возвращении. Конечно, общество застрекочет, поднимется крик о нелепостях и скандале. Но в глубине его души старый, вновь пробудившийся «демон» возвышал голос и опровергал все возражения: гений должен уметь противостоять обществу, бросать ему в случае надобности вызов, как Байрон, произведения которого так поразили старого поэта, а мятежное величие восхитило.

Гёте нашёл высокого покровителя для своих планов. Сам великий герцог, по его просьбе, в августе 1823 года начал переговоры с госпожой Левецов.

Разве не соблазнительно для молодой барышни стать женой величайшего писателя эпохи, приобрести титул и звание тайной советницы, быть принятой и осыпанной почестями при Веймарском дворе? Карл-Август обещал пожаловать дом её семье и пожизненную пенсию ей по смерти Гёте. Но когда о сватовстве сообщили Ульрике, она скромно ответила, что не хочет выходить замуж. Она любит поэта, сказала она, как любила бы отца, она, не задумываясь, посвятила бы свою жизнь заботам о его старости. Но раз у него сын, семья... Госпожа фон Левецов сумела смягчить отказ, попросила дать Ульрике некоторое время подумать, заговорила об отсрочке — и час прощания пробил после этого уклончивого ответа. Но Гёте всё не мог расстаться с Ульрикой: он поехал за ней в Карлсбад и провёл около неё ещё восемь дней. Но надо было решиться и ехать в Веймар. В берлине, увозящей его в конце сентября, он дал своему гению излиться в патетических строках: из его израненного сердца вырвались, как мощные волны любви и страдания, стансы «Мариенбадской элегии». «В восемь часов утра на первой остановке я написал первые строфы, продолжал сочинять в пути и на каждой станции записывал то, что только что сочинил; к вечеру всё стихотворение было на бумаге».

Вернувшись домой, Гёте собственной рукой латинскими буквами и на прекрасной веленевой бумаге переписал элегию и, перевязав шёлковой лентой, положил её в портфель из красного сафьяна.

Под её взглядом, как под действием солнца,

От её дыхания, как от дуновения весны,

Тают, доселе неподвижные и суровые,

В пещерах зимы себялюбия льды.

Но едва только он приехал, как между ним и сыном разразилась ужасная сцена. Дошли ли до Августа слухи, которые уже носились среди праздных купальщиков Мариенбада? Сам ли поэт намекнул ему о своих намерениях? Но, словом, приезд старика был омрачён жестокими ссорами. Сын, вообще отличавшийся несдержанностью, мог под влиянием вина доходить до крайностей. Он забылся до того, что позволил себе оскорбления и грубые угрозы... Он уедет с женой и детьми в Берлин, предоставит отцу полную свободу действий. «Он был вне себя, — рассказывает жена Шиллера, — а свояченица ещё подстрекала его. С Оттилией делались нервные припадки, и все вообще были в отчаянии».

Гёте затаил в себе скорбь. Она была безмерна. Он пережил нападки завистников, придворные сплетни, временную немилость своего повелителя. Но ничто не было ему так тяжело, как грубое обращение сына. В то же время он вынес из этой сцены урок. Его мечты рушились под ударами неумолимой действительности. Простите, призраки юности и лета, бесшумно исчезнувшие на облачных кораблях в лазоревом небе! Зима закрыла дали и окутывает его старость покровом инея, снега, разочарования. Ему остаётся только оплакивать былое. Пробил час последнего отречения. 2 октября он изливается своему другу, канцлеру фон Мюллеру: «Это увлечение отнимет у меня много сил, но я в конце концов преодолею его».

Похоже было на то, что он даже легко преодолеет своё увлечение. Приезд одного лица принёс ему большое облегчение: к нему приехала знаменитая пианистка Мария Шимановская[177], которую он знал и которой немного увлекался в Карлсбаде. Она показалась ему ещё прелестнее, чем всегда, в платье из коричневого фая, отделанном белым кружевом, и в берете с розами. Как устоять перед её искусством и красотой! Затихли душевные бури. Каждый вечер музыка расстилала вокруг него свои трепетные покрывала, опутывала его живой и тёплой гармонией, и душа обретала ясность. Но после отъезда артистки Гёте свалил новый припадок. Сердце слабело. Он думал, что умирает.

Двадцать четвёртого ноября в Веймар прибыл его друг, композитор Цельтер. Карета, как всегда, подвезла Цельтера на Фрауэнплан. Двери были закрыты. Странно, никто не вышел на стук колёс. В кухонном окне показывалось и исчезало чьё-то лицо. Больше ничего! Что тут такое? Цельтер толкнул дверь, поднялся по большой лестнице. Смущённый слуга вышел ему навстречу.

   — Где барин?

Молчание.

   — Где барыня?

   — В Дессау. У них умер дядя.

   — Где барышня? (Ульрика фон Погвиш, сестра Оттилии).

   — В постели.

Подошёл Август с угрюмым лицом. Непонятно было, опечален он или не в духе.

   — Ну, в чём же дело?

   — Отец болен, очень болен.

   — Не умер?

   — Нет, но очень плох.

Цельтеру этого было достаточно. Он был страшно огорчён и не мог побороть в себе чувства острой жалости к Гёте. Ему стало ясно, что в этой распадающейся семье присутствие друга просто необходимо. Несмотря на то что он только что возвратился из Голландии и чувствовал себя усталым, он три недели не отходил от постели Гёте. Цельтер ухаживал за ним, подбодрял, развлекал, рассказывал о своём путешествии, заинтересовывал новостями. Больной, согретый этой дружеской нежностью, понемногу оживал, открылся ему, признался в своей тоске, в домашних огорчениях. Чудесное могущество музыки! Как Мария Шимановская, Цельтер сел за пианино, и мир снизошёл на исстрадавшуюся душу. Тогда, вынув красный сафьяновый портфель, Гёте читал и перечитывал ему «Мариенбадскую элегию» и утешался, слушая собственные жалобы. Понемногу возвращались силы, появилась надежда. В день Святого Сильвестра выздоровевший поэт снова принимал своих друзей в большой гостиной, увешанной картинами, над которыми возвышалась спокойная голова Юноны Людовизи. О, былые воспоминания, пейзажи Италии, сосны Кампаньи, фиалки Кастель-Гандольфо! Заговорили о любви и о женщинах. «Ба, — сказал Гёте, — в любви нет ничего общего с рассудком». В сумерках жизни он стремился ещё дышать нежными запахами весны. Прошло пятьдесят лет с тех пор, как был написан «Вертер».