Часть II Транснациональный Джинсовый Конгресс
Часть II
Транснациональный Джинсовый Конгресс
Если перейти мост Сулли, то окажешься на бульваре Генриха IV, короля-отступника, перешедшего из протестантизма в католицизм после знаменитой фразы о том, что, мол, Париж (то есть трон) стоит мессы. Бульвар ведет к площади Бастилии. Но ничего интересного здесь, как и в вероотступничестве, нет – какое-то полицейское учреждение и с десяток дорогих магазинов. Поэтому я сворачиваю с моста на Сен-Поль, продвигаюсь по паутине улочек. Зачуханные дворики превращены в милые сердцу прохожего гнездышки. В этих гнездышках – магазинчики изящной утвари и махонькие кафе. Тут одинокому туристу есть на что потратиться. Но я не турист. Просто у меня времени избыток.
Десять лет назад мне приходилось работать истопником в кочегарке, но последующие удачи освободили от этой полезной для самоуглубления, но социально малопочтенной профессии.
Собственно, по образованию я историк, имею университетский диплом. Но Провидение опять же распорядилось по-своему, и по диплому я не работал. Однако образование сказывается в желании классифицировать явления. Рок-н-ролл же слабо поддается классификации – слишком уж много тут перемешано противоречивого. Русская, склонная к рабству и бунту натура и афроамериканская импульсивность. Русско-африканское развиздяйство, одним словом. Можно тут Пушкина вспомнить. А можно и не вспоминать…
На площади Бастилии монтируют аттракционы. Скоро здесь заездят на электрокарах и закрутятся на каруселях французские дети. Этот сюжет я помню по прошлому году – за успехи в труде и учебе я водил сына на площадь, где он пускал на ветер мои сбережения.
На зеленоватой от патины колонне золотой Меркурий спешит куда-то по торговым делам. Колонну установили в честь очередной буржуазной революции, 1830 года, и Меркурий, если я правильно опознал его по крылышкам, уместен.
Обхожу площадь и по узкой и прямой улице направляюсь на север. Минут через двадцать-тридцать я упрусь в стену кладбища Пер-Лашез и истрачу там лишнее время, если не начнется дождь. А его, похоже, не будет – огромное туман-облако зависло над городом, сыро и от сырости холодно, но дождем не пахнет…
Опять весна разродилась первой травой и Петербург вздохнул полной грудью. Хотя и хилая случилась зима, но она совпала с первой волной инфляции. Все обесценивалось, и в этой уценке хотелось видеть близость перемен к лучшему, которое, как всегда, не приходило. Рубль начал вызывать беспокойство.
В театральном издании «Антракт» только что вышло мое музыкальное эссе, и от Бориса Березовского (не московского монстра, а питерского издателя) я получил некоторое количество теряющих силу рублей. Во время инфляции нечего церемониться с деньгами. Я и не собирался. Поднимаясь по роскошной дворянской лестнице Дома актера, наткнулся на Анатолия Августовича «Джорджа» Гуницкого. Чернобородый Джордж смотрел на меня мрачно, но без угрозы. Последние месяцы Гуницкий отказывался вступать со мной в беседы по каким-то своим внутренним причинам, а тут вдруг поздоровался первым и заговорщически предложил:
– Давай выпьем?
– Не вижу противопоказаний, – согласился я стремительно.
– Только мне нужно встретить одного человека и переговорить с ним об актуальных вопросах абсурдизма.
– А я могу заменить человека?
– Нет, к сожалению. Это разговор профессионалов.
– О’кей! Я подожду тебя в зале.
Поднявшись в кафе, я взял кофе в баре и сел за столик, огляделся. Когда-то в этой дворянской зале Наташа Ростова замирала от нового ужаса, ждала танцоров и женихов. Теперь тут сплетничают театральные работницы и трескает водку кто попало.
Знакомых я не нашел. Джордж задерживался. С ним мы знакомы очень давно. Двести пятьдесят лет назад, еще играя в раннем составе «Аквариума» на ударных, Джордж купил у группы «Санкт-Петербург» тактовый барабан. Мы частенько встречались в «Сайгоне» в семидесятых – восьмидесятых. Тогда Джордж учился в Театральном институте и уже «подсел» на абсурд. Пару раз, предполагая сделать быструю литературную карьеру, я затаскивал Джорджа на собрания литературного объединения, которые вел поэт Леонид Хаустов. На собрания приходили производственные поэты, и карьеры мы не сделали, но однажды все-таки напились прилично, сидели где-то возле гостиницы «Выборгская» на поваленном дереве и тупо слушали, как редактор многотиражной газеты, большой дядя Игорь Западалов, истошно декламировал в ночь:
Какая-то черная птица,
с гравюры старинной слетев…
Почему-то птица эта запомнилась мне на всю жизнь! Одним словом, мы с Джорджем плыли в одном времени, через нас перекатывались все те же и разные волны…
Джордж подсел ко мне радостно-возбужденный.
– Что-нибудь новенькое в мире абсурда?
– Не хочу пока говорить. Это секрет. Вся наша жизнь – абсурд.
– Такой абсурд нам не нужен.
– Нужен – не нужен, но надо его принимать таким, какой он есть.
– Надо в нем участвовать и изменять.
– Изменять абсурд? Это нонсенс.
– А выпить?
– Так мы уже выпиваем.
Вглядевшись, я понял, что Джордж как всегда прав. В моей руке оказался стакан с красным вином, и, судя по всему, я уже из него пригубил – сладко-липкая жидкость медленно катилась по пищеводу.
– И где ты такое «бордо» достаешь?
– Есть, есть еще места в Петербурге!
Джордж любил дешевые портвейны, иногда любил выпивать в парадных, находя в этом какую-то молодежную и хипповую романтику…
Не стану описывать всего процесса. Иногда важны не действие, а результат. В результате часа через два мы поперлись в Рок-клуб на улицу Рубинштейна, точнее, в то, что от Рок-клуба осталось к началу девяносто второго.
Совсем еще недавно вокруг Рок-клуба кипели музыкально-политические страсти. Каждый перестроечный год проходили фестивали, и они оставались кровоточащей раной в теле советской власти, которая была связана по рукам и ногам горбачевским плюрализмом и не могла разогнать наши хулиганские мероприятия. Апофеозом деятельности Рок-клуба можно назвать фестиваль восемьдесят восьмого года на Зимнем стадионе. Когда-то в юношестве я на Зимнем стал мастером спорта. В восемьдесят восьмом власти попытались фестиваль прикрыть, ссылаясь на пожарных, но алисоманы, дэдэтэлюбы и свиньефилы выстроились в революционную колонну и пошли на Смольный под транспарантами, возглавляемые Борзыкиным из «Телевизора».
«Санкт-Петербург» тоже выступал на Зимнем, и концерт удался, был снят на «бетакам» «Русским видео»…
То, что не удалось советской власти, без шума совершила инфляция. Буржуазии, пришедшей к власти, не требовалось более социальных позывов русского рока. Буржуазия хотела передела собственности и чувственных наслаждений. И того, и другого на всех никогда не хватает. Рок-клуб остался с народом, и его администрация, еще не понимая, что происходит, стала грустить и искать забытья прямо на рабочем месте…
В глухое позднее время мы вошли в темный двор. Холодный ветер вырос из недр мая. Так часто случается в Петербурге, когда после бодрого майского дня к ночи наступает почти что февраль.
– Да кто там сейчас есть? И кто нужен нам? – бубнил я, но целенаправленный Джордж отвечал уверенно:
– Там всегда есть.
– А пить?
– И пить.
К весне в распоряжении Рок-клуба остался лишь зальчик на первом этаже с окнами в ободранный дворик со словами «Цой!» и «БГ!» на стенах.
Джордж уверенно проник за дверь, и я ступил за ним. Еще недавно мы тут работали с молодежью, рассуждали о прекрасном, старались привить правильный эстетический вкус. Да, видать, в чем-то промахнулись. Зальчик представлял теперь собой жуткое зрелище. По полу были разбросаны газеты и буклеты. На плакатах с лицами Цоя и БГ сидели какие-то хипповато-диковатые почти что дети. Пахло псиной и табаком. Две желтоватые лампочки по полтора ватта каждая еле освещали пространство, и правильно делали. Из темноты возник президент Коля Михайлов, и Джордж стал наступать на того с вопросом:
– Что же это такое тут делается?!
Но Михайлов, человек средних лет со среднерусским лицом и бритым подбородком, лишь замахал руками, выкрикнув:
– Меня здесь больше нет! – и действительно растворился в пространстве.
Мы присели с Джорджем на кипы рок-газеты «Румба», словно на пеньки, и мастер абсурда достал из рукава очередную пинту «бордо».
Сделали по глотку, и я спросил:
– Анатолий Августович! Не жалко ли вам труда, таланта и изворотливости?
– Жалко, – согласился Джордж.
– Ведь мы сидим на газете, в которую вложен твой труд как рок-журналиста и редактора.
– Да, это так.
– А эти, с вашего позволения, дети! Сидят своими жопами на ликах рок-героев Цоя и БГ! И как-то тупо кайфуют. Этому ли мы учили людей долгие годы? Не Рок-клуб, а ночлежка, бомжатник какой-то!
– И это верно. Но такова правда момента. Все сгнило.
– Нет! Мы не об этом мечтали в годы светлого отрочества.
Конечно! Мы думали о другом. Мы хотели выпить вина и потрепаться без проблем. Поболтаться по центру, а после разъехаться кто куда. Но мало мне подвластные внутренние силы, разбуженные химической формулой алкоголя, уже закипали в селезенке. Слово цеплялось за слово, складываясь в роль этого вечера. Мы придумывали себе роли и тут же играли их.
– Предметы и истины должны принадлежать народу! – говорил я.
– Именно для народа я их и создавал. – Джордж тоже загорался.
– Мы сейчас эти замечательные кучи газет вынесем на Невский и раздадим прохожим! – говорил я.
– Раздадим! – соглашался Джордж. – А может быть, и продадим. Только на Невском сейчас уже никого нет.
– Тогда мы их завтра раздадим.
– Ага. Но не завтра, а послезавтра. Завтра я объявлю по радио о времени и месте.
Джордж вел на питерском радио музыкальную передачу, и наша хмельная фантазия стала приобретать практические очертания.
Мы пинками согнали молодежь с лиц Цоя и БГ и потащили рок-н-ролльную продукцию на улицу Рубинштейна – плакаты, буклеты, афиши, газеты, журналы и пластинки. Я стал махать руками, предполагая остановить машину и отвезти добычу к себе на Московский проспект, но, как назло, ни единой машины по улице Рубинштейна не проезжало. Маши – не маши! Минуты утекали в прошлое, и с новым временем приходило протрезвление. Куража оставалось на чуть-чуть.
– Кому, впрочем, нужны наши потуги? – вдруг промолвил Джордж. – Можно продукцию просто бросить на тротуаре. Заинтересованные лица подберут.
– Мы с тобой и есть заинтересованные лица… Хотя… Можно и бросить. – Я тоже засомневался. – Последний раз попробую.
Вышел на проезжую часть и увидел фары приближающейся машины. Машина оказалась иностранного производства, и она остановилась. Дверь тачки отворилась, и за рулем обнаружился Андрей Тропилло – известный на тот момент винилово-пластиночный пират.
– Торопила! – воскликнул Джордж и ринулся на водителя. – Мы тут спиратили кучу товара. Лица Цоя и БГ!
– Без меня бы у них никаких лиц не было, – заявил Тропилло, довольно неряшливый и рыхловатый тип с куцей бородкой.
– Без тебя их снова не станет. Довези добро до Московского.
Тропилло по прозвищу Торопила быстро сообразил, в чем тут дело, одобрил грабеж и согласился подбросить. Вообще, Торопилу фиг найдешь, если станешь искать специально. А тут посреди ночи на пустой улице пират на тачке…
Через полчаса я уже был дома с барахлом, и по головке меня семья за это барахло не погладила.
Следующим вечером Джордж объявил по радио об акции по защите национальной валюты рубля – мы решили, что просто так, без сюжета, раздавать народу музыкальную продукцию будет глупо и нелепо; следует продавать ее, но каждый предмет станет стоить только один рубль. Днем я зашел в офис фирмы Тропилло «АнТроп» на Литовском проспекте и набрал еще пару коробок с пластинками «Битлз», «Лед зеппелин» и прочих, выпускаемых Торопилой пиратским способом.
Около четырех часов пополудни мы с Джорджем уже расположились на ступенях Инженерного замка, ожидая народ, который, собственно говоря, мог и не прийти. Но… потянулись робкие вереницы людей. Приехали две телевизионные бригады и дюжина журналистов. Пришел Васин с ящиком – ему мы пообещали передать мешки с рублями. Рубли уже мало что стоили, но на мешок можно было выручить с бутылку водки для храмовой трапезы…
Торговать нужно уметь!
Народ давился и протягивал обесцененные бумажки. Какой-то шутник предложил доллар, но у него ничего не получилось. Сквозь молодежную толпу пробилась старушка с авоськой и потребовала битлов…
Мы работали честно и строго: доллары, червонцы и четвертные билеты не принимались. Тут же в сторонке юный ловкач стал продавать бумажные рубли по пятерке. Постмодернистский перформанс и отчасти инсталляция удались – инфляцию мы с Джорджем остановили на два часа.
Так это выглядело внешне. Внутренне же процесс тоже имел свое развитие. За час до акции Джордж заявил заговорщически:
– Я придумал. Теперь это главное. На тебе джинсы. И на мне джинсы. Я шел вчера по центру и увидел джинсы на человеке. Они объединят мир.
– Джордж, ты гений!
– Тут не про гениальность идет речь, а про Манифест.
– Я понимаю, Новый Джинсовый Интернационал! Джинсы бродят по Европе!
– И – Всемирный Джинсовый Фестиваль! Я уже сочинил Манифест, и ты его прочтешь народу басом.
Так оно и случилось. Рубли и толкучка случились после. Сперва я прочел Манифест Гуницкого. Вот он:
ДЕКЛАРАЦИЯ
Джинсы – всемирная вещь
Джинсы носят все.
Бедные и богатые. Студенты и чиновники. Молодые и старые. Рокеры и домохозяйки. Демократы и коммунисты. Больные и здоровые. Умные и глупые. Вегетарианцы. Поэты. Дети. Весь мир. Стало быть, Джинсы – всемирная вещь.
Джинсы – символ нового времени
Феномен Джинсов – уникален. Несмотря на разнообразие фасонов, моделей, вкусов и цен, интерес к Джинсам не ослабевает. Когда-то в них ходили одни ковбои, теперь Джинсы нечто большее, чем просто одежда.
Джинсы – это культура, технология, мода, бизнес и производство.
Джинсы – это самая бескровная, чистая и «мягкая» революция.
Джинсы – это один из символов нового времени.
Что будет завтра?
Стал ли мир лучше после того, как в Штатах придумали Джинсы? Нет. Но все-таки теперь в отношениях между людьми больше демократизма, нежели раньше. Не только из-за Джинсов, однако во многом благодаря им.
Сегодня столько разговоров о конце света! Черт возьми, они стали привычным фоном, их все больше и больше с каждым днем, кажется, что еще немного, и все мы поверим в неизбежность тотальной катастрофы. Не переводятся незрячие псы, толкающие нас к разъединению. Что же будет завтра?
Может быть, только Джинсы почти ни у кого не вызывают возражений… Стоп!
Мы предлагаем
А что, если пойти по этому пути?
Может быть, именно Джинсы станут мотором нового Возрождения?
Может быть, именно Джинсы спасут истерзанную цивилизацию?
Может быть, именно Джинсы – людьми придуманные – помогут людям?
Может быть, именно Джинсы дадут миру шанс на пороге третьего тысячелетия?
Мы предлагаем попробовать.
Мы предлагаем провести Всемирный Джинсовый Фестиваль!
Мы предлагаем всем сыграть вместе с нами в эту кайфовую игру!
(Перепечатывая манифест-декларацию, я вдруг вспомнил, что ошибся – эти слова Джордж сочинил после рублевой акции, и я их читал на том же месте через месяц. Сперва я хотел сделать исправления в тексте, но не стал. Я тут, чай, не историческую монографию пишу! Просто вспоминаю, просто выковыриваю из мозга события за событиями в том порядке и с тем качеством достоверности… Как вспоминается, так и пишу!)
…Телевидение сняло сюжет, пресса побежала строчить заметки, а народ разошелся озадаченный. Во время рублевой распродажи к Инженерному замку подъехали рэкетиры с автоматами, желая получить, видимо, свой процент с торговли. Но ничего не поняли, купили за рубль пластинку «Битлз» «Револьвер» и улетели прочь на «БМВ».
Необходимо упомянуть еще одного участника нашей антиправительственной акции: возле Инженерного замка во время мероприятия пел джинсовые песни старый битломан Леня Тихомиров, рыжий и худощавый человек двухметрового роста. Он носил, да и сейчас, думаю, носит длинные рыжеватые волосы и бородку. Мы все знакомы с начала семидесятых, и появление Лени возле замка оказалось естественным, как майский ледоход на Неве. Третьего Отца джинсовой демократии явно не хватало.
Один мешок рублей забрал Васин, один я присвоил себе, с третьим мешком Джордж и Тихомиров отправились в Дом актера праздновать победу антиправительственной манифестации. Пока Джордж и Леня устраивали вакхические игры в княжеском дворце на Невском, я прослушал очередную лекцию о трезвой жизни по методу доктора Шичко в обществе «Оптималист». Жена решила отказаться от курения, а меня с братом Александром уговорила бросить пить. В определенном смысле мы с Александром уже достигли той точки, когда эти уговоры звучали уместно.
В красном уголке возле метро «Чернышевская» звучали приблизительно такие слова:
– Не вина это ваша – пьянство, алкоголизм, курение: это беда ваша! Каждый вечер в процессе занятий выкраивайте несколько минут для разговора со своими органами, своими болячками. После вы их запишете и сдадите мне. Вот вам пример такого разговора. Я его приведу с разрешения автора Ольги В.: «Дорогая моя больная печень! Я очень виновата перед тобой, что никогда не берегла, не заботилась о тебе, не задумывалась о тех нагрузках и перегрузках, которые ты испытала от моего неправедного образа жизни. Прости меня, родная. Я обязательно изменю все в своем образе жизни – перестану употреблять алкоголь и никотин, питаться жирно, обильно и смешанно. Обязательно помогу тебе очиститься от грязи и билирубиновых камней, которые бородавками облепили тебя…»
После таких слов я извинился пред печенью и не прикасался к алкоголю почти полгода, а затем нарезался до одеревенения с помощью Джона Леннона. Впрочем, это уже другая история, хотя история всегда одна и та же.
Лето девяносто второго года прошло двусмысленно. Пока папаша Ельцин крушил, мы создавали, рассчитывая, что рано или поздно «оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа».
Встречаемся как-то с Джорджем, и тот говорит:
– Абсурд велик уже только тем, что он всегда другой. Он не повторяется, и мы не должны повторяться. Движение – это все.
– Вот и я говорю – движение! – подхватил я последнюю фразу Джорджа. – Народное джинсовое движение!
– Нет. – Анатолий Августович засомневался: – Надо подавать документы и регистрировать. И эти бюрократы все погубят.
– Кто сказал – надо? Наоборот! Ничего не надо регистрировать. Свободное волеизъявление граждан. Если какое-то количество человек объединяется без всякой цели, то это и есть то, что нужно, неизвестно что.
С такими словами поехали в Выборг. Теплое зеленое лето окружало нас. Ласковое синее небо. Щекотали близость границы и миражи северной архитектуры. Выборгские энтузиасты еще не догадывались о падении питерского Рок-клуба и пригласили на местный фестиваль некоторое количество вершков и корешков из числа клубной бюрократии. Прямо с платформы Николай Михайлов и Ольга Слободская отправились в местный буфет, а мы с Джорджем смеялись над ними с обвинительным уклоном: Джордж на время присоединился к методу Шичко, потому что джинсового кайфа нам и так хватало.
– У меня есть кусок ватмана, – втолковывал я Джорджу. – Любой желающий вступить в движение просто вписывает свою фамилию.
– Как же оно называется? Должно же движение как-то называться!
Мы бродили по Выборгу, сидели в зале Дома культуры и слушали неинтересные звуки местного разлива. В итоге мы придумали название.
– Транснациональный Джинсовый Конгресс!
– Точно! Как у Нельсона Манделы и Индиры Ганди.
– За один членский рубль человек становится конгрессменом.
– Всего за рубль?
– Да! И еще, Джордж, нам нужна всероссийская джинсовая газета.
– Ты что – Ленин?
– Heт! Хотя стоит разобраться. А ты, Джордж, вылитый Карл Маркс.
– Только без намеков!
– Как ты мог подумать! А я, чур, Энгельс.
– Тогда, выходит, Леня будет Лениным.
– В конце-то концов, ничего плохого в этом нет.
– Тем более что Ленин тоже носил рыжеватую бородку…
Кусок ватмана я все время носил с собой. Встречаю, например, выдающегося писателя Валерия Попова, человека не молодого, однако и не глупого, и говорю:
– Валерий Георгиевич, вы представляете себе новый российский флаг?
– С трудом, но представляю. Это который в полоску?
– В полоску. С одной стороны белая, с другой – красная. А между ними синяя. Белые с красными никогда не договорятся, если их не разделят синеджинсовые. Но в реальной жизни джинсовые еще не занимают положенной им трети. Так вы, Валерий Георгиевич, вступаете в наше народное движение?
– Вступаю. А что для вступления нужно?
– Для вступления следует вписать себя в кусок ватмана и сдать рубль.
Писатель вписал себя моментально, а вот рубль долго искал по карманам, нашел наконец, отдал не без сожаления.
Стали вступать в джинсовое движение музыканты. «Санкт-Петербург» полным составом. Виртуоз Ляпин. Случайно наткнулись с Джорджем на БГ, и тот вступил. Ватман у меня сохранился, и я смотрю сейчас на его потертую поверхность, перебираю фамилии: Старцев Саша (рок-журналист), девять работников тогдашней телепрограммы «О-ля-ля!», Сева Новгородцев (британский радиоведущий), Прохватилов – Селиверстов – Федоров (верхушка газеты «Петербургский литератор»), Андрей Измайлов (автор книги «Русский транзит»), Дмитрий Толстоба (классный поэт), Александр Кан (музыкальный критик), Виктор Топоров (злобный критик), Лейкин – Либабов – Кефт («Лицедеи»), Виктор Ращупкин (олимпийский чемпион по метанию диска), Коля Баранов (доктор химических наук), Шинкарев – Шагин – Голубев и другие «митьки», сексолог Лев Щеглов, холостяк Аркадий Спичка, много других известных и малоизвестных русских, немцев, американцев и одна француженка…
Вступали все, кому предлагалось, – никто не отказывался. Многие журналисты стали конгрессменами с удовольствием, и в дюжине газет фактически открылись джинсовые ячейки. За рекламу хорошего дела платить не надо! Каждое наше действо отмечалось питерской прессой.
На один из хеппенингов в ДК на Обводном канале приехала съемочная группа «Телекурьера» во главе с дамой Антоновой. Я только что сочинил «Гиперинфляционный рок», и «Телекурьер» нас снял. Джинсовая толпа подпевала. И Антонова вступила в движение, хотя, возможно, и не поняла – куда.
«Телекурьер» случился уже осенью девяносто второго, тогда демократия требовала убрать Ленина с денег. Вот текст тогдашней песни:
Один собчак сжат в моей руке,
другой собчак в Сбербанке,
третий собчак пошел гулять к реке —
на него напали там панки.
На паперти лежат пять медных салье,
а время бежит и жизнь проходит.
Но один собчак еще сжат в руке.
Господа новые, новые боги!
Один собчак как большая луна,
одна салье – монета-замарашка.
На одну салье не купишь и вина.
Эй, хочешь получить собчак, милашка?!
Но если миллион медных салье
пойдут на один собчак войною,
то красивый собчак утонет в дерьме.
Господа новые, новые боги
и новые деньги: один собчак – это сто салье!
На Невском проспекте два вьетнамских моряка
обменяли фунты и баксы,
чтоб на Сенном рынке за полсобчака
закупить грузовик ваксы.
За миллион салье миллион сапог
чистили целый год сапожники.
Каждый жил и умирал, как мог.
Господа новые – новые должности!
Один собчак сжат в моей руке,
другой собчак в Сбербанке,
третий собчак завял на сквозняке,
четвертый потерян по пьянке
и пятый собчак не в моем кошельке,
с шестым я в ссоре, а седьмой случайно
отдал любимой и иду налегке.
Господа новые – новые чаянья
и новые деньги: один собчак – это сто салье!
Новые деньги это!..
На куске ватмана поместилось около тысячи фамилий. Первые десять месяцев Джинсового Конгресса прошли бурно и весело, как это всегда случается в истории любого дела, придуманного не со зла и без кровожадных целей. Джинсовый Конгресс можно было назвать постоянно действующим балаганом с постмодернистским уклоном – движение практически цитировало и пародировало действительность. Допародировались в итоге.
Имеет смысл привести список джинсовых акций за девяносто второй год, своеобразный календарь добрых джинсовых дел.
21 мая – акция в защиту российского рубля (колоннада Михайловского замка).
25 июня – учредительная акция Транснационального Джинсового Конгресса (колоннада Михайловского замка).
11 июля – участие в радиопередаче «Севаоборот». Радиомост Петербург – Лондон – Петербург (Петербургское радио).
16 июля – рекламная акция-концерт (двор Рок-клуба).
5 августа – первая радиопередача «Джинсовое Радио» («Радио „Россия“»).
22 августа – участие в концерте «День независимости» (клуб „Рокси“»).
19 сентября – русско-американский концерт (клуб «Рокси»).
9 октября – участие в концерте «День в жизни», День рождения Джона Леннона (рок-клуб «Сатурн» и Дворец спорта «Юбилейный»).
16 октября – участие в концерте «Открытие сезона» (Дом журналистов).
Под Новый 93-й год вышла газета «Джинсовый Конгресс»…
Интересная штука получилась с Новгородцевым. Тот эмигрировал из России сто пятьдесят лет тому назад и отвык от петербургских завихрений ума. А тут приехал на автобусе Би-би-си благосклонно выслушивать и учить нас. На Итальянской улице из Дома радио предполагался прямой эфир программы «Севаоборот». Сева пригласил Васина, Гребенщикова и нас – отцов-устроителей джинсовой демократии.
В уютной обстановке Сева и его напарник (не помню имени) откупорили бутылочку шампанского и стали умело проговаривать разные шутки. Впрочем, шутки порядком устарели. Как и утонченный образ седого Севы. Время России неслось вскачь, а Сева Новгородцев остался жить в предыдущих десятилетиях.
После Севы в эфире Би-би-си возник Васин, прокричал здравицы-молитвы и потребовал у человечества денег в свою религиозную пользу. За Васиным в эфире оказался Гребенщиков, который произнес нечто непонятное об учрежденном им движении «новых евреев». На что Джордж Гуницкий только покачал головой, приговаривая:
– Ну-ка, ну-ка! Интересно, интересно.
После БГ в эфир Би-би-си полетели отцы-устроители со своими призывами к Бедным и Богатым. Сева Новгородцев и его напарник перестали шутить. Они сидели перед микрофоном с отвисшими челюстями.
Как грозовая туча, наступало девятое октября девяносто второго года, День рождения Джона Леннона. «Санкт-Петербург» должен был играть на битломанском концерте во Дворце спорта «Юбилейный». Состав временно стабилизировался, и хотя мы не концертировали постоянно, но имели отрепетированную программу качественного мейнстрима, включая такие хиты городского масштаба, как «Дура», «Невский проспект», «Наши лица». Я эту программу готовил по очереди уже с тремя сумасшедшими гитаристами и устал и репетировать, и просто петь. Гуницкому и Тихомирову предложил разнообразить выход «Санкт-Петербурга» их участием – и отцы-устроители согласились.
Года два я уже сотрудничал с газетой «Петербургский литератор», где печатал разнообразные материалы под рубрикой «Клевость и Кайф», сочиняя все, что приходило в голову; иногда статейки получались на грани пристойности. Поскольку в битл-манифестации принял участие и Сергей Федоров, литератор и человек забавный, и его битлование получилось смешным, я сочинил о Дне рождения Леннона что-то вроде были, где вывел себя, Джорджа и Леню, стараясь представить, как это выглядело со стороны. Имеет смысл привести материал, написанный и опубликованный в «Литераторе» по горячим, так сказать, следам.
ОЛ Ю НИД ИЗ ЛАВ,
или ПОХОЖДЕНИЯ ПЕТЕРБУРГСКОГО ЛИТЕРАТОРА В ВЫСШЕМ СВЕТЕ
Сотрудник С., малый не без лиризма, задумчивый циник и недурственный литератор, любящий в летнюю ночь вдруг разразиться итальянским тенором в кругу таких же литераторов, коротающих жизнь на обочине; одним словом, С. с полгода как стал сотрудником газеты «Петербургский литератор», то ли для денег, то ли для того, чтобы занять время.
Денег приходило мало, и время оставалось как сдача. Однажды в редакции появился Громила, выдающий себя и за писателя, и за знатока рок-н-ролла, и за того, и за сего, и все это ужасным басом. Веры ему было немного – слишком уж грандиозны и различны были проекты, на участие в которых он претендовал, но пришла осень, тоска и пропал тенор. Тут и подвернулся Громила с предложением на вечер. В пятницу. Громила что-то пробасил про 9 октября, про какого-то Джона, про какой-то храм и англичан, и музыку, и водку, если честно сказать, и прочие небылицы о возможном вознесении «Литератора» к коммерческим высотам. Сотрудник С. мало что понял, но про водку отложилось. Как шутка.
Набив рюкзак пачками со свежим номером «Литератора», сотрудник С. подошел к кинотеатру «Сатурн», известному ему как заведение третьего сорта с плохим залом и скучным буфетом.
– Вот и рюкзак! – приветствовал Громила сотрудника, увлекая того в недра кинотеатра. – Тут такие дела закрутились! Будет высший свет. Будут битлы и телевидение.
– А кто-нибудь купит газету «Петербургский литератор»? – справедливо поинтересовался С., еще не веря в перспективу вечера.
– Мы объявим о манифесте «Джинсового Конгресса», и у тебя газету оторвут вместе с яйцами! Ха-ха!
Становилось интересно, и сотрудник поволок рюкзак. На первом этаже кинотеатра еще валялись доски, мешки с цементом и кадки с песком. Но на втором этаже и вправду начиналась другая жизнь. Горели софиты, телекамера делала пробные наезды на кинозал, превратившийся в ресторан. По сцене бродили музыканты в разноцветных штанах, а между столов сновали джентльмены в смокингах и с подносами. Обещанное неожиданно стало сбываться – помещение быстро заполнили всякие люди непринужденных манер. Среди них узнавались сотруднику С. лица, виденные по ТВ. Макаревич, Курехин, «митьки» и еще много других завсегдатаев бомонда, фамилии которых не вспомнились на раз. Громила усадил сотрудника С. за центральный стол, велел достать газеты с джинсовым манифестом, велел действовать, а сам скрылся. До водки С. чувствовал себя очень даже нелепо посреди зала, но скоро та появилась, вместе с отцами-устроителями джинсовой демократии.
Последние и правда вели себя без апломба. Потом Громила сказал:
– Так это Бабушкин! Он нашу газету приволок! Он сейчас ею всех достанет. Настоящий Бабушкин!
После этих слов к сотруднику С. отнеслись и вовсе как к своему.
Критическая масса знаменитостей сдетонировала. На сцене заплясали певец с гитарой и артисты с трубами. Охрипший юноша прокричал в паузе:
– Спасибо бизнесменам! Только они дали нам! Спасибо мэрии и всем другим! Да здравствует Джон Леннон и его храм!
Оркестр продолжал плясать, а сотрудник С. стал думать, что ему делать с газетой. Чернобровогривый отец-устроитель съязвил мрачно:
– Тут нулевая джинсовость. Всем джинсовая смерть.
Длинный отец-устроитель произнес дружелюбно:
– В Ливерпуле я Алана Вильямса угощал пивом. Денег у него совсем нет.
В то же время Громила душил Макаревича басом в пользу Джинсового движения. Затем Громила и Длинный с гитарами, а Мрачный с бонгами подались к сцене. Они спели что-то английское, а после уже на русском представили сатирические куплеты про Собчака и Салье. Сотруднику С. передалось, как вирусная болезнь, это веселье, но его нерв, движущая сила, его Джон Леннон, его мажорный квадрат оставались за пределами опыта. Не хватало базиса для адекватного инджоя, но можно было и было что выпить.
Постепенно отцы-устроители становились центром вечеринки. Длинный пел по-английски, и зал подхватывал припевы. Седой коротышка преклонных лет с нездоровым румянцем подсел за стол, и Длинный сообщил сотруднику С.:
– Это Алан. Первый продюсер «Битлз». Я его пивом угощал. Пожмите друг другу руки.
Они пожали.
– Вел! Ба-буш-кин!
В порыве дружелюбия С. протянул господину Вильямсу блюдо с капустой.
– Ноу! – сдвинул брови господин продюсер, взял водку и воскликнул: – Ол ю нид из лав! Ши лавз ю! Ё маза шуд ноу! Джон Леннон!
– А он купит газету «Петербургский литератор»? – спросил С. у Громилы.
– Если ты сможешь объяснить. Только у него все равно денег нет. Второй год приезжает без денег.
Сотрудник С. протянул Алану Вильямсу газету.
– Она очень прогрессивная. Отстаивает ценности цивилизованного мира.
– Йес! – воскликнул господин Вильямс и увековечил газету размашистым автографом.
Понятное дело, сотрудник С. знал про битлов и Леннона, но как-то далеко это располагалось от его интеллектуальной территории. Окружавшие его люди хотя и были с реальными лицами, но не очень.
– Куда нам ехать? Зачем?
– Всем джинсовая смерть!
– Помню, беру я пиво в Ливерпуле…
А вокруг уже собирались куда-то на автобусах. В автобусе к сотруднику С. на колени сели девушки. Они щипали его за уши и хихикали:
– Бабушкин, а-а, Бабушкин! Ты почитаешь нам перед сном «Петербургский литератор»?
Кавалькада из автобусов, «мерседеса» с Макаревичем и телемахины на колесах подъехала к «Юбилейному». Толпа поклонников несколько распахнулась, и С. с группой знаменитостей проследовал в глубь кулис, успев дать парочку автографов девчушкам из толпы. За кулисами было битком и накурено. Предполагалась следующая порция веселья, но Громила взял сотрудника С. под локоть, отвел в фойе и поставил в гардеробе, произнеся заговорщически:
– Ждешь сигнала. Когда со сцены объявим о Джинсовом манифесте и твоей газете, тогда к тебе и повалят. Деньги-то есть куда складывать?
Для денег был рюкзак. Но что есть деньги, когда канитель с «Литератором» могла стать преградой между сотрудником С. и девушками, битлами, весельем и вином?
Со сцены донеслось:
– Джонни всегда и форева… Великий день святого октября и божественные звуки чистого кайфа… В твой день рождения тысячи людей… И скоро твой храм… Все, что нам надо, – это только любовь!..
Заколотили барабаны, задрожал бас, и гитара взвилась на дыбы, а толпа закричала. Сотрудник С. плюнул, положил в карман деньги за проданную дюжину газет, перебросил рюкзак за плечо и сквозь толпу стал пробираться к сцене, надеясь проникнуть туда, где его ждала жизнь.
…К часу ночи избранные из избранных артистов стали тайком исчезать через служебный выход. Снова летел автобус через мосты и каналы в сторону «Сатурн-шоу» за «мерседесом» с Макаревичем. Ресторан встретил тишиной, столами с дармовой выпивкой и кислой капустой за бешеные деньги.
– Всю капусту за счет «Петербургского литератора»! – вскричал сотрудник С., отдав месячную зарплату джентльмену в смокинге.
– Сейчас бы пива, как в Ливерпуле, когда я да Алан Вильямс… – помечтал Длинный.
Тут-то господин Вильямс и появился, сопровождаемый дамой в вечернем платье и боа.
– Виз э литл хэлп ов май фрэнд! Слоу даун! Энд донт лет ми дан!
– Две капусты англичанину и его даме!
Народ подъезжал и подъезжал, к трем часам все началось сначала.
Тут дама в боа голосом усталого диктора объявила:
– Господин Вильямс просит присутствующих спеть русскую песню про черного ворона.
После паузы почти трезвого недоумения раздалось:
– Пусть сперва пива купит!
– Его битлы выгнали, и у нас не заржавеет!
– В День Джона смеет, гад!
– Но вы должны! – настаивало боа. – Это имеет значение для возрождения нашего города!
– Если вы кого-то убивали, вы и пойте!
И тут поднялся сотрудник С. Высоким, ясным, как почерк отличника, тенором он вывел в ночном угаре строчку:
– Че-е-ерный во-о-ор-о-он…
Потом господин Вильямс плакал. Сотрудник С. его жалел, гладил по седой головке, а дама в боа жалела сотрудника С., положив ему на плечо дряблое желе грудей.
Сотрудник С. очнулся в прихожей своего жилья на Охте одетым и без потерь, с рюкзаком за плечами, который и не дал упасть. Осенняя тоска опять наваливалась своей абстинентной пустотой.
Господин Вильямс спал в самолете, не зная покуда, что под ногами у него покоится пачка «Петербургского литератора», а в бумажнике его ждет накладная и соглашение на монопольное право распространения газеты на территории Соединенного Королевства.
Такова частичная правда. Чтобы представить образцы своей развязанной публицистики, я предложу читателю еще пару материалов из раздела «Клевость и Кайф».
ЗАКОНЫ ФИЗИКИ ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ
(русский гандизм)
Есть атлантисты и есть евразийцы, есть кришнаиты, фашисты, гандисты, марксисты, «новые левые», перонисты, правые, шииты и сунниты, есть просто идиоты… Кого только нет. Есть все.
Нет только валдаистов, но и они будут, если мое изобретение будет внедрено в политическую жизнь России.
Ведь что случилось и еще случится?.. Возбужденная толпа выходит на несанкционированный митинг (или шествие). Не важна окраска – важен факт. Тысяч пять граждан, к примеру, собирается под транспарантами, и в каждом гражданине веса килограммов под семьдесят (5000 гр. х 70 кг = 350 тонн). Появляется человек сто правительственных боевиков со щитами, дубинами, в шлемах, допустим, по сто килограммов в каждой особи (100 б. х 100 кг = 10 тонн). Первые ряды митингующих или шествующих получают по башке, и все триста пятьдесят тонн бегут в страхе, не устояв всего лишь перед десятью.
Решение задачи элементарно, как яблоко Ньютона. Следует просто отключить законы психики (боль, страх) и включить простые физические механизмы. У жителей Валдайской возвышенности (далее – валдаистов) опыт многовековой. Пять тысяч человек должны явиться на митинг или шествие с поллитровкой. При появлении ОМОНа все по команде выпивают 0,5 литра и ложатся. (Тару можно бросить в ОМОН. Вес тары приблизительно равен 10 % веса ОМОНа.) Боевики бить-то любят и умеют, а вот погрузить с десяток вагонов…
Короче, валдаизм – это оригинальное российское политическое течение с элементами толстовства-гандизма.
ГАЙДАР И ЕГО ГЕРОИ
Был сон: под бой курантов, объявивших Новый 1992 год, Гайдар поднял фужер, свободную руку положил на книгу дедушки про Тимура и его группировку, посмотрел на веселые пузырьки шампанского и бодро произнес:
– Они у меня еще вот как попляшут!
И советская эстрада-попса заплясала, потрясая перьями на шляпах, а Рок-герои заплясали по другой причине.
Конец года свободных цен и юного капитализма в России был ознаменован активизацией концертной и иной деятельности Героев рок-н-ролла. В «Октябрьском» неделю без ажиотажа, но с хорошим заполнением зала играла «Машина времени», а в фойе продавалась книга мемуаров А. Макаревича. Чуть позже в СКК группа «ДДТ» представила программу «Черный пес Петербург», а в фойе продавалась пластинка «Актриса-весна». Тогда же в «Октябрьском» выступал «Наутилус» и продавал свою пластинку. БГ, объявив возрождение «Аквариума», сбацал во Дворце пионеров и школьников. В фойе продавался «Русский альбом»…
Мотаясь по СНГ, рок-директорам приходится, например, в украинских землях брать за концерт купонами, закупать сахар и манную крупу, везти в Россию, менять крупу на рубли и только после меновой процедуры выплачивать гонорар Героям…
Что было у среднестатистического Героя рока? Ну – инструменты фирменные, ну – тачка у кого-то и дачка, ну – видик, одежда, какое-то еще имущество и деньги в госбанке. Вряд ли бриллианты и слитки злата. Имущество-то осталось, а деньги сгорели, как и у прочих сограждан. Все мечутся теперь в поисках вчерашнего достатка, а звездам приходится метаться публично. Презентации там, телеигры и другая кака…
Был сон: под бой курантов, объявивших Новый 1993 год, Гайдар залпом осушил стопарь неразведенного «ройяля», подумал мрачно, что приучили, черт, за год контрабандисты, поймал кайф, снял со стены гитару, поудобнее устроил ее на круглых коленках, обтянутых потертыми еще в университетские годы «левисами», прокашлялся и запел битлов: «Бэк ин Ю-Эс, бэк ин Ю-Эс, бэк ин Ю-Эс-Эс-А-а-а!»
Тогда эти статьи читались весело, а теперь – грустно. Иногда знакомые спрашивали:
– Ты, парень, собственно, за кого? За демократов или за коммунистов?
– Я, парни, за Перикла и за Томаса Мора. И еще – за Гаргантюа и Пантагрюэля.
– То-то и видно, дружище!
– Мне, мужики, надутые дураки не нравятся.
– А ты сам-то, старичок, умный или дурак?
– Хочется умным быть, но в историческом плане от дураков без должности всегда пользы больше получалось.
…Осенью заболел отец. Он сидел сутулый на крыльце нашей дачи и смотрел в сторону вянущего сада, на то, как ветер качает сырые ветви и срывает яблоки. Низкие беременные тучи двигались на север, и было еще тепло. Еще никто не знал про онкологию, но теплые дни сентября казались ледяными. Отец все понимал, но подыгрывал нам – маме, брату, мне. Позже он лег в больницу и выписался после операции. Мы обсуждали семьей, как решить проблему со вторым легким, в котором будто бы накапливается жидкость и мешает жить. А жидкость в легком действительно собиралась, и ее врачи откачивали. Отец снова лег в больницу на реке Фонтанке, куда мы с братом приезжали по очереди. Отец снимал больничную пижаму, футболку, садился на край кровати спиной ко мне и просил помассировать спину. Я касался его желтоватой кожи со множеством родинок, растирал ее, повторяя про себя: «Ты расщепляешься, расщепляешься, расщепляешься. Ты уже растворилась. Опухоль».
Прошел Новый год.
Я не был народным лекарем. Да и не верил в них. Мама узнала о каком-то целителе и, несмотря на убеждения, позвонила. Тот порасспрашивал ее об отце и отказался. Отец уже был дома. Услышав телефонный разговор, он проявил некоторый интерес, но, узнав про отказ, сказал:
– Ладно.
Он хотя и обрусел полностью, но по характеру оставался латышом. До двадцати лет мы были близки. В детстве, когда мне было года три-четыре, отец укладывал меня спать и рассказывал про слонов. Он начинал засыпать первым, но я требовал:
– Еще, папа! Еще про слонов.
В юности я стал гордостью семьи, поскольку мои фотографии печатали газеты, сообщая, какой Рокшан, Рикшан, Рекман и даже Бекар (!) замечательный молодой спортсмен. Будущий олимпиец! Но к двадцати годам я стал джинсовым волосатиком с гитарой и отношения с отцом испортились. Несколько раз я даже кричал на него, и отец только вздрагивал. В своих претензиях он был, скорее всего, не прав, но мои оскорбления не стоили этих претензий. Я его сильно обидел, и отношения между нами не восстановились, мы выжидательно смотрели друг на друга последние двадцать лет, так и не сделав шага навстречу.
Теперь отец умирал, и мы по очереди с братом приезжали к родителям вечерами. Он еще ходил, смотрел телевизор, мог говорить. В тот вечер дежурил брат. Это было в феврале. Отец сидел в кресле возле телевизора. Он был коммунистом, стал им еще во время войны, на флоте, а по телевизору в очередной раз насмехались над коммунистами. Отец досмотрел новости, закрыл глаза и скончался. Брат сидел рядом и не сразу сообразил, что произошло.
А я в это время тусовался в ДК Ленсовета – там Джордж организовал концерт под названием «Зимние джинсовые игры».
Но эта книга не о смерти, а о бессмертной жизни. О смерти я больше не буду.
* * *
Зимой девяносто третьего года постоянно что-то происходило. С одной стороны, я все более наезжал на Андрея Тропилло, то есть на его студию, предполагая все-таки довести двадцатилетнюю историю «Санкт-Петербурга» до записи студийного альбома; с другой стороны, дело оджинсовления российского народа продвигалось семимильными шагами.
Средства массовой информации любили нас. Олег Агафонов снял двадцатиминутный сюжет с моей и Лёниной рожами в кадре (Джордж по каким-то своим психоделическим причинам отказался от съемок) и клипом на песню «Дура» в конце сюжета. Клип снимали в училище имени Мухиной, «Мухе»; именно там, где начинался в шестьдесят девятом году «Петербург». Бывшие мои фаны стали ректорами, деканами, проректорами, профессорами и просто пьяницами.
Пока Агафонов ждал камеру и софиты, я удалился с руководством в кабинеты, а когда очнулся… то было уже утро. Я неведомым образом оказался дома. На меня печально смотрели жена и сын-дитятко. Как позже выяснилось, в съемке клипа, кроме меня, активно участвовали ректоры, проректоры, деканы, профессора и просто пьяницы. Мы дергались в зале с гобеленами, студенты и прохожие визжали от ужаса, а Вася, Коля, Сережа и Серега играли на гитарах-барабанах и посматривали на меня с завистью.
Тогда же вышел в свет первый (и последний) номер газеты «Джинсовый Конгресс» – я выпустил его как приложение к «Петербургскому литератору». Приложение не требовало регистрации и прочей бюрократической бодяги. Деньги на газету дал приятель Лени Тихомирова. Джордж же выступал как диктатор, как Сулла или Сомоса. Он наполнил номер своими пространными рассуждениями и умозаключениями. Я тоже не пощадил газетной площади…
Ко мне на Московский приехал грузовичок с тиражом, накрытым попоной. На попону падал снег. Медленно и нежно. Я таскал один джинсовые пачки в квартиру.
Газету напечатали дореволюционным способом на корявой серой бумаге. Прямо-таки народная джинсовая правда. По крайней мере, первая в мире с таким содержанием.
Гуницкий-Маркс, Рекшан-Энгельс, Тихомиров-Ленин написали следующее – я представлю по образцу нашего газетно-джинсового творчества в алфавитном порядке:
О ДЖИНСОВОМ СОЗНАНИИ
Джинсовость.
Джинсовое Сознание (ДС) – это, как ни крути, безусловная реальность конца столетия. Рассмотрим, из каких составляющих возник феномен ДС.
Одним из важнейших критериев ДС или ДМ (Джинсовый Менталитет) является Джинсовость (ДЖ). ДС, как и любое другое сознание, надматериально, но, реализуясь в разнообразных жизненных лабиринтах и воплощаясь в практике многочисленных частных явлений, оно вычленяет из этих явлений некое специфическое свойство – качество, т. е. ДЖ.
Таким образом, ДЖ – это воплощение ДС, его ипостась в сущем. ДЖ позволяет познать природу ДС (ДМ). Более того, без конкретной ДЖ того или иного явления (объекта, субъекта) нельзя определить наличие у того или иного явления (объекта, субъекта) ДС (ДМ).
Стало быть, ДЖ – это мера ДС. ДС определяется только благодаря ДЖ, однако и ДЖ, в свою очередь, определяется только через ДС. В тех же случаях, когда ДЖ не является мерой ДС, находится в отрыве от ДС и существует вне ДС, мы имеем полное право обозначить ее как бессознательную или спонтанную ДЖ…
и так еще пару страниц.
