Глава 9 Год тысяча девятьсот шестьдесят девятый
Глава 9
Год тысяча девятьсот шестьдесят девятый
Я вернулся с пустынного уругвайского пляжа Ла-Палома назад во Франкфурт. И провел Рождество и последнюю неделю этого неспокойного 1968 года в размышлениях, все время возвращаясь мысленно назад, но с нетерпением ожидая, что принесет новый, 1969 год.
Клаус Тиле нашел для меня маленькую мансарду в восточной части города, где я снова с усердием занялся устройством гнездышка для новой семьи, которую собирался создать весной.
Германия была на пути перемен. Запал, подожженный в 1968 году, привнес в консервативные в своем большинстве властные структуры, традиционно опиравшиеся на принципы немецкого правопорядка, не претерпевшего существенных изменений с времен нацизма, и отмеченные к тому же печатью аполитизма, характерного для восстановительного периода пятидесятых годов, сначала неподдельное удивление, потом растерянность и наконец неуверенность, а в 1969 году дал почувствовать во всех сферах общественной жизни свою освободительную и раскрепощающую силу.
В политике благодаря новой ориентации Свободной демократической партии (начатой со съезда партии в 1968 году во Фрейбурге новым председателем Вальтером Шеелем, сменившим на этом посту правого консерватора Эриха Менде) стало возможным сенсационное избрание политика от социал-демократической партии Германии Густава Хайнемана президентом ФРГ вместо «невезучего» Генриха Любке.
28 сентября, на следующий день после неожиданных результатов выборов, Вилли Брандт не упустил шанса создать правительство в коалиции со Свободной демократической партией новой ориентации, коснувшись в своем правительственном заявлении также требований радикалов относительно общественных отношений в Федеративной Республике Германии:
«Мы хотим больше демократии… Мы хотим такого общества, которое предоставит своим гражданам больше свободы и потребует от них большей ответственности».
Продекларированные студенческим движением отмена табу на сексуальность и сексуальная свобода вместо ханжества были, к сожалению, очень быстро растиражированы низкопробными бульварными журнальчиками, а также коммерциализированы соответствующими рекламными и рассылочными фирмами.
«Совокупление — часть политики первостепенной важности! Спальни — это склепы буржуазного общества! Давно уже пора изображать половой акт в натуральном виде! Авторы и художники, которые лишь „переводят“ эротику в тексты и картины, — настоящие онанисты, подглядывающие в замочную скважину, формалисты и фетишисты!
Долой постыдные кулисы! Мы — за тотальный театр! Долой непроницаемость стен! Мы — за прозрачное стекло! за единую тотальную политику для всех!
Мы, во Франкфурте, требуем: объявите станцию метро Хауптвахе туннелем любви! Ни одного подземного поезда без спальных вагонов!..»
Таков был манифест провоцирующих левых, пытавшихся играючи связать политическую и сексуальную революцию и опубликовавших свой «Призыв сношений» во Франкфурте-на-Майне в 1969 году.
Как неожиданный и не столь желательный результат стали расти словно грибы бары, где посетителей обслуживали молоденькие барменши с голой грудью. Новая продукция бульварной прессы наводнила республику, например «Вести из Санкт-Паули — эротическая газета мирового города», «Свободный секс» или «Встречайтесь в секс-центре» общим тиражом в пять миллионов экземпляров еженедельно. Еще семь миллионов человек читали каждую неделю с продолжениями в иллюстрированном журнале «Новое ревю» серию Освальта Колле на тему полового просвещения, озаглавленную «Что испытывает женщина во время акта любви».
«Make love, not war», «Love ins», «Happenings», «Репортаж школьницы», «Голые из коммуны I», «Сексуальная революция» — вот крупные заголовки на первых страницах газет. А ежегодный доход рассылочной фирмы Беаты Узе, предлагавшей покупателям предметы секса и просветительские книжонки эротического толка с доставкой товара на дом, достиг 30 миллионов.
Но дело не ограничилось одними только этими сомнительного рода последствиями: 10 июня Кете Штробель (СДПГ), боннский федеральный министр здравоохранения, лично представила в телевизионной программе для женщин «Сексуальный атлас-справочник», который предлагалось использовать в качестве единого учебного пособия во всех федеральных школах на уроках вновь введенного в школьную программу предмета «Сексоведение».
Правда, этот атлас тут же раскритиковали зачинщики и авторы мифа о сексуальном раскрепощении за то, что он кроме «двух с половиной строк об онанизме и тридцати двух строк о половом сношении» содержал «только информацию о биологическом продлении рода и способах предотвращения беременности». Но уже сам по себе сногсшибательный факт введения сексоведения во всех школах (согласно рекомендации совещания министров по делам культов земель ФРГ!) ясно свидетельствовал о том, в какие глубокие сферы государственного суверенитета проникли способные разложить любой консервативный образ мышления лозунги внепарламентской оппозиции.
Следующим шагом в либерализации идеологии сексуальной свободы, провозглашенной движением 1968 года, явилась (со вступлением в законную силу принятых в уголовно-правовом кодексе изменений) отмена § 175 и тем самым признание безнаказанности гомосексуальных половых сношений между мужчинами, достигшими зрелого возраста. Этот введенный Бисмарком в 1871 году параграф о гомосексуалистах был ужесточен в 1935 году режимом гитлеровских фашистов — согласно нему бесчисленное количество людей данной половой ориентации было заточено в тюрьмы строгого режима и брошено в концентрационные лагеря, откуда многие из них живыми не вернулись. И эта формулировка закона нацистского уголовного кодекса (во что просто с трудом верится!) без малого почти четверть века после конца нацистской диктатуры все еще действовала в 1969 году на территории Федеративной Республики Германии.
Менее важно, но все же, по-видимому, достойно упоминания и то, что в результате реформы уголовно-правового кодекса отпали и некоторые другие предписания, признанные как больше «не соответствующие духу времени». Так, например, перестала быть судебно наказуемой супружеская измена, которая до сих пор каралась тюремным заключением до шести месяцев. И законодательные акты о внебрачных половых домогательствах также были отменены «за отсутствием их практического значения».
Символическим событием так называемого движения «Love and Peace» («Любовь и мир») стал концерт под открытым небом в Соединенных Штатах Америки, получивший свое название от расположенного к северу от Нью-Йорка маленького городка Вудстока, где он, согласно официальным данным, вовсе даже и не состоялся, а прошел во владениях фермера Макса Ясгура недалеко от городка Бетел на огромной поляне на берегу удаленного от Вудстока на 80 километров озера White Lake. Вместо ожидавшихся 60 тысяч на фестиваль в Вудстоке прибыло полмиллиона молодых людей, которые упорно оставались там целых три дня и три ночи, несмотря на ужасную временами погоду, — мирные и довольные, слившись в любви к сексу, наркотикам и рок-музыке.
Меня никогда особенно не занимала эта англо-американская рок-, поп- и фолк-музыка, но такие имена, как Джоан Баез, Джо Коккер, Джими Хендрикс, просто нельзя было не знать, или названия рок-групп Country Joe & The Fish, Crosby, Stills, Nash & Young, The Who, Jefferson Airplane, The Butterfield Blues Band и Mountain, сотворивших это «трехдневное чудо» для такого числа молодежи всего мира, ставшее потом мифом.
Под конец фестиваля Джими Хендрикс «выдал» непотребный вариант государственного гимна США. Под пальцами гениального гитариста национальная мелодия американцев превратилась в визгливое, завывающее объявление войны войне (во Вьетнаме) и всем властям вообще.
Война во Вьетнаме, прежде всего известие о массовом уничтожении американскими джи-ай беззащитных мирных жителей вьетнамской деревни Май-лай, усилила ненависть к США и намертво связанной с этой страной «империалистической» системе, вызвав в Германии всплеск волны солидарности с «третьим миром» — движение, которое, впрочем, без всякой дифференциации и возражений с чьей-либо стороны награждало любого «цветного», случайно забредшего в наши широты, венцом борца сопротивления и героя-мученика. В последующие годы я сам присутствовал на многих собраниях и мероприятиях различных групп и каждый раз удивлялся, сколько сомнительных фигур, особенно среди приехавших потом эмигрантов из стран Латинской Америки, делали себе карьеру на заседаниях этих, пребывающих в полном неведении и путах наивного идеализма людей.
«Битники» и сторонники рок-культуры были не политическим, но очень сильным эмансипированным движением молодежи тех дней. В 1969 году мюзикл «Hair» («Волосы»), можно сказать, буквально завоевал ФРГ. Эссенская «Новая Рурская газета» назвала его «переведенной в сценические образы и танцы философией молодежи, которая с тоской ждет исцеления мира…».
30 января «Битлз» дали концерт для фильма «Let it be». Просуществовавшие очень недолго Cream вместе с Эриком Клэптоном, Джинджером Бейкером и Джеком Брюсом считались супергруппой на мировой музыкальной рок-сцене. «Роллинг стоунс» включили в свою долгоиграющую пластинку «Let it bleed» хиты «Gimme shelter» и «Midnight rambler». «Hot Rats» назывался диск американского гитариста Франка Заппы, важнейшего представителя так называемого андерграунда.
С другой стороны, дородные мамаши судорожно хватались за прошлое: голландский «звездный» мальчик Хендрик Симонс, известный как Heintje, завоевал четыре миллиона слушателей песней «И опять светит солнце», а король шлягеров Рой Блэк открывал все хит-парады слащавой песенкой «Вся в белом».
Литература же, напротив, на фоне общего взрыва социальных и политических настроений двинулась в сторону политизации своего литературного процесса, что, однако, привело к частичной потери творческой ориентации. Новый роман Гюнтера Грасса — «Под местным наркозом», в котором он ставил политические вопросы времени, в литературном отношении значительно уступал его ранним вещам. И вторая заметная новинка — «Урок немецкого» Зигфрида Ленца, где он изобразил спор полицейского с политически преследуемым художником времен нацистской диктатуры, — тоже не нашла безоговорочного признания литературной критики. Я же прочитал «Урок немецкого» с большой симпатией — роман давал как материал, так и повод, чтобы разобраться с нацистским прошлым.
Образованное в 1964 году в Западном Берлине издательство Клауса Вагенбаха обозначило вехи времени серией своих красных книжечек карманного формата. Оно хотело этим «развернуть дискуссию, сделать проблемы, несмотря на неравенство партнеров, достоянием гласности, вместо келейной публикации мнений распространить правду, предложить пути изменения общества».
Вплоть до весны 1969 года вышли «красные книжки» на тему: демократия советов, колониализм, антиавторитарное мышление, анархизм, а также две работы Мао Цзэдуна.
Кружок «Литература рабочего класса», куда среди прочих входили Гюнтер Вальраф и Макс фон дер Грюн, призывал рабочих описывать их будни и труд на рабочем месте.
В Кёльне был создан Союз немецких писателей, избравший председателем правления учредителей Дитера Латмана. Новый Союз писателей рассматривал себя как объединение в защиту интересов своих членов. Генрих Бёлль провозгласил на конгрессе в знаменательной речи «конец излишней скромности»: Союз потребовал создания типового договора для авторов, изменений в законе о налогах и выплату авторам «библиотечного гроша» за каждую выдачу их книг в публичных библиотеках.
В ГДР отнюдь не испытывали радости по поводу признания в ФРГ успехов «левого» движения. В партийном органе СЕПГ газете «Нойес Дойчланд» ее литературный шеф Клаус Хёпке, с которым я в восьмидесятые годы еще войду в контакт, определил основные задачи художественной литературы так:
«Сознательно стремиться к образцовому воздействию художественных образов. Существует закономерная необходимость, чтобы революционеры с соответствующими чертами характера, мыслями и чувствами все чаще становились героями наших телевизионных спектаклей, фильмов и театральных постановок, наших романов, рассказов и стихотворений».
На съезде немецких писателей в Берлине (ГДР) после этого подверглись энергичным нападкам такие авторы, как Криста Вольф («Размышления о Кристе Т.») и Райнер Кунце, за «субъективистскую оторванность от жизни» и «культ внутреннего мира».
Это был бурный год, когда сомнению подвергались все имевшие законную силу правила и нормы. Многое из того, что давно изжило себя, без труда развалилось. А на остальное со знанием дела обрушилась мощная общественная критика, ломавшая и крушившая все вокруг. Дух времени обозначался словом «прорыв», но уже отчетливо виделось, что по вопросу «куда?» консенсуса не было. Все были едины только в одном: все, что есть, надо проверить, обо всем «порасспросить» и разрушить то, что не отвечает духу и требованиям готового к «прорыву» поколения.
Собственно, в этом и заключалась подлинная заслуга той культурной революции! Она разгребла и вымела устаревшие и закоснелые формы общественных отношений, доставшихся от старых эпох нашей истории. Никто не смог устоять против сильного влечения к новой модели общественного поведения и понимания ее необходимости. Даже те, кто лучше оставил бы все по-старому.
И на книжной ярмарке тоже была заметна потребность обдумать и организовать кое-что по-новому, из обусловленного событиями прошлого года предписания по наведению порядка получилась «Инструкция для посетителей Франкфуртской книжной ярмарки 1969 года». Полицию строго ограничили в ее действиях и видимости присутствия на территории ярмарки. При выборе лауреата Премии мира, которую в этом году присудили немецкому психоаналитику и публицисту Александру Мичерлиху, придерживались только общего согласованного права на выдвижение кандидатуры. На бесчисленных совместных заседаниях издателей, собраниях Союза писателей, рабочих комитетов так называемых литературных продуцентов родилась наконец идея Совета ярмарки, который должен был олицетворять собой мнение общественности и который — после долгих колебаний и сомнений относительно своих юридических прав и ответственности — отважился наконец предложить своего спикера Гельмута М. Брема, способного утихомирить не в меру разгорячившиеся сердца противоборствующих сторон, в качестве партнера в Наблюдательный совет Франкфуртской книжной ярмарки.
И ярмарка 1969 года прошла вопреки опасениям организаторов на удивление спокойно. Конечно, возникали кое-какие протесты по отдельным пунктам, например по поводу стенда Южной Африки, со стороны издательства «Goldmann» или от рекламного агентства Эльверта и Мойрера, где редактор-радикал от профсоюза торговли, банков и страховых компаний Ханнес Швенгер требовал для своих учеников участия с правом решающего голоса.
И в зал Конгресса, где проводилось общее собрание Биржевого объединения, ворвалась примерно сотня литературных продуцентов, после чего председатель правления Биржевого объединения прервал собрание и перенес его на следующий день в Церемониальный зал на Гросер-Хиршграбен. Было решено отныне вообще не проводить общего собрания во время Франкфуртской книжной ярмарки, а делать это весной в специально учрежденный День книготорговца.
Так что во всем проявлялось гибкое реагирование и стремление избежать стычек со все более возбужденно выдвигающими свои требования студентами. Зигфред Тауберт мог облегченно вздохнуть, что он и сделал. Если в прошлом году он неожиданно оказался между жерновами двух непримиримо конфронтирующих сторон — старого и молодого поколений, то теперь, получив поддержку авторитетного большинства, он мог полностью посвятить себя разработке либеральных принципов и положений.
Я принял и научился уважать эту его либеральную позицию, которую он до самого своего ухода в 1974 году отстаивал с твердым убеждением. Но еще большее впечатление произвела на меня его стойкость в споре, связанном не столько с теми беспокойными временами, сколько с принципами политики самой ярмарки.
Чтобы как-то пойти навстречу наплыву посетителей, всегда устремляющихся к стендам с художественной литературой, было решено расширить проходы между ними и сами стенды тоже расположить посвободнее. Это было возможно, только если арендовать еще один павильон выставки, расположенный несколько в стороне от главного, павильона № 5, и при этом распределить эту группу издательств по двум павильонам. Чтобы не нарушать ничьих сложившихся соседских отношений, Зигфред Тауберт просто провел черту между стендами и отправил вторую половину целиком в новый павильон 5а. К этой выселенной части относилось и издательство Ullstein, руководитель которого Вернер Э. Штихноте занял пост председателя правления Биржевого объединения и в этом качестве был, естественно, также членом Наблюдательного совета ярмарки. Несмотря на бурные высказывания Вернера Э. Штихноте и менеджера издательства Ullstein, Тауберт остался тверд, и издательство в знак протеста покинуло книжную ярмарку 1969 года, оставив на ней только маленький информационный стенд.
Я уже тогда находил позицию Тауберта достойной уважения, не предполагая ни в малейшей степени, что через несколько лет подобная борьба за место на ярмарке коснется вплотную и меня и что отстаивание раз принятого решения без всяких «но» и «если» является стратегией выживания для любого директора ярмарки. Потому что стоит только раз сделать одно исключение для какого-нибудь издательства, как все, недовольные месторасположением своих стендов, начнут ссылаться на этот прецедент, требуя предоставить им другое место. В конечном итоге разумное и системное размещение издательств на ярмарке вообще окажется невозможным.
Но от подобных основополагающих мыслей, лежащих в основе политики ярмарки как таковой, меня отделял в тот момент еще не один световой год. Хотя я уже и сделал маленький шажок в этом направлении:
Я только что вернулся из Южной Америки, когда Клаус Тиле вдруг объявил мне, что разошелся с женой и собирается переехать в середине года к индейской подружке Беатрис в Мехико, чтобы снова вернуться там к книжной торговле в чистом виде. В качестве преемника на должность начальника отдела зарубежных выставок немецкой книги он выбрал меня, и Зигфред Тауберт согласен с этим.
Я не был в особом восторге от такого сообщения. Собственно, я не собирался делать карьеру на этой фирме. Я все еще искал душевного равновесия в себе самом. Дух времени требовал «быть», а не «иметь». Я хотел многое узнать, изведать что-то новое, найти родину в такой семье, корни которой пущены не на немецкой почве, что уже, без сомнения, должно было стать авантюрой особого рода. Однако я согласился, принял должность начальника отдела из тех соображений, что еще неизвестно, кто может прийти на это место, уж лучше я буду на нем сам, пока живу здесь и работаю.
Назад в Южную Америку
Но до того мне надо было завершить начатый еще в Буэнос-Айресе проект зарубежных выставок в Чили, и потому я снова отправился в дальнее путешествие — в Южную Америку. Я провел несколько дней в Кордове, со «своей» семьей, и отбыл потом в Чили в Сантьяго, где меня уже ждали разобранные стенды и коробки с книгами, отправленные мною морем в конце декабря прошлого года из Монтевидео и проделавшие за это время путь через Магелланов пролив мимо архипелага Огненная Земля в Вальпараисо и оттуда на грузовиках в Сантьяго.
Настроение в Чили, где правил Эдуардо Фрей Монтальва, было напряженным, шли ожесточенные политические дискуссии и споры. Блок левых Народное единство, состоящий из Социалистической и Коммунистической партий, Движения единого народного действия и др., повел наступление на латифундистов (помещичья олигархия) и предпринимателей, угрожая им земельной реформой и национализацией всех монополий.
Люди из сфер книжной торговли, экономики и прессы, с которыми я общался во время подготовки выставки, группировались, как правило, вокруг председателя партии христианских демократов Радомира Томича, от которого ждали, правда, уже без особого оптимизма, спасения, с опаской поглядывая на «народного предводителя» марксиста Сальвадора Альенде.
Перед самым открытием выставки я был приглашен на выходные одним чилийским немцем на его «асьенду» примерно в пятидесяти километрах от Сантьяго, где он собрал круг своих друзей из этой «крупнобуржуазной» провинции. Когда я прибыл в его довольно обширный загородный дом — хозяин послал за мной в Сантьяго свой лимузин с шофером в ливрее, — то увидел на террасе примерно два десятка изысканных дам и господ, оживленно ведущих беседу.
Хозяин дома напыщенно приветствовал меня как «посланца Германии»(!) и потом представил своим гостям. Это были адвокаты, предприниматели, судьи, фермеры — все уважаемые и милые люди, как показалось мне после второго «pisco-saur» — чилийского национального напитка, состоящего из водки из сахарного тростника и лимонного сока, — он пришелся мне по вкусу и позволил заметно расслабиться. Кое-кто из этих милых людей был немецкого происхождения и помогал мне в разговоре с другими гостями, которым я с восторгом рассказывал о выставке и сопутствующей ей культурной программе, подготовленной совместно с Институтом имени Гёте.
Наконец хозяин пригласил нас в дом к столу. Через боковую дверь мы вошли в вытянутую в длину залу, где в середине стоял празднично накрытый стол. Хозяин занял место во главе стола. Меня пригласили сесть по правую руку от него. Мне было приятно ощущать внимание к себе этого приветливого и вежливого человека, и я даже немного гордился, что мне за такое короткое время удалось войти в эти влиятельные круги и заинтересовать их своим проектом. Оживленные разговоры на одном и другом конце стола крутились в основном вокруг «политического кризиса» в стране и всеобщего опасения победы «левых».
Подали суп, я повернулся к хозяину… и тут вдруг увидел это. За спиной приветливо улыбающегося человека на стене висела картина, написанная маслом в коричнево-красных тонах, изображавшая «его» — величайшего полководца всех времен Адольфа Гитлера.
Я уже и раньше видел на этом континенте похожие портреты немецких полководцев прошлого — Мольтке или Тирпица, например, в Немецком клубе в Буэнос-Айресе, но это здесь переходило уже всякие границы.
Я сидел как громом пораженный, сосредоточенно уставившись в суповую чашку. Как мне поступить? Достаточно ли только просто не смотреть туда, не замечать «убийцу народов»? Приветливый голос соседа по столу прервал мою задумчивость: «Что-то не так?» Я взглянул на картину, потом в его вопрошающее лицо:
— Простите, не могли бы мы ненадолго выйти на террасу?
Держа салфетку в руке, он пошел за мной.
— Мне очень жаль, — сказал я, — но там, на стене, висит картина, я хотел бы попросить вас снять ее, иначе я не смогу сидеть с вами за одним столом.
Тут его лицо снова просияло.
— Ах, вот что! Какая ерунда! Но вы же немец, а этот человек был великим немецким полководцем. Или вы думаете, что кто-нибудь из французов стал бы волноваться, если бы там у меня висел один из портретов Наполеона? А ведь он тоже был далеко не паинька, ха-ха-ха!
Кое-кто из гостей вышел из-за стола, чтобы узнать о причине нашего отсутствия. Все смотрели на меня с удивлением: тоже, что ли, один из этих, зараженных левацкими бациллами? Уже и на немцев нельзя положиться!
Настроение гостей резко изменилось. Ситуация с каждой минутой делалась все невыносимее. Я настаивал на том, чтобы меня отвезли назад в гостиницу. Разгневанный хозяин вернулся в столовую. Гости последовали за ним. Я остался на террасе один. Прошли бесконечные 30 минут. Наконец подъехала машина с шофером в ливрее.
Через несколько дней, вечером 10 апреля, на торжественное открытие нашей книжной выставки в Национальной библиотеке пришло 400 приглашенных. После того как гостей поприветствовали хозяин дома профессор Эстебан Скарпа, отличный знаток Томаса Манна, Зигфред Тауберт как представитель немецкой книжной торговли и германский посол Рудольф Залат, чилийский министр просвещения и культуры Максимо Пачеко открыл выставку, традиционно перерезав ленточку. И вдруг из-под купола зала, где разместилась выставка, полетели, порхая в воздухе, тысячи маленьких листовок, оседая на книгах — поперек изображенной шестиконечной звезды было написано: «Немецкая книжная выставка еврейской нации».
Чилийское общество, каким я его узнал тогда, во время моего пребывания в 1969 году, было очень неоднородным. А там, где мнения и убеждения принимают прямо противоположные радикальные формы, сбитая с толку и утратившая чувство надежности людская середина всегда ищет правдивой информации. И наша выставка от этого только выиграла. Она закрылась 30 апреля — ее посетили десять с половиной тысяч человек.
В слившемся с Вальпараисо городе Винья-дель-Мар я только провел подготовительную работу, а сама выставка была собрана и открыта через неделю уже местными силами.
Вальпараисо, наконец-то Вальпараисо! — и никаких следов рая, как я себе представлял это в Штутгарте, нет даже в помине. Шел дождь, мы ели чудесные ракушки на черном от грязи песчаном пляже Вальпараисо. Как это все давно было: и то решение, и те стереотипные представления о райской долине! Но теперь это уже не имело никакого значения.
Я побывал еще в Консепсьоне на юге Чили, где выставку должны были показывать позже. Ехать еще дальше, на «немецкий» юг, например в Вальдивию — конечный пункт выставочного маршрута, — мне уже не захотелось. Вместо этого я сел в Сантьяго в экскурсионное такси и пересек с «коллективом» за восемнадцать часов поездки Анды, поднявшись на высоту 5000 метров, — незабываемое впечатление!
В Буэнос-Айресе я познакомился с еще одним южноамериканским «явлением» — policia federal сполна продемонстрировала нам свой бюрократизм и коррумпированность. Две недели торчал я с Дорой В. и ее двухлетней дочкой Вероникой в вонючем помещении с зелеными стенами — удручающего вида центральном управлении полиции, где меня совершенно по-кафкиански посылали от одного зашоренного полицейского чиновника к другому, пока я через несколько дней снова не возвращался к первому. Мы хотели только одного — получить заграничный паспорт для Доры и ее малышки. Дора подала заявление в Кордове еще несколько месяцев назад, но паспорта так до сих пор и не было.
Через две недели мои финансовые ресурсы исчерпались, мне пришлось вернуться домой во Франкфурт, а их обеих я оставил на попечение друзей — дальше им предстояло бороться с бюрократией в одиночку.
Пока я был в Чили, умер мой отец. Так вдруг у меня на руках очутилась семья, а я сам оказался теперь в роли «отца». Отец и начальник — обе сферы жизни требовали принятия решений и накладывали на меня ответственность. Разве я не старался вечно увернуться от отца? Разве не были связаны нарушенные отношения между мною и отцом с утратой его авторитета для меня? Разве я не идентифицировал себя с ним, как это делает каждый мальчишка? С тем отцом, который оставил мать и семью и потому был во всем виноват? Разве я не возлагал и на своего отца тоже ответственность за все, что произошло в гитлеровской Германии? И разве я был виноват, что винил его во всем этом?
Неожиданно я столкнулся в новой жизненной ситуации с внутренними конфликтами, которых не ждал. Что-то противилось во мне: я не хотел, не мог взять на себя роль отца, роль авторитета в семье. Все авторитеты, кто бы это ни был и откуда ни происходил, всегда казались мне коррумпированными. Разве не это стало истинной причиной того, что я ребенком «выпал из гнезда», поднял потом бунт против учителей, против родителей? И разве не связывала нас всех, кто ощущал свое единение с движением шестьдесят восьмого года, эта ненависть к отцам?
И я снова попал в весьма неприятное и затруднительное положение: женщина, которую я привез из такого далека и с которой хотел жить вместе, после очень короткого отрезка времени начала любить во мне сверхволевого отца, какой был у нее самой, и одновременно бороться с ним в моем лице, на фирме мне тоже достался отдел с весьма своенравными и самоуверенными сотрудниками, и надо было научиться руководить ими, если я не хотел с позором провалиться.
Опять я должен был бороться, и я боролся.
Почва плывет у меня из-под ног, я шатаюсь, как боксер, на которого сыплется град ударов. Мои нервы напряглись от боли. Ночью я не могу спать. Надо постараться провести бой с невидимым противником и отразить удары.
В кабинете я вцепляюсь руками в письменный стол. Я знаю, что несу всякую чушь. Любой может выбить меня сейчас из седла. Любой…
Сроки путаются у меня в голове, вот опять какие-то сроки. А «негритосик» говорит, я веду себя не как деловой человек:
— Не ори, это не убеждает!
— Боже праведный! Разве я ору?!
Такие вот дела. А дни уходят, словно вода в песок И я ничего не добиваюсь, не нахожу решений. Время летит впустую. Каждый день — попытка продержаться. Если бы я хорошо выспался, то, пожалуй, подумал: а-а, да и так сойдет!
(Из записей тех лет)
Прага
Следующая выставка привела меня в Прагу. Международная организация журналистов устраивала раз в два года в Праге выставку, показывая на ней все, что было связано с выпуском газет, — от типографских печатных машин и линотипов до карандаша и ластика редактора. Выставка называлась «Интерпресса». Благодаря тому, что она была международной, нам удалось всего через год после ввода «братских войск» показать там образцы наших книг, получивших название «карманные издания», — в Чехословакии они тогда еще не были известны.
Для этой выставки небольших книг в мягкой обложке — paperbacky — Дитер Латман, председатель нового Союза писателей, отобрал из 92 книжных серий 50 издательств экспозицию в 1000 экземпляров. График из Мюнхена Герхард М. Хотоп представил оригинальный эскиз плаката и взял на себя также художественное оформление каталога. Показав целую серию портретов писателей — авторов современной немецкой литературы — и известных немецких ученых, а также плакатную графику художников Хорста Янссена, Йошуа Райхерта и Хайнца Эдельмана, мы придали нашей экспозиции живой и привлекательный вид. Этому способствовало также предоставленное помещение, выгодно оттенявшее нашу идею. Дирекция пражской выставки распорядилась разделить большой зал для заседаний пополам, выстлать пол паласом и поставить удобные стулья.
На открытии выступили секретарь МОЖ Аурелия Нестор (Румыния) и Зигфред Тауберт. И после этого хлынул поток посетителей, какого я никогда больше не видел на наших зарубежных выставках. Люди почти не задавали вопросов. Молча и сосредоточенно изучали они выставленные книги. Эмиль Затопек, мировой рекордсмен и олимпийский чемпион пятидесятых годов в беге на 10 000 метров, всемирно известный «локомотив» чешской сборной, а к тому времени уже без всякого почета уволенный из рядов армии диссидент, трижды приходил к нам и подарил под конец «другу-спортсмену Петеру Вайдхаасу» одну из своих книг. Я видел лица многих пражан, их безмолвная сосредоточенность потрясла меня. Выставка закрылась 18 июня — ее посетило пятьдесят с половиной тысяч человек.
Я познакомился также с самой Прагой — городом Кафки, Верфеля и Рильке. Одно скорее комическое происшествие вынудило меня несколько дней держаться подальше от выставки, вот их-то я и использовал для интенсивного знакомства с городом. Я привез из Чили изводившую меня сыпь, от которой никак не мог избавиться в Германии, где врачи объясняли ее вполне вероятной болезнью печени. Хуже того, Дора, которая приехала с маленькой Вероникой вслед за мной в Прагу, заразилась от меня тоже. Кожная экзема быстро распространилась и у нее.
Мы решили обратиться в Праге в клинику кожных заболеваний. Врач-кожник только взглянул на нас и тут же махнул рукой. Мы получили успокаивающий ответ, что это обыкновенная чесотка — болезнь, которая была распространена у нас в послевоенное время и которой все страшно боялись, хотя она излечивается за три-четыре дня с помощью известной мази.
Когда мы с большим облегчением доложили нашим чешским сотрудникам о результатах обследования, они в ужасе разбежались, их словно ветром сдуло, и тогда было решено не контактировать с ними до полного выздоровления и не появляться на выставке. Так у нас получился неожиданный отпуск, и мы посвятили его усердному знакомству с Прагой.
Я с жадностью вбирал в себя атмосферу этого города, прошло еще так мало времени после тех трагических политических событий, на которые мы взирали — пусть и с зубовным скрежетом, но издалека.
Старая Прага, Пражский Град, Карлов мост — суетная толкотня городского транспорта кажется здесь бессмысленной. Я люблю Прагу, старую Прагу — застывшее в камне время. Но мне кажется, что люди здесь находятся в опасности. Странное напряжение, беспокойство на лицах. Внешняя картина безмятежно проезжающего трамвая обманчива.
Я никогда не видел столько людей со сломанными ногами, руками, пальцами. Похоже, нервы у всех напряжены до предела.
Старая Прага показала нам свое приветливое лицо, но она не хочет, чтобы его видели грустным. Старая Прага как остановка в пути, вот она уже исчезает, исчезает.
(Из собственных заметок)
Бухарест
За Прагой последовал Бухарест. «Современная немецкая литература» — маленькая книжная выставка, всего 400 наименований, составленная германистом Эберхардом Леммертом и совсем недавно без всяких проблем показанная в Белграде.
Мы поехали втроем: профессор Леммерт, Гюнтер Грасс и я. Все было хорошо подготовлено. Выставку должны были разместить в Casa Scriitorilor — Доме писателей. Гюнтера Грасса радостно приветствовал его коллега — немецкоязычный румынский писатель. А потом началась бюрократическая волынка. Никак не могли договориться о дне открытия, пока наконец все не вылезло наружу: от нас потребовали удалить с выставки книги Альфреда Канторовича, Уве Джонсона и Вольфа Бирмана, а также переписку Грасса с Когоутом «Письма через границу». Без всякой на то мотивировки.
Я впервые столкнулся с проблемой цензуры. Мое решение не открывать выставку было отвергнуто. Гюнтер Грасс, который должен был произнести речь на открытии, сразу не согласился с этим. Меня поразила его позиция. Впервые я увидел человека, действовавшего ясно, четко и масштабно, а главное, не по подсказке.
Румынское руководство! А кто это, собственно, был, так и осталось неясным: кто-то, кто стоял за нашими партнерами по переговорам, Правлением Союза писателей и дергал за ниточки. Румынские писатели выкручивались, как могли, были смущены, но все время пытались склонить нас к компромиссу.
Мы решили продолжить разговор в поездке по Румынии. Бухарест мы покинули на четырех черных «Волгах». Поездка все время прерывалась тяжелыми обильными трапезами в гостиницах, где нас потчевали национальными румынскими блюдами (пышные усы Грасса так и блестели от бараньего жира) и большим количеством сливовицы.
Вечером нам предстояло ночевать в Сибиу. Когда мы выбрались там перед отелем из машин и еще не разобрались по прибытии, что к чему, к Гюнтеру Грассу подошел мальчик.
— Это вы немецкий писатель Гюнтер Грасс?
Грасс ответил утвердительно, и тогда мальчик взял его за руку и потащил за собой за угол. Последний участок пути мы ехали в одной машине, и Грасс позвал меня:
— Вайдхаас, идите сюда! Я не знаю, чего хочет мальчуган.
Я догнал их и последовал за ними. Мальчик завернул еще за один угол, вошел в дом, пройдя его насквозь, и через несколько шагов снова повернул за угол, опять вошел в дом, спустился по лестнице вниз и прошагал коридором до белой двери. Потом он открыл эту дверь, и мы очутились в сводчатом подвальном помещении, где сидели человек сто и выжидательно смотрели на нас. Поднялся старый и белый как лунь человек и медленно приблизился к нам. Он поклонился и, показывая на зал, сказал:
— Евангелическая община города Сибиу собралась здесь и ждет вас уже много часов. Я приветствую немецкого писателя Гюнтера Грасса! Пожалуйста, садитесь!
Мы сели напротив членов общины. Все смотрели на нас. Стояла мертвая тишина. И в эту тишину Гюнтер Грасс произнес:
— Здесь тихий ангел пролетел.
Послышался шепот, и замелькали улыбки. Старик сказал:
— Господин Грасс, пожалуйста, почитайте нам что-нибудь из ваших произведений!
— Но, друзья мои, как вы себе это представляете? У меня же нет с собой текстов!
И в тот же момент мальчик подвинул к нему по столу целую стопку книг — все произведения Грасса.
Этот небольшой эпизод остался у меня в памяти до мельчайших нюансов: почтение к написанным книгам и их творцу, которое выражали даже позы людей, мужество и терпение, проявленные этими совсем простыми людьми, только чтобы услышать своего любимого «немецкого писателя», — все это глубоко поразило меня. Еще никогда мне не доводилось испытывать такое сильное эмоциональное чувство от встречи с литературой.
Гюнтер Грасс читал двадцать минут. И после этого мальчик без всяких приключений доставил нас назад в гостиницу, где уже все были охвачены беспокойством по поводу нашего внезапного исчезновения. Пресловутая тайная полиция — securitate — «проспала» нас.
Выставку «задвинули» на вечные времена. После якобы «открытой» лекции Гюнтера Грасса в университете, на которую сбежалось полно студентов, хотя никакого объявления нигде не было и во время которой культуратташе немецкого посольства д-р Кайль и я усердно раздавали каталог выставки, мне сообщили, что я ближайшим рейсом должен покинуть страну.
Хочется еще рассказать об одной дружбе, зародившейся во время этой бесполезной, но полной впечатлений миссии. Одним из авторов в Правлении румынского Союза писателей, который даже в поездках не переставал отпускать свои саркастические, порой злобные и циничные замечания по поводу шансов интеллектуалов на выживание по-румынски в этой стране, был пишущий по-венгерски, блистательно говоривший по-немецки румынский автор Янош Сас. Я полюбил Яноша и увидел в этом интеллектуале, отмеченном печатью бесчисленных баталий, очень тонкого и сердечного человека. Он уже тогда был похож на сучковатое дерево, а язвительные и изощренные реплики этого жилистого человека, острые, как стрелы, всегда метко поражали цель.
Янош много раз навещал нас во Франкфурте со своей женой, немецкоязычной поэтессой Анемоне Лацина. Однажды холодным зимним вечером, точно установив, насколько слабы мои контакты с современной немецкой литературой, Янош решил немедленно это исправить. В ту же ночь мы все уселись в наш «фольксваген» и поехали сначала в Дюссельдорф, где оставили у друзей ребенка, а сами отправились в романтическое путешествие в Берлин, причем по обледенелой дороге, и нас все время заносило то влево, то вправо. Там мы по очереди ввалились в квартиру к Гюнтеру Грассу, Клаусу Вагенбаху, гэдээровскому поэту Хайнцу Калау и под конец к Вольфу Бирману на Восточноберлинской Шоссештрассе.
И когда Вольф Бирман запел наконец в своей гостиной, я единственный должен был встать и со всеми распрощаться, потому что, как западный немец, обязан был перейти границу в Западный Берлин через контрольно-пропускной пункт на Фридрихштрассе до 12 часов ночи. Взбешенный, я месил снег берлинской зимней ночью на исходе 1969 года.