XIII. ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЫЙ ГОД
XIII. ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЫЙ ГОД
«Мы… несли революционные заветы наших учителей Гавриила Гаврииловича Густавсона и Климента Аркадьевича Тимирязева, не давая затухнуть этим заветам в вихре арестов, засад, провокаций, повальных обысков и прочих прелестей царского режима. В этой неприглядной обстановке мы все-таки сумели создать на развалинах Петровки центр революционной и научной мысли».
В. Р. Вильямс.
Основы научного земледелия, разрабатывавшиеся Вильямсом, являлись обобщением опыта отечественной и зарубежной агрономии. Они могли частично применяться в немногих хорошо поставленных помещичьих хозяйствах и на опытных станциях, но до Октябрьской революции они были совершенно недоступны широким слоям крестьянства.
Но даже и в тех случаях, когда хозяйство велось на основе передовой агрономии того времени, оно далеко не соответствовало идеалам Вильямса.
Он видел, что подобные рационально поставленные хозяйства, вроде имений Шатилова или княгини Долгорукой, действительно приносят доход своим владельцам. Но этот доход достигается главным образом жесточайшей эксплуатацией батраков и крестьян окрестных деревень. А кроме того, хваленая «выгодность» этих поместий кажется столь крупной только на фоне общего низкого уровня большинства помещичьих и кулацких хозяйств, не говоря уже о жалких наделах крестьянской бедноты.
Вильямс мечтал о другом. Он думал о такой системе земледелия, которая не просто обеспечит достаточную доходность хозяйства, но и изменит в корне все сельскохозяйственное производство и сделает человека подлинным хозяином земли. Он хотел, чтобы человек научился переделывать землю по своему усмотрению, чтобы человек стал властелином и преобразователем природы. Вильямс явился в этом отношении прямым продолжателем Докучаева.
Докучаев, неутомимый борец за передовую науку, в последние годы своей жизни уделял много сил коренной перестройке агрономии, стремясь создать новую русскую агрономическую науку, имеющую своей главной целью полное подчинение природы человеку. Докучаев наметил первый научно обоснованный план преобразования природы обширных степных пространств нашей родины. Сломленный многолетней борьбой с царскими чиновниками, Докучаев тяжело заболел и после трехлетней болезни умер в конце 1903 года.
Вильямс продолжил и развил ту работу, которую не успел завершить Докучаев. Вильямс увидел, что все, чем он занимался до этого, является только вступлением к настоящей работе.
И он, не колеблясь, начинает новые исследования, новые эксперименты, заранее зная, что на эти труды ему придется потратить многие годы.
Он приступает к осуществлению своих планов в конце 1903 года.
Для того чтобы научиться управлять самым главным свойством почвы — ее плодородием, нужно было всесторонне изучить те сложные биохимические процессы, которые происходят в почве под совместным воздействием высших растений и микроорганизмов.
Нужно было точно установить, как происходит в почве образование и разложение органического вещества — главного источника почвенного плодородия.
Вильямс решил начать эту работу сразу над многими типами почв, создав обстановку, максимально приближающуюся к природной.
По его проекту на небольшом участке, расположенном между «Земледелкой» и квартирой Вильямса, были построены лизиметры — бетонные ящики, предназначенные для изучения органического вещества почвы. Большой прямоугольный котлован длиною в десять метров, шириною в восемь и глубиною — в метр был забетонирован и разделен глубоким коридором на два отдела, по пять лизиметров в каждом. Лизиметры, один за другим, заполнялись почвой — по шесть тонн на каждый лизиметр. Здесь Вильямс собрал несколько типов почв, засадил их различной растительностью и приступил с осени 1904 года к медленной, кропотливейшей работе по изучению образования и разложения органического вещества. Для этого необходимо было улавливать все почвенные растворы, проходящие сквозь почву, выпаривать, высушивать и определять все те органические вещества, которые содержались в растворах. Это обеспечивалось сложным устройством, разработанным и построенным под руководством Вильямса. Центральный коридор был на метр глубже лизиметров, и в него была проведена система отводных трубок, по которым поступал почвенный раствор из каждого лизиметра отдельно. Над центральным коридором соорудили двускатную крышу со стеклянными окнами, а в конце коридора, обращенном к окнам лаборатории, устроили дверь, от которой спускалась бетонная лестница. Лизиметры же были открыты, и почва в них находилась в нормальных климатических условиях Подмосковья.
Вильямс уже в это время учитывал огромное влияние, которое оказывают и на образование органического вещества и на создание наиболее благоприятной для урожая мелкокомковатой почвенной структуры многолетние травы. И одновременно с постройкой лизиметров он приступил к созданию по соседству с ними питомника многолетних злаков и бобовых, задумав провести углубленное изучение биологии этих растений. Этот питомник быстро разросся и насчитывал до трех тысяч видов, рас и форм многолетних трав. Вильямс уделял питомнику не меньше внимания, чем лизиметрам; он ежедневно сам работал на питомнике, с особой тщательностью проводя сбор и обмолот мельчайших порций семян.
В опытные работы и на лизиметрах и на питомнике Вильямс вкладывал не только свой труд и время, но и свои личные средства — министерство отпустило вначале на постройку лизиметров тысячу рублей, но потом «не сочло возможным» отпускать ни одной копейки.
Но Вильямс не отказался от этих работ, которые, как он верил, помогут подойти к раскрытию тайн плодородия почвы. Только раскрытие этих тайн могло повести к созданию подлинно научной системы земледелия, превращающей человека в хозяина природы.
***
Эти работы Вильямс начинал в грозовое предреволюционное время — шел 1904 год. Всенародное недовольство, нараставшее в стране с каждым днем, проявлялось повсеместно, в том числе и в русской деревне.
Уваровское дело, так же как и ряд схожих дел, в которых Вильямс принимал участие в качестве эксперта, постоянно сталкивало его с невыносимыми условиями жизни русского крестьянина.
«Крестьянство задыхалось от безземелья, от многочисленных остатков крепостничества, оно находилось в кабале у помещика и кулака»[18], — сказано об этом периоде в Кратком курсе истории партии.
Вильямс ежегодно бывал в деревне, неделями ходил по крестьянским полям, разговаривал с крестьянами, и для него была ясна необходимость изменения существовавших в деревне порядков. Он тогда не знал еще единственно правильного — революционного выхода из создавшегося положения, но он понимал, что так долго продолжаться не может, должны быть изменены социальные условия и вместе с тем и весь характер земледелия. Свой долг ученого он видел в смелой ломке сложившихся в агрономии взглядов и в создании подлинно научного земледелия.
Не случайно поэтому, что к своим новым научным начинаниям он приступил в самый канун первой русской революции, — вся страна нуждалась в коренной ломке всех порядков; в этом же нуждалось и земледелие.
Осенью 1904 года Вильямс уехал в новую заграничную командировку: он предложил ввести на московских полях орошения новый, биологический метод очистки сточных вод и в связи с этой работой объехал ряд городов Западной Европы для ознакомления с устройством биологических очистных станций. Вернулся он в январе 1905 года — в самом начале революционных событий.
В Петровке, захваченной общим подъемом революционного движения, начались студенческие выступления. Наряду с общеполитическими требованиями студенты отстаивали свои права на создание студенческих организаций, требовали отмены существовавшего реакционного устава, отмены обязательного ношения формы.
Студенчество Петровки не представляло собой однородной массы, а революционные события приводили ко все большему расслоению. Народнические взгляды, распространенные среди студентов Петровки, перестают занимать господствующее положение. К осени 1905 года в Петровке складывается студенческая социал-демократическая организация большевиков, связанная с Московским комитетом партии.
Петровка снова становится объектом реакционных нападок, ее именуют «гнездом красных». Пополиция устанавливает специальный надзор не только за студентами, но и за теми профессорами, которые именовались «красными». Для этого начальником Петровско-Разумовского полицейского участка был назначен, так сказать, «идейный», убежденный пристав Строев, имевший университетское образование. Его университетские познания должны были ему помочь в раскрытии крамольных мыслей Вильямса, Демьянова, Ростовцева, Кулагина, Федорова и других «опасных» профессоров.
Московские черносотенцы, в свою очередь, тоже решили предпринять соответствующие «меры» против Петровки. «Черносотенцы открыто избивали и убивали при содействии полиции передовых рабочих, революционеров из интеллигенции, студентов, поджигали и расстреливали митинги и собрания граждан»[19].
Союз Михаила Архангела создал одну из своих банд недалеко от Петровки, у Бутырского хутора. Эта банда грозила спалить Петровку и перебить всех «красных». Но она не решилась осуществить свою угрозу, потому что по призыву большевистской группы в Петровке была создана осенью 1905 года боевая дружина. Ее созданию помогал и Вильямс. Среди руководителей и членов дружины были многие его ученики — Букинич, Фанталов и другие. Члены дружины раздобыли оружие в московских революционных организациях. Студентам было опасно ходить в город, и тем, которые отправлялись туда, нужны были надежные явки, где можно было бы спрятаться от преследования полиций или черной сотни. И профессор Вильямс дал своим студентам несколько таких явок — квартиру своего брата, Владимира Робертовича, работавшего и жившего в здании Политехнического музея, и особенно ценную для студентов, отправлявшихся в типографию у Страстного монастыря за революционной литературой, квартиру вдовы своего большого друга профессора Вернера, жившей в Рахмановском переулке. Оружие доставлял, кроме студентов, один из служителей общежития, Нефед Митин, надежный человек, верный помощник дружинников.
Дружина установила дежурства: боевые посты, расположенные в нескольких пунктах на территории Петровки, несли круглосуточную вахту. Боевая дружина не дала в обиду ни своего института, ни своих любимых профессоров.
Но она не ограничивалась охраной Петровки. Дружина принимала участие й в целом ряде общемосковских революционных выступлений.
Она участвовала в организованной охране грандиозной двухсоттысячной траурной демонстрации, двигавшейся за гробом московского большевика Николая Баумана, убитого черносотенцами 31 (18) октября 1905 года.
Члены дружины вместе с рабочими трамвайного парка приняли участие в освобождении политзаключенных из Бутырской тюрьмы. Когда дружинники спилили на Новослободской телеграфный столб и начали им таранить ворота тюрьмы, над воротами показалась голова перепуганного полковника Джунковского. Он вступил в переговоры с осаждающими и вынужден был, под угрозой продолжения осады, освободить политзаключенных.
Это были дни нарастающего подъема революции, дни всеобщей стачки и подготовки к восстанию.
Но как только героическое восстание московских рабочих было подавлено, положение в Петровке резко изменилось. В руки Строева попали списки членов дружины. Им грозила полицейская расправа; в двадцатых числах декабря членами дружины было принято решение рассеяться по стране, чтобы уйти от преследований. Но это нелегко было сделать: у студентов не имелось никаких средств ни на проезд, ни на одежду, на улице стояли морозы, а в студенческих шинелях, понятно, никуда нельзя было показаться.
И тут на помощь дружинникам пришли передовые профессора Петровки и прежде всего Вильямс. Некоторым из дружинников он дал свои деньги, а некоторых обеспечил ссудой из общества вспомоществования нуждающимся студентам. Один из учеников Вильямса до сих пор хранит пожелтевшую копию своего прошения в это общество:
«Нуждаясь в 25 рублях для отъезда на практику в Муромское земство, имею честь покорнейше просить Комитет выдать мне ссуду сказанного размера, которую я обязуюсь возвратить по приезде с практики в октябре 1906 года.
Поручитель — профессор В. Р. Вильямс.
Местожительство — почтовый адрес родителей:
г. Муром…
1905 год, декабря 20».
Этот любопытный документ был написан студентом Сергеем Фанталовым по совету Вильямса. Здесь что ни слово, то неправда. Студент пишет, что он едет в декабре месяце на практику, хотя в это время года на практику никогда не ездили, и собирается вернуться с нее через десять месяцев — небывало долгий срок. Студент пишет, что едет в Муром, хотя, по совету своего профессора, отправляется на самом деле в Нижний Новгород.
Но поручитель — член правления общества вспомоществования — скрепляет прошение своей подписью и помогает дружиннику не только получить ссуду на дорогу, но и замести свои следы.
Эта деятельная помощь Вильямса и других передовых профессоров — Ростовцева, Демьянова — дала возможность дружинникам разъехаться в первые же дни после подавления декабрьского восстания.
И сделано это было как нельзя более своевременно.
То, чего не осмелились сделать черносотенцы, решил осуществить московский генерал-губернатор Дубасов. 23 декабря 1905 года в Петровку были двинуты крупные полицейские силы и воинские части. Территория Петровско-Разумовского выглядела, как военный лагерь, устроенный неприятелем на захваченной им земле.
На главный корпус и на здание студенческого общежития были направлены пушки, на всех перекрестках разместились военные посты драгун Екатеринославского полка, входы и выходы охранялись полицейскими, и весь парк был наводнен шпиками — «лицами неизвестных профессий в штатском платье», — как писала об этом в своем коллективном протесте группа профессоров Петровки. Здесь же, в парке, разместились походные кухни и обоз, — казалось, что военные действия рассчитаны на долгий срок.
После того как войска и полиция оцепили всю институтскую усадьбу, был дан приказ приступить к повальному обыску. Командовавший этой «военной операцией» офицер отказался предъявить директору письменное предписание на производство обыска; он показал рукой на более солидный аргумент — на орудия, окруженные артиллерийской прислугой, и заявил:
— Обыск будет обязательно произведен; в случае же какого-либо сопротивления будут лущены в действие пушки. Предлагаю вам объявить это немедленно всем живущим в усадьбе института.
И начался повальный обыск.
Предоставим слово его очевидцам — группе профессоров.
«23 сего декабря, — писали они в своем протесте, сохранившемся в делах Петровки, — Московский сельскохозяйственный институт переживал факт, невиданный до сего времени в истории русских высших учебных заведений в самые темные времена русской жизни. Учебно-вспомогательные учреждения института, кабинеты, лаборатории, студенческое общежитие, квартиры профессоров, ассистентов и даже квартира директора подверглись обыску. На здание института были направлены пушки, которые угрожали при малейшем сопротивлении обыску разрушить то, что было создано в течение сорокалетнего существования высшей агрономической школы в Петровско-Разумовском.
Самый обыск сопровождался рядом удивительных фактов. У сына одного из нижеподписавшихся, профессора Кулагина, было отобрано детское ружье, у профессора Худякова взят нож для разрезания книг — якобы кинжал. Обыску подвергались в наших квартирах письменные столы, книжные шкафы, буфеты, сундуки с бельем, в подвалах разрывался земляной пол, на леднике переворачивался лед.
Мы не говорим уже о том, что самый обыск сопровождался грубым обращением с профессорами и их семьями, обыскивавшие говорили всем «ты», выбрасывали вещи из сундуков на пол, становились на них ногами, плевали на ковры и т. д.».
Еще с большим варварством проводился обыск в учебных кабинетах и лабораториях. Особенно досталось музею и лаборатории общего земледелия и находившемуся по соседству ботаническому кабинету — самым главным «гнездам красных»: здесь работали Вильямс и его друг, профессор Ростовцев.
Во время обыска Вильямса не было в Петровско-Разумовском — он уехал в город. Профессор Ростовцев, узнав о том, что начался обыск на кафедре земледелия, направился из своей квартиры, где в это время тоже шел обыск, туда, на кафедру, чтобы спасти от разрушения плоды многолетних трудов. Он увидел, что все помещения переполнены солдатами, и полицейскими. Слышался треск взламываемых шкафов и ящиков в столах, звон разбиваемой посуды.
«Драгуны, — писал в своем заявлении Ростовцев, — держа в одной руке винтовку или зацепив ее в коленях, бесцеремонно роются в гербариях, перетряхивают модели, пустую гербарную бумагу, вытаскивают из ящиков, футляров инструменты, вертят их во все стороны и небрежно бросают обратно».
Опомнившись от изумления, Ростовцев бросился отыскивать офицера, командовавшего этим разгромом. Он нашел его возле дверей одного из кабинетов, которую офицер приказал взломать, не дожидаясь даже прихода служителя с ключами.
«Я спросил офицера о причине такой поспешности, просил хотя бы при мне не ломать замков, а отпирать их ключами, но получил в ответ: буду ждать! Мне некогда!»
Обыск продолжался. Это был не обыск, а умышленный разгром, — видимо, драгуны получили распоряжение нанести под видом обыска особенно тяжелый урон тем научным кабинетам и лабораториям, которые были созданы и руководились наиболее передовыми учеными. Драгуны хозяйничали во всех помещениях кафедры земледелия, как иноземные захватчики в доме побежденного.
Ростовцеву этот обыск представлялся военным разгромом; он и писал о нем в соответствующих выражениях, полных горечи и вместе с тем ядовитого презрения по адресу тех, кто его задумал и организовал:
«Перерыв все и не найдя ничего преступного и недозволенного, офицер дал отбой и вывел свои войска.
По уходе войск я с сердечной болью приступил к осмотру обысканного помещения. Все, решительно все оказалось перерытым, гербарии растрепаны, семена разбросаны, ценные коллекции из дендрологического гербария приведены в беспорядок, надписи с них сорваны, модели поломаны».
Повальный обыск, сопровождавшийся этим диким разгромом, не дал никаких результатов. Закончив свои «боевые действия», драгуны и полицейские удалились, увозя с собой в виде военных трофеев детское ружье и нож для разрезания бумаги. А кроме того, в ботаническом кабинете профессора Ростовцева был похищен ценный фотоаппарат, окуляр к микроскопу, несколько ручных луп.
В кабинете кафедры зоотехники обыскивающие ухитрились украсть несколько фунтов топленого масла.
Этот беспримерный обыск вызвал резкие протесты профессоров, преподавателей и студентов института. В своем коллективном заявлении профессора настаивали на том, чтобы были приняты меры против «угроз Московскому Сельскохозяйственному Институту расстреливанием его зданий из пушек в случае неисполнения тех или других требований московской администрации. Разрушить пушкой коллекции института легко, но восстановить их невозможно».
В заключение своего протеста профессора требовали «оградить на будущее время персонал института и студентов от такого ничем не вызванного административного произвола, какой имел место 23 декабря».
Понятно, что на этот протест начальство не обратило никакого внимания, и, несмотря на то, что обыск не дал никаких результатов, наблюдение и слежка за Петровкой продолжались; в институт неоднократно наведывалась полиция и в 1906 году. Правда, таких «грандиозных» налетов, какой был в декабре 1905 года, больше не повторялось.
Вместе с тем некоторые конституционные уступки, на которые царское правительство вынуждено было пойти под давлением революционных событий, привели и к известному изменению порядков, царивших в Петровке. Совет института получил больше прав и, в частности, право избрания директора. Были отменены реакционные дисциплинарные правила для студентов, введенные в 1894 году; получил признание Совет студенческих старост.
Осенью 1906 года в институте возобновились занятия. Постепенно, с большими трудами налаживалась учебная и научная работа.
Весною 1907 года состоялись выборы нового директора. Совет института в своем заседании 22 мая 1907 года избрал Вильямса на пост директора. Его кандидатура была раньше всего выдвинута студенческими организациями Петровки. Избрание Вильямса встретило горячее одобрение студенчества и передовой части преподавателей.
В трудные дни стал Вильямс во главе института. Революция шла на убыль. Конституционные уступки, завоеванные ценой упорной борьбы, отбирались одна за другой. Но Вильямс в этих тяжелых условиях продолжал оставаться неизменным другом передового студенчества. Он сознательно шел на нарушение министерских предписаний, вводивших снова старые ограничения. Он на свой страх и риск принимал в число студентов женщин, он отменил сословные привилегии при приеме, принимал в институт представителей угнетенных национальностей.
Его вызывали в Петербург для объяснений; он выслушивал недовольные речи министерских чинов, но продолжал поступать по-своему.
«У меня, — говорил Вильямс потом об этих днях, — отлично сохранились в памяти моменты моей борьбы за предоставление права учения в Московском Сельскохозяйственном институте женщинам и представителям угнетенных наций. За самовольство я выслушивал нотации петербургских чиновников и даже «заслужил» приказ, в котором мне «ставилось на вид».
Постепенно в Москву возвращались члены боевой дружины, и Вильямс принимал их всех снова в институт, причем тем из них, которым еще грозило преследование, он дал возможность учиться под чужими фамилиями.
Вильямс, став руководителем института, сделался теперь для всего студенческого коллектива тем наставником и учителем жизни, каким он был до этого для сравнительно небольшой группы своих учеников и сотрудников.
Вильямс являлся душой и организатором многочисленных научных и общественных студенческих кружков — любителей естествознания, садоводства, общественной агрономии, лесоводства.
При его поддержке было создано специальное книгоиздательство студентов, выпустившее ряд ценных научных пособий, в том числе и трудов профессоров Петровки.
Нелегко было создать и, главное, оберегать от разгрома все эти кружки и организации. Начальство все больше и больше косилось на нового директора; не было у него полной поддержки и в Совете института, где часть профессуры, особенно после поражения революции, была настроена достаточно реакционно.
Но целая группа передовых ученых Петровки оказывала Вильямсу деятельную помощь. К числу этих людей принадлежали прежде всего трое друзей Вильямса — профессора Ростовцев, Демьянов и Кулагин. Все они неоднократно выступали в защиту студентов в дни революции, помогали революционным студенческим организациям и деньгами и предоставлением убежища.
С поддержкой своих друзей — передовых русских ученых — Вильямс боролся за превращение Петровки в очаг передовой науки.
Много лет спустя Вильямс писал академику Демьянову в поздравительном письме по случаю сорокапятилетнего юбилея его научной и педагогической деятельности:
«…Мы с Вами были теми немногими, которых Московский Сельскохозяйственный институт получил в наследство от разгромленного революционного очага Петровской Академии.
Мы с Вами несли революционные заветы наших учителей Гавриила Гаврииловича Густавсона и Климента Аркадьевича Тимирязева, не давая затухнуть этим заветам в вихре арестов, засад, провокаций, повальных обысков и прочих прелестей царского режима. В этой неприглядной обстановке мы все-таки сумели создать на развалинах Петровки центр революционной и научной мысли. Мы оба с гордостью можем сказать, что в основе Тимирязевской Академии лежат наши жизни и мы об этом не сожалеем».
Напряжение сил Вильямса достигало в эти месяцы крайнего предела. Он продолжал вести разностороннюю научную работу, читал лекции, руководил сельскохозяйственным отделом Политехнического музея и, кроме (Всех этих обычных своих работ, вынужден был заниматься сотнями всяких крупных и мелких дел, связанных с директорскими обязанностями.
Борьба за права студентов, борьба за прогрессивную перестройку всего институтского уклада требовала от Вильямса огромной настойчивости и выдержки. Столкновения с петербургскими чиновниками и с московским генерал-губернатором стоили Вильямсу много крови. Он убеждался, что в существовавших условиях не сможет перестроить институт в соответствии со своими идеалами, но он не хотел сдаваться и продолжал борьбу. Вильямс шел на прямое нарушение законов, укрывал собрания большевиков, предоставляя им помещение кафедры почвоведения. Пользуясь своим авторитетом крупного ученого, он не разрешил полиции провести обыск в студенческом общежитии. Его снова вызвал генерал-губернатор для «объяснения», и в конце концов, по предписанию властей, обыск был произведен.
В таком «вихре арестов, засад, провокаций, повальных обысков» приходилось работать Вильямсу день за днем, месяц за месяцем. Это страшное физическое и нервное напряжение привело к тяжелым последствиям.
Летом 1908 года у Вильямса произошло кровоизлияние в мозг. До этого он обладал завидным здоровьем. Это был настоящий богатырь, рослый, широкий в плечах, превосходный спортсмен и скороход. А в результате удара у него отнялись ноги, парализовалась левая сторона лица была утрачена речь. Казалось, что все было кончено, — ему, с его кипучей энергией, с его неистребимой жаждой деятельности, такое существование представлялось хуже смерти. Но ею могучий организм не захотел сдаваться. Медленно он одолевал болезнь, и постепенно стала восстанавливаться подвижность. Вильямс начал передвигаться по комнате, сначала держась за вещи, а потом опираясь на массивную трость. Постепенно возвращалась и речь. Однако полного выздоровления так и не наступило, и до конца своих дней Вильямс постоянно ощущал тяжелые последствия этого кровоизлияния.
Оправившись от болезни, он попросил освободить его от обязанностей директора.
Студенты, горячо любившие своего выборного директора, обратились к нему со специальным адресом.
«У нас осталась, — писали они в этом адресе, — глубокоуважаемый Василий Робертович, приятная уверенность, что еще долго-долго мы будем встречаться с Вами, как с нашим профессором, что же касается короткого периода Вашего директорства, то мы верим, что в истории института, являющегося естественным продолжением Петровской Академии, Ваша деятельность составит одну из светлых страниц».