У очага

У очага

Село Лахири со всех сторон окружено снежными вершинами. Кажется, будто оно провалилось в огромный сугроб.

Вершины гор как бы срослись с небом. Вечером хорошо знакомые мне хребты принимают совсем новые, причудливые очертания.

Холодно. Тоскливо мычит корова. Ей вторит бычок Балду, мой четвероногий друг.

В доме горит очаг.

Здесь, у очага, как и обычно в длинные зимние вечера, собралась почти вся наша многочисленная семья. Не хватает только моего отца Коции и дяди Кондрата. Они на заработках в Мингрелии.

На тяжелой закопченной цепи висит большой котел с варевом на ужин. Около него хлопочет моя мать — Кати.

Мужчины курят трубки, время от времени подкладывают в огонь дрова и степенно беседуют. Женщины  сидят поодаль на низенькой длинной скамейке. Бабушка Хошадеде, проворно двигая сухими длинными руками, месит тесто для лепешек.

— Если через неделю не потеплеет, пропал скот... Во всём Лахири ни у кого сена не останется, — вздыхая, говорит дядя Андеад.

— Да, затянулась зима... Боги гневаются на нас, — вполголоса отзывается дедушка Гиго. Он с ногами взобрался на сакорцхвил — так называется кресло, занимаемое старшим в доме мужчиной.

Дедушке почти сто лет. Все — и взрослые и дети — с почтением относятся к нему. Но особенно дорог он нам, детям. Когда взрослые уходят работать, мы часами сидим с ним и слушаем его рассказы. Он все знает, наш дедушка, и мы считаем, что мудрее его людей на свете нет.

— Не послушали меня!.. — восклицает бабушка Хошадеде и сердито бросает очередную лепешку на каменную плиту.

— И хорошо сделали. Пропали бы мы, если б тебя слушали... Совсем пропали, — беззлобно замечает со своего кресла дедушка.

— Пожалели быка, — укоризненно продолжает бабушка, не обращая на дедушку внимания, — для богов пожалели — позор!.. Поп говорил, люди говорили... Вот теперь погибнет скот. Не послушали меня...

— И правильно сделали, — все тем же мягким спокойным голосом вставляет дедушка.

Он беззаботно относится к советам бабушки и постоянно подтрунивает над ней; Я не помню случая, чтоб он хоть в чем-нибудь с ней согласился. Бабушка привыкла к этому и редко сердится на дедушку за его насмешки.

— Мама, — осторожно вмешивается дядя Андеад, — ведь многие уже пожертвовали богам, а весна все не приходит.

— Вот они за нас и страдают. Не могут же боги одним посылать весну, а другим не посылать. Нам божья помощь не полагается, — объясняет бабушка.

— Помолчи! Двенадцать молний на твой длинный язык! — не выдерживает дедушка.

Он поспешно вылезает из сакорцхвила, встает на колени лицом к востоку и принимается молиться.

— Божья помощь нам не полагается? — слышится между молитвами его голос. — Более преданных христиан, чем я и мои дети, нет на свете. Господи, помоги нам во всех наших делах! Не слушай глупую старуху. Она слишком долго жила на свете, лишилась рассудка. — Дрожащая старческая рука взлетает в воздух, тяжело опускается на лоб, скользит по груди, описывает зигзаги.

Мне нравилось, как дедушка молится, и я много раз пытался подражать ему, делая такие же зигзаги. Но бабушка сурово порицала меня за это и терпеливо показывала, как надо креститься и класть поклоны.

Вслед за дедушкой и другие стали на колени.

В этот вечер был мой черед поддерживать огонь в ламуголае — треножнике, служащем для освещения дома. Это была неприятная обязанность: ламуголай установлен напротив двери, и дым от очага, тянувшийся к выходу из дома, разъедал глаза.

Воспользовавшись возможностью присоединиться к молящимся, я отошел от ламуголая и опустился на колени рядом с дедушкой.

— Из-за глупой старухи приходится лишний раз молиться богу, — проворчал дедушка, вставая и отряхивая пыль с колен.

Пока Хошадеде усердно клала поклоны и истово крестилась, несколько лепешек пригорело. Переворачивая их, бабушка обожгла пальцы, и это очень рассердило ее.

— Ты, безбожник, ленишься лишний раз помолиться. Из-за этого мы счастья не видим. Ты во всем виноват, ты!.. — срывает она свою злость на дедушке.

В разговор снова вмешивается дядя Андеад.

— Я не имею права указывать вам, старшим. Но вот наш сосед Акофа сделал в прошлом году самые богатые жертвоприношения святому Квирику, а потом похоронил дочь, жена заболела, кормить семью  нечем... — Дядя Андеад обвел всех добрыми, недоумевающими глазами.

Бабушка постаралась предотвратить опасные размышления по этому поводу:

— Молчи, сын мой, ты говоришь нехорошо... Господи, образумь его, темного человека! — И она снова подняла вверх измазанные тестом руки.

Мне надоело следить за разговором старших. Сестра Вера играла новой самодельной игрушкой. Это был вырезанный из коры человек с большим крючковатым носом. Достаточно было слегка нажать пальцем на его голову — и нос начинал приподниматься. Мне захотелось подойти к Вере, поиграть вместе с ней, и я выискивал предлог, чтобы снова оставить ламуголай. Но осуществить свое намерение не успел. Кто-то сильно застучал в дверь. Все насторожились. Дедушка приподнялся в своем кресле.

Вошел мой двоюродный дядя Ираклий. Он снял войлочную шапочку, стряхнул ею снег с архалука и сел к очагу, прикрыв от дыма глаза растопыренными пальцами. Лицо у дядя было встревоженным.

— Что случилось? — не вытерпела бабушка.

— На Латпаре погибли Кецхва, Дедаши и еще трое... Обвал.

Женщины запричитали. Руки дедушки, лежащие на подлокотниках кресла, задрожали. Маленькая Вера, бросив свою игрушку, подобралась поближе к очагу. Всегда спокойный, медлительный дядя Андеад швырнул в огонь палку, которой весь вечер рисовал на пепле замысловатые фигурки, и заходил по мачубу (так по-свански называется жилое помещение нижнего этажа).

— Яро, ламуголай! — упрекнул меня дедушка. Поддавшись общему волнению, я совсем забыл о своих обязанностях, и в помещении стало совсем темно.

— Все погибли? — спросил дедушка Гиго, недовольно покосившись на причитавших женщин. Он, кажется, один из всех взрослых членов нашей семьи сохранил самообладание.

— С ними Напол был. Я его сегодня видел в  Мужале... Наши шли со следующим караваном. О наших никто не знает, — глухо ответил дядя.

Только теперь я понял, что моему отцу и дяде Кондрату грозит опасность. Мы ждали их с заработков со дня на день.

Я знал, что зимой переход к нам из Широких стран труден, что на горных перевалах людей подстерегают многие опасности. Слово «обвал» в нашей семье всегда произносили со страхом. Что грозит отцу? Мне стало страшно, по лицу покатились слезы.

Дедушка взял меня на колени, прижал к себе.

— Плакать не надо. Никто из наших не погиб. Твой отец умный и осторожный человек. Я за него не беспокоюсь. И за Кондрата не боюсь. Вот погибших жаль. Кецхву я крестил... Семь человек теперь сиротами остались. Подумать только: семь человек!..

Я тоже считал, что отец умный и осторожный человек. Слова дедушки успокоили меня.

— -Дедушка, какие они, обвалы? Страшные? Расскажи, — попросил я.

Хотя дедушка и сказал, что он спокоен за моего отца и дядю, но, наверное, в глубине души он все-таки был встревожен. И, может быть, потому именно принялся рассказывать об обвалах восьмилетнему ребенку, что не хотел вступать в серьезный разговор со взрослыми. Жестом он приказал моему двоюродному брату Ермолаю, сыну дяди Кондрата, чтобы тот занял мое место у ламуголая.

— Нашу маленькую страну бог, говорят, создал в самом плохом настроении...

— Опять ты говоришь глупости! У бога всегда хорошее настроение. Да поможет он нам! — сквозь слезы проворчала бабушка.

— Аминь! Да поможет он нам! — недовольно покосившись на нее, подтвердил дедушка Гиго. — Так вот, дорог в нашу маленькую страну нет. Чтобы попасть от нас в Широкие страны и из Широких стран к нам, надо идти по опасным тропам. Вот если бы у нас была соль, может, и не пришлось бы зимой ходить по ним. Хотя у нас не только соли, а и многого нет… 

Дедушка умеет интересно рассказывать. И хотя взрослым все это хорошо известно, а мужчины и сами переходили через перевал — все слушают его очень внимательно. Даже у женщин высохли слезы.

— Коция и Кондрат знают на проклятом Латпаре каждый камень, они умные люди. А Коция и ученый человек. Он не полезет под снег, как какой-нибудь баран, — говорит дедушка.

Мой отец немного умел объясняться по-русски, и это имел в виду дедушка, когда говорил о его учености.

— Думай, о чем говоришь, старый. По-твоему, все, кто погибает под снегом, бараны?!

Дедушка пропускает мимо ушей замечание бабушки.

Я сижу на его коленях, он гладит меня по голове и щекочет мое лицо седой бородой.

— Твой отец выждет хорошую погоду. Терпение, мой Яро, — великое дело. Если ты будешь нетерпеливым и нерассудительным, пропало твое дело. Ничего у тебя не будет получаться, и всем ты будешь в тягость. Обвалы и снег, Яро, надо уметь самому победить, боги не всегда помогают....

— Господи, ты совсем заговариваешься! Разве можно так много говорить о тех, кто попал в опасность? Пустые разговоры навлекут на них беду.

На этот раз бабушка попала в цель: у сванов существовал обычай не упоминать о тех, кто в горах рискует жизнью. Богиня Деал, хранительница неустрашимых и удачливых охотников, не терпит этого. Сваны очень любили богиню Деал, и мысль о том, что пустые разговоры могут рассердить ее, заставила дедушку замолчать.

— Вот если б дорогу построить! — прервал неловкое молчание дядя Андеад.

Дедушка постучал чубуком по спинке сакорцхвила, мелкие искры посыпались на пол.

— Обманули нас с дорогой. Да что дорога, соли даже нет. А налоги платим...

Разговор снова умолкает. Женщины вынесли из-за шкафов длинные узкие столики, расставили их  перед очагом. Мама накладывает в деревянные миски тушеные бобы. Они не соленые, за зиму весь запас соли израсходован. Бабушка возле каждой миски кладет по горячей лепешке.

Мужчины садятся по одну сторону очага, женщины — по другую. Я пристраиваюсь возле дедушки. Мама, нарушая обычай, садится рядом со мной. Видно, что ее мучает тревога за отца.

Бобы дымятся, от них идет аппетитный запах. Вот если б немного сала... Я вопросительно смотрю на маму. Она хорошо понимает смысл моего взгляда, поднимается и достает из шкафа кусок пожелтевшего сала. В детских мисках расплываются маленькие кусочки жира.

После ужина мужчины снова разожгли чубуки, в огонь подбросили дров. Вера, привалившись головой к моему плечу, заснула. Мне хочется еще посидеть у очага, послушать разговоры взрослых, и я боюсь, как бы мама не уложила меня спать. Я не шевелюсь, чтобы не разбудить Веру, и с опаской поглядываю на маму. Но она занялась мытьем мисок. Лицо у нее печальное, задумчивое. Сейчас ей не до нас.

Дядя Ираклий приоткрыл дверь. Холодный воздух и стая пушистых снежинок ворвались в мачуб.

— Нужно что-нибудь придумать. Погибнет ведь скот, — говорят дядя Ираклий. В его голосе звучит решимость.

К его словам в нашей семье относятся серьезно. Он не привык кидать слов на ветер. Все насторожились. Даже дедушка вскинул голову и внимательно посмотрел на племянника.

Но дядя Ираклий уклонился от разъяснений, оказав только:

— Ночью подумаем, а завтра поговорим. Говорят, абхазцы, когда туго с кормами, кормят скот рододендронами.

— Рододендроны у нас не растут, сын мой, — уточняет бабушка Хошадеде.

— Зато растут в Лахамуле...

Дядя по сванскому обычаю поклонился и вышел из дома. 

— ...растут в Лахамуле! — передразнил его дедушка. — На спине корм не переносишь, сам ноги протянешь.

Тетки принялись раздевать и укладывать детей. Я подошел к дедушке, чтобы помочь ему снять чувяки. Ему самому было трудно это делать.

Дедушка и бабушка спали рядом с нами на деревянной, похожей на катафалк кровати. Мы, дети, располагались все вместе. Кровать была низенькой и не слишком широкой. Лежали мы, чтобы не занимать много места, головами в разные стороны. Частенько ночью приходилось испуганно вскакивать, получив по голове удар ноги одного из братьев. Спасали нас довольно высокие борта, окаймляющие кровать. Иначе кто-нибудь из нас неизбежно досыпал бы ночь на полу.

В эту ночь я заснул не сразу. Думалось о снежных обвалах, об отце, которому трудно приходилось сейчас.

Я ворочался с боку на бок, вздыхал... Нет, не мог погибнуть отец!.. И я представлял его героем, обманывающим страшный обвал, бодро шагающим по отвесной тропе. Вот он уже подходит к дому, стучится... Нет, это шумит ветер.

Потом я услышал шепот:

— Безбожник ты! Два сына в опасности, а ты жертву жалеешь.

Я не сразу понял, что это шептала бабушка. Шепот оторвал меня от дум, заставил напрячь слух.

— Какой я безбожник? Всю жизнь только и делаю, что молюсь разным богам.

— Подсчитывай, подсчитывай свои молитвы, бессовестный.

— Ну, зарежем быка, а пахать как будем?

— Шалиани велик и всемогущ. Он поможет нам... В конце концов дедушка сдался. Завтра чуть свет он обещал пойти в церковь и дать обет в день памяти святых Квярика и Юлиты зарезать нашего бычка Балду. Святые, приняв жертву, избавят Нас от затянувшейся зимы, несчастных случаев на перевале, от болезней и всех несчастий. 

Ночью мне снилось, что я бегаю с бычком по всему Лахири. Потом Балду куда-то пропал, и я долго повсюду искал его.