К берегам Англии 

К берегам Англии 

Темной ночью маленький буксир доставил нас на транспорт «Джон Карвер». На палубе нас встретили специально назначенные для этого американские матросы — долговязый Джон Бурна и приземистый, слегка сутулый Чарли Лик. Они показали места, отведенные подводникам. Матросы и старшины были  размещены в носовом трюме, который за несколько дней до этого наши хозяйственники специально оборудовали под временный кубрик. Офицерам были отведены каюты на втором и третьем деках надстройки.

Я спустился в импровизированный кубрик по узкому и предельно неудобному трапику одним из первых. В нашем эшелоне, кроме одной трети команды подводной лодки, были части экипажа миноносца и линкора. Всех их надо было распределить в огромном, тускло освещенном трюме.

Весь левый борт заняли моряки с линейного корабля, по правому — разместились матросы миноносца и подводники. В центре трюма вокруг двух длинных столов оставалось много свободного места.

Оглядевшись, Свиридов воскликнул:

— Здесь мы организуем танцы!

— Быстро ложиться спать! — сухо перебил я. — Время позднее, экипаж транспорта должен отдохнуть! Мы мешаем.

Джон Бурна и Чарли Лик со всеми знакомились, старались о чем-то заговорить, ловко лавируя своим весьма скудным запасом знаний русских слов. Нашим морякам, впервые видевшим живых американцев, тоже было небезынтересно пожать им руку, поговорить.

Я долго и терпеливо ждал, пока американцы наговорятся и дадут угомониться матросам, но, убедившись в том, что они запросто могут проболтать до утра, попросил их уйти.

Когда я вышел на верхнюю палубу, на востоке уже забрезжил рассвет. Короткая полярная ночь кончилась.

— Доброе утро, мистер! Говорите ли вы по-английски? — ко мне подошел низкорослый круглоголовый лейтенант американского флота. — Меня зовут Уильям Одд.

Я назвал свое имя. Мы познакомились.

— Я укажу вам вашу каюту. Я дежурю по кораблю, и моя обязанность принять дорогих гостей. И... сразу хочу вам сказать, что капитан просил, чтобы ваши люди не мешали команде на верхней палубе.

— Я уже приказал своим людям. Будем соблюдать дисциплину неукоснительно.

— О-о-о, очень приятно, — лейтенант говорил нараспев, необычно для американцев.

— Вас разбудить, когда суда начнут выходить в море? — лейтенант указал в сторону многочисленных «Либерти», словно гранитными утесами окружавших со всех сторон «Джон Карвер».

— Сколько транспортов будет в конвое, не знаете, мистер лейтенант?

— Более сорока. Кажется, сорок один. Так капитан Мейер сказал вечером.

— И все они однотипные? Класса «Либерти»?

— Все типа «Либерти», американской постройки...

Мы поднялись на второй дек, где под самым капитанским мостиком располагалась каюта, отведенная мне и капитан-лейтенанту Виктору Паластрову.

— Вот здесь ваша каюта. Ваш товарищ уже спит. Он, наверно, очень устал.

«Кадеты», — прочел я над дверью каюты.

— Это нас будете так именовать?

— Теперь будем вас, — лейтенант понял шутку, — а раньше в этой каюте жили практиканты-кадеты. Но война... Я тоже хотел быть учителем, а... теперь воюю...

— Благодарю вас, лейтенант! — Я открыл дверь каюты.

— Вы не сказали, мистер командер, разбудить вас?

— Не беспокойтесь, я сам проснусь.

В каюте были две койки, расположенные одна над другой. На верхней спал капитан-лейтенант Паластров. Лежал он в неудобном положении и слегка храпел.

— Перестань храпеть! — растолкал я товарища. — На тебя уж дежурный по кораблю жалуется...

— Да ну его к свиньям! Все время ходит около двери...

Паластров повернулся на бок и сейчас же снова заснул.

Нас разбудил энергичный стук в дверь. Это был Петр Каркоцкий, назначенный мною старшиной кубрика.

— Уже восемь часов, — воскликнул я, глянув на часы. — Слушаю вас, старшина.

— Извините, пожалуйста, товарищ капитан третьего ранга, но... не знаю, как быть, — мялся парторг. — Американцы требуют рабочих на камбуз. Кого назначить? Языка никто не знает...

— Назначайте подряд по списку, — -ответил я. — Будут объясняться жестами.

— Разрешите еще один вопрос, товарищ капитан третьего ранга?

— Хоть сто, — широко развел я руки. — Теперь мы с вами пассажиры. Времени у нас много.

— Мы идем по Кольскому заливу, очень красиво кругом. Ребята хотят посмотреть... Разрешите понемножку выпускать на верхнюю палубу.

— Хм, только каждого предупреждайте, чтобы не мешали в управлении кораблем. Мы — военные люди, и нехорошо, если гражданские моряки будут иметь к нам претензии, понятно?

— Так точно. Все будет в порядке! — Старшина ушел.

Я слишком хорошо знал Каркоцкого, чтобы обмануться в его «дипломатических ухищрениях». Его заставило обратиться ко мне не затруднение с выделением матросов на камбуз, а именно желание получить разрешение выпускать людей на верхнюю палубу. Каждому матросу, старшине и офицеру, конечно, хотелось взглянуть на берега родной земли.

Мы с Паластровым оделись и вслед за старшиной вышли из каюты.

Транспорты выходили в море с небольшими интервалами. Ни начала и ни конца колонны не было видно. Мы облюбовали правое открытое крыло дека, откуда можно было наблюдать за Кольским заливом, по обе стороны которого высились мрачные скалистые берега. Кое-где виднелись поселения, состоящие всего лишь из нескольких деревянных домишек, приютившихся в редких ложбинах между скалами.

— Да-а, природа здесь суровая, — проговорил я, ia отрываясь от бинокля.

Капитан-лейтенант отозвался целой лекцией:

— Северный театр, конечно, не... Черное море! Здесь кругом камень, остуженный холодными ветрами. К скалам лепятся мох да лишайник. Нет даже кустарников выше роста человека. А в море на подводной лодке не сладко: ветры поднимают волну иногда такой вышины, что Кавказские горы покажутся лишь приятной игрушкой... Лодка все время окатывается ледяной водой. Вода через люк центрального поста проникает внутрь корабля. Кажется, нигде нет спасения от холода, сырости и болтанки... И все-таки служба здесь интересна.

Паластров был назначен штурманом нашего будущего дивизиона. Он давно уже плавал на Баренцевом, Карском и Норвежском морях и обладал большим опытом кораблевождения. Неудивительно, что он успел полюбить Север.

— А полярный день! Это чудо природы! — Паластров словно агитировал меня за Север. — Круглые сутки в течение всего месяца над головой кружит солнце. Погода безоблачная, тихая. В такие дни. человека охватывает какое-то особое, приподнятое настроение. Морозец и свежесть моря бодрят, вливают новые силы.

— Ты так убедительно говоришь, что взаправду можно влюбиться в этот край...

— Нельзя не влюбиться! — решительно подтвердил Паластров.

В тот момент я был очень далек от того, чтобы хотя бы частично разделять мнение моего собеседника, но последующие годы службы на Северном флоте убедили меня в правоте его слов.

Не только я, но и все остальные подводники, прибывшие со мной с «курортного флота», как шутливо называли моряки Черноморский флот, привыкли к суровому морю Баренца и полюбили его буйную стихию и широкие просторы.

Нас начала покачивать пологая и довольно мощная  океанская волна, хотя сила ветра от норд-оста едва достигала трех баллов.

— Здесь так бывает часто, — пояснил Паластров. — Ветер хотя и небольшой, а волна свое достоинство сохраняет...

Прикрывая наш выход из базы, широко развернулись боевые силы нашего Северного флота. Весь горизонт опоясывали боевые корабли, маневрировавшие на небольших расстояниях между собой. В воздухе летали многочисленные истребители.

Я никогда не видел такого скопления военно-морских кораблей, транспортов и авиации. Казалось, все море было густо заставлено кораблями, а на небе едва хватало места, чтобы не сталкивались между собой самолеты.

— Всегда так, — объяснял мне капитан-лейтенант, — когда союзники выходят или входят в базу, наши создают такое прикрытие, что фашисты ни разу еще не посмели на них напасть. — И он указал на неуклюжие «Либерти», ползавшие в разных направлениях.

Потребовалось более четырех часов, прежде чем конвой был готов начать движение по маршруту. Транспорты выстроились в восемь колонн с интервалом по полмили. В каждой колонне следовали в одной миле один за другим по пять-шесть «Либерти». Центральное положение в конвое занимал крейсер противовоздушной обороны, сопровождаемый двумя эскортными авианосцами, с которых то и дело поднимались в воздух и садились обратно самолеты воздушного прикрытия.

«Джоном Карвером» командовал Мейер, американец немецкого происхождения. Чтобы познакомиться с ним и договориться по некоторым неясным вопросам, связанным с нашим пребыванием на транспорте, Паластров и я поднялись на мостик.

— Очень приятно иметь на борту подводника, — Мейер протянул мне сухую, костлявую руку, изобразив на тонких губах что-то похожее на улыбку. — Теперь мы с вами вместе будем подвергаться подводной опасности.

— Только сейчас на борту вашего «Либерти» я читал, мистер капитан, журнал «Лайф». Там пишут, что немецкие подводные лодки уже не опасны, — возразил я.

— Правильно! Для журнала не опасны. — Слова Мейер а рассмешили американских моряков, стоящих на мостике. Они придвинулись к нам. — Этот «Лайф», знаете, как называют?

— Нет.

—  «Эх, и лайф! Лучше бы смерть»[13]. Все на мостике снова рассмеялись.

—  «Лайф» пишет, а немецкие лодки воюют, — вставил высокий американец, посасывавший длинную, словно по росту подобранную трубку.

— Ваши немецкие коллеги воюют так, что даже вот такое охранение, — Мейер обвел рукой круг, — им нипочем... топят нас — и все...

— Да, для хороших подводников, конечно, охранение только помеха, — согласился я. — Но журнал пишет, что немецкие подводники деморализованы и... плохо воюют...

— Журнал сам деморализован! — перебил капитан снова, поджав свои бескровные губы. — Немцы чувствуют себя хорошо...

С Мейером мы быстро договорились по всем вопросам. Он разрешил матросам и старшинам небольшими группами выходить на верхнюю палубу, пользоваться санитарными узлами наравне с экипажем «Джона Карвера», провести экскурсии по кораблю, организовать вечер самодеятельности. Но когда вопрос коснулся транслирования в кубрике последних известий из Москвы, возникли затруднения.

— Зачем матросу политика? — с заметной неприязнью говорил капитан. — Молодому человеку нужны музыка, танцы, девушки, вино. Музыку мы транслируем, танцевать разрешаем, а вино и девушек они найдут в Англии.

— Простите, у нас другие порядки, — продолжал  я настаивать, не обращая внимания на усмешки американских моряков.

— Мистер командер, я не могу разрешить транслировать московскую станцию, — решительно заявил Мейер. — Вы лично, если хотите, можете слушать через офицерский приемник в штурманской рубке. И то... я бы на вашем месте не тратил на это времени. А матросы... давно известно: чем матросы меньше знают, тем лучше для них и для дела. Я бы развлекал их как-нибудь иначе.

Мне пришлось удовлетвориться возможностью самому прослушивать сводки Совинформбюро и рассказывать о них матросам и старшинам.

Имея общую скорость в девять узлов, конвой держал курс на остров Медвежий, с тем чтобы — на его траверзе повернуть на запад и обойти с севера норвежское побережье, оккупированное фашистскими войсками.

К вечеру четвертого дня конвой подходил к району этого каменного острова, одиноко брошенного в Северном Ледовитом океане на полпути между материком и архипелагом Шпицберген.

После очередной беседы с матросами и старшинами мы с Паластровым вышли из кубрика и направились к себе в каюту. На палубе нас догнал Свиридов.

У матроса был озабоченный и словно бы виноватый вид.

— Товарищ капитан третьего ранга, — Свиридов понизил тон до шепота, — эти... вот тот...

— Кто?

— Джон Бурна... все время агитирует наших матросов ехать в Америку. Говорит, там чуть ли не рай, а у нас плохо. Говорит, он сам тоже чех, Иваном его звали, а теперь Джон...

— Так чем же Джон лучше Ивана?

Неожиданный вопрос заставил Свиридова на момент растеряться. Мое шутливое отношение к очень важному, как он полагал, сообщению сбило его с толку.

— Он оскорбляет нас, товарищ капитан третьего ранга.

— А вы отвечайте тем же.

— Чем? — Свиридов вопросительно взглянул сперва на меня, а затем на капитан-лейтенанта.

— Доказывайте, что у нас лучше, — подхватил Паластров, — и агитируйте его ехать к нам.

— Такого гада к нам нельзя, товарищ капитан-лейтенант. У него нет родины! — возразил матрос.

— Вот вы ему так и говорите, — вставил я. — Люди, которые изменяют родине и уезжают в чужие страны только потому, что сегодня там картошка стоит на две копейки дешевле, — изменники и гады. Он тогда поймет, что вы его тоже считаете гадом.

— Мы ему без намека... прямо так говорим... что он гад, изменник, предатель и... еще крепче... говорим кое-что, но... он не оскорбляется. Вот если бы вы разрешили...

— Что я должен разрешить?

— Бока немножко... помять.

— Вы с ума сошли? — я разозлился. — Вы, комсорг, говорите т?кие вещи?

— Мы ему за дело. Он иногда про фашистов говорит, что вроде они не такие уж плохие, даже хвалит их немножко. Другие американцы тоже на них иногда возмущаются. Они только вдвоем такие... Ведь таких людей только кулаками можно образумить.

— Кто второй?

— Вот Бурна и тот... его Друг, Чарли! Но тот поменьше болтает. Тот по-русски не говорит, а этот знает язык.

— Неужели в кубрике у вас происходят такие дебаты? — удивился Паластров.

— Не-ет, в кубрике бы ему... Он в кубрике не посмеет, на камбузе: вот как назначат рабочим по камбузу какого-нибудь матроса, Бурна сразу к нему и...

— А Бурна кок, что ли, почему он на камбузе?

— Не поймешь, кто он такой, только он все время там. Да он вообще везде... Работы, что ли, у него нет, не поймешь!

— Мистер командер! — услышал я в отдалении голос капитана. — Остров Медвежий. Хотите посмотреть?  К вашим услугам! — наклонившись через планшир мостика, Мейер указывал вдаль.

Оставив Свиридова на палубе, мы поднялись на мостик.

В бинокль я увидел пологие очертания необитаемого островка, почти сплошь покрытого белым одеялом оледеневшего снега.

Установленный на большой тумбе перед капитаном приемопередатчик ультракоротковолновой связи вдруг захрипел и невнятным шипящим голосом передал какое-то распоряжение.

— Сейчас конвой будет делать поворот, — пояснил нам Мейер, привычное, ухо которого, видимо, легко разбирало приказания начальника конвоя.

— Откуда идут команды? — машинально спросил я. — Где старший начальник?

— Начальник конвоя...

Мейер не успел договорить. Два взрыва заставили всех на мостике, содрогнуться. Мы растерянно оглянулись. В третьей колонне влево и позади от нас транспорт с оторванной кормой погружался в воду, высоко подняв форштевень.

Охранение прозевало. Подводные лодки фашистов проникли в конвой и атаковали его. Приемопередатчик взволнованным голосом, повторяя по нескольку раз, передавал приказание:

—  «Боевая тревога! Подводные лодки, подводные лодки! Транспортам самостоятельно атаковать перископы артиллерией! Ударным группам кораблей преследовать и уничтожать подводные лодки!»

Колокола громкого боя одновременно со взрывом неприятельских торпед начали звенеть во всех уголках «Джона Карвера».

Артиллеристы транспортов подбежали к орудиям и тут же открыли огонь. Но перепуганным морякам повсюду мерещились перископы, и неудивительно, что огонь не причинил подводным лодкам вреда.

Дело осложнилось тем, что поверхность воды была усеяна мелкобитым льдом. На трехбалльной волне каждый из этих осколков легко было принять за перископ подводной лодки.

Все орудия транспортов — на каждом «Либерти» было по две спаренные пушки — стреляли с полной скорострельностью. Никто не считался с тем, что снаряды рикошетировали о поверхность воды и в любую минуту могли угодить в соседние транспорты.

— Что происходит, мистер капитан? — невольно спросил я Мейера.

Он посмотрел на меня и пожал плечами в знак того, что не понимает моего вопроса.

— Для чего такая стрельба? — пояснил я.

— Отражаем нападение ваших коллег, мистер командер. Не играть же нам танго, когда один из «Либерти» вместе со своей командой идет ко дну.

— Какой транспорт тонет? — Мне пришлось кричать, чтобы капитан расслышал меня в грохоте орудий.

—  «Вильям Эстейер», номер «28Ф».

Я побежал в каюту, впился в списки «Либерти», на которых были размещены наши моряки, и с болью в сердце убедился, что на тонущем транспорте находилось восемьдесят советских моряков, среди которых были и подводники.

«Они тоже размещались в трюме и, следовательно, подвергались наибольшей опасности... Вероятно, многие из них погибли...» — рассудил я и поспешил в кубрик к матросам и старшинам. По боевой тревоге им запрещалось выходить на верхнюю палубу, и они очень смутно представляли, что происходило на море. Тем не менее они знали, что раз началось активное преследование, немецкие подводные лодки удовлетворятся одним транспортом и будут отходить.

— Ну как? Где лучше во время боя — на транспорте или в лодке? — объяснив в двух словах обстановку, обратился я к подводникам. Мне не хотелось показывать морякам свою тревогу, хотя было и не до шуток.

— На берегу, товарищ капитан третьего ранга! — бросил кто-то из толпившихся около столов матросов.

— А на утопленном... были наши моряки? — понизив тон, обратился Свиридов.

У меня не было выхода: солгать я не мог.

— Да, были. Один такой же примерно эшелон, как наш...

Лица всех помрачнели. Матросы . вопросительно смотрели на меня.

— Будем надеяться, что их спасут. Средств для этого на транспортах много. Люди наши, вы знаете, опытные. Думаю, не растеряются, — обнадеживал я моряков, хотя большой уверенности в том, что людей спасли, не чувствовал.

— Там, товарищ капитан третьего ранга, они тоже в трюме жили? — спросил кто-то.

— Да, в трюме. На всех транспортах порядок один.

— Тогда всех не спасешь. Мы же на два метра ниже ватерлинии. Один приличный прокол этой скорлупы — и мы с рыбами, — матрос постучал по борту судна.

— На то и война! — вмешался Каркоцкий. — В войну везде опасно... и жертвы всякие бывают. Только липовые вояки могут рассчитывать на войну без жертв.

— А что ты думал? Думал, что американцы тебя в бронированный колпак посадят?

— Да я же ничего не говорю, — отступил матрос. Это был черноглазый курчавый парень.

— Вы, старшина, в самом деле напрасно напустились на матроса, — вмешался я, — он прав: если борт пробьют, то в кубрик действительно хлынет вода. Рыб здесь не будет... Ни одна уважающая себя рыба сюда не войдет. Слишком уж неуютно. В их распоряжении целый океан, зачем же они сюда будут лезть? Там для них лучше.

Лица моряков были мрачны. Моя шутка не вызвала ни одной улыбки.

— Не забывайте, что торпеды попали в корму корабля, а наши люди были, как и мы с вами, в носовом трюме, — добавил я.

— Война с призраками в полном разгаре, — шепотом отрапортовал мне Паластров, с биноклем в руке стоявший на левом крыле капитанского мостика,  когда я подошел к нему. Он не сходил отсюда с самого момента объявления тревоги.

— По каким мишеням бьют?

— Все время слежу.... Сейчас обстреливают вот эту несчастную льдышку! — капитан-лейтенант протянул мне бинокль.

Мейер выглядел несколько успокоившимся. Он прохаживался по мостику, поминутно прикладывая к глазам бинокль с коричневой, местами потертой обивкой.

— Как вы думаете, мистер командер, откуда нам сейчас грозит опасность? — Мёйер подошел ко мне и глянул на мою орденскую планку.

— Подводная опасность почти миновала. Вы же видите, что делается, — я показал на кормовую часть горизонта, где водяные шапки, вздымавшиеся над местами разрывов глубинных бомб, создавали впечатление, будто студеное море вдруг начало бурно кипеть.

— Это ничего не значит. Они бомбят рыбу. Если бы они умели бомбить! — капитан махнул рукой. — Вы знаете, что сообщили несколько минут назад?

— Кто сообщил?

— Начальник конвоя... А ему наврали те, кто преследует фашистские подводные лодки.

— Что?

— Будто шесть нацистских подводных лодок уже потоплено. — Капитан скупо улыбнулся.

Неожиданно пушки перестали палить. Капитан пришел в замешательство.

— Что случилось? — грозно крикнул он на бак.

— Пушки перегрелись! Нужен перерыв! — коротко ответили артиллеристы.

— Эх, и болваны же! — возмутился Мейер. — Мистер командер, у вас артиллеристы тоже такие же болваны, как мой Одд? Сейчас самое ответственное время, надо стрелять, а у него орудия греются...

Я пожал плечами.

— Почему вы думаете, что подводные лодки не потоплены? — казалось, Паластров затратил весь свой запас английских слов, чтобы спросить это.

— Что вы сказали? — Мейер не понял его. Микрофон ультракоротковолнового передатчика опять захрипел. Начальник конвоя объявил, что потоплены еще две нацистские подводные лодки.

— Мой коллега хочет знать, почему вы не верите в правильность этих сообщений? — пришел я на помощь Паластрову.

— Я просто не верю, что Гитлер имел так много подводных лодок. Мой корабль недавно начал ходить в конвоях, но за это время наши миноносцы объявили потопленными более двухсот, подводных лодок. Это же фантазия!

От беспрерывной стрельбы пушки стали накаляться и на других «Либерти». Транспорты один за другим прекращали огонь. Мейера это привело в бешенство. Он полагал, что подводная опасность не миновала и стрельба из пушек — единственное надежное средство против нее.

Переубеждать его мы не брались, да и вряд ли смогли бы это сделать: он никому и ничему, казалось, не верил.

Однако капитану недолго пришлось сокрушаться. Орудия снова становились способными палить во все стороны. Один за другим корабли вступали в «бой», и вскоре всеобщая стрельба возобновилась.

—  «Волчьи стаи» боятся, мистер командер, только шума. Когда мы стреляем, они думают, что мы их видим и преследуем. Они тогда отказываются от атак. А когда мы молчим, они топят нас, — философствовал Мейер, ободренный возобновившейся стрельбой.

«Волчьими стаями» именовались маневренные группы фашистских подводных лодок. Они обычно состояли из семи-девяти подводных лодок, управляемых одним командиром. Такие группы действовали по единому плану и наносили большой урон союзникам.

К вечеру стрельба затихла. Ночь, которую в этих широтах в мае заменяют недолгие сумерки, прошла сравнительно спокойно. Правда, по ультракоротковолновой связи беспрерывно шли приказания и информации. Летчики, патрулировавшие в воздухе, сообщали  данные о «волчьей стае», которая, по их словам, все время пыталась догнать наш конвой. Но, загоняемые будто бы под воду самолетами прикрытия, лодки не могли соревноваться с нами в скорости и постепенно отставали.

Утром, после очередной беседы с матросами и старшинами, я поднялся в штурманскую рубку. Капитан Мейер занимался прокладкой курса «волчьей стаи», пользуясь для этого данными летчиков и вымеряя расстояния от страшных «стай» до нашего конвоя.

— Неужели та самая «стая», которая нас атаковала вчера? — спросил я.

— Та самая, — со вздохом признался капитан, — все девять штук. Ни одна не отсутствует. Как видите, утопленники воскресли. Ваши коллеги живучи, правда?

— Да. Моих товарищей и меня на Черном море много раз объявляли утопленниками... Но, может быть, это другая «стая»?

— Та самая, мистер командер. Другая была бы впереди нас, а не сзади. И данные летчиков подтверждают...

В рубку вошел Чарли Лик. Он принес капитану стакан кофе. Лицо матроса было изуродовано многочисленными синяками.

— У этого матроса все лицо в синяках, — сказал я капитану, когда Чарли Лик вышел.

— Подрались, наверное, — беззаботно бросил Мейер, отпивая кофе, — матросы всегда дерутся... Могли подраться с вашими матросами. Встреча с новыми людьми, с иностранцами... почему бы не испробовать свои силы?

Я вспомнил просьбу Свиридова. «Неужели они?.. Неужели побили?..» — думал я, выходя из штурманской рубки. «Они, бесспорно, они разукрасили американца!» Я уже не сомневался в этом и хотел пробрать как следует и наказать виновников.

На палубе мне встретился Джон Бурна. Его я также еле узнал. Правый глаз, заплывший черно-синей опухолью, почти не был виден, вокруг левого глаза большим полукругом запеклась кровь. Нижняя губа  в двух местах рассечена. Почти все лицо было густо покрыто какой-то мазью.

— Что с вами? — озабоченно спросил я, ответив на приветствие матроса.

— Несчастный случай, — он мотнул головой и сделал гримасу.

— Какой же случай?

— Упал с трапа, когда бежал по тревоге.

Американец явно говорил неправду.

Придя в кубрик, я отозвал в сторону Каркоцкого и Свиридова. Они оба ничего не знали о драке и были удивлены моим сообщением.

— Среди наших людей нет побитых или расцарапанных, не замечали? — допытывался я.

— Нет, таких нет, — в один голос ответили старшина и матрос.

— Вот Заде, если только, — замялся Свиридов. — У него, по-моему, рука что-то болит.

Заде — так в шутку называли общепризнанного шутника и балагура, матроса из экипажа эскадренного миноносца Алымова.

Алымов не спеша подошел ко мне и доложился. На скуластом, мужественном лице матроса было заметно смущение.

— Дрались с американцами? — в упор спросил я Алымова.

— Нет, не дрался! — решительно ответил матрос и потупил взгляд.

— Как не дрался? Я ж вижу, что вы виновны. Расскажите, что у вас было! Не заставляйте повторяться! — Мне не удалось подавить нервозность.

— Мы не дрались, — мялся матрос, — мы боксом занимались, и так получилось...

— Каким боксом? Люди же до безобразия избиты!

— Бурна меня оскорбил: говорит, что я из колонии. Узбекистан назвал колонией, — решительно начал Алымов свой рассказ. — Я ему говорю: «Я бы тебя избил за это, но у нас драться нельзя». А он отвечает: «Давай на бокс. Ты меня не одолеешь...» Я говорю: «Одолею!» Ну, и поборолись.

— Ну, а второй-то матрос, Чарли?

— Когда я начал одолевать Бурну, Чарли пришел ему на помощь. Ну, и... ему тоже дал два раза...

— Какой же это бокс? Вы дрались или боролись? — вмешался Каркоцкий.

— Они говорят: это борьба такая у них... Объявили меня победителем и просили никому не рассказывать, что я их побил. Вот я и... молчал.

— Где же вы этим видом спорта занимались?

— Они нашли трюм, там... в корме.

Собрав матросов и старшин, я предупредил всех, чтобы впредь больше никто не терял головы и не поддавался никаким провокациям.

Чувствовалось, что старшины и матросы осуждают поступок Заде — Алымова, но тем не менее матрос снискал себе славу героя дня. Относились к нему с нескрываемым уважением. Очень уж всем надоели эти два типа, не то специально приставленные к нам, не то неисправимые хулиганы.

— Мистер командер, русского сигнальщика вызывают на капитанский мостик! — доложил вдруг как из-под земли выросший американский матрос.

Я захватил с собой Фомагина и побежал наверх. С соседнего транспорта передавалась на русском языке светограмма, адресованная всем начальникам эшелонов в конвое. Она гласила: «Транспорт «Вильям Эстейер» торпедирован фашистской подводной лодкой и потоплен. Наши люди спасены и взяты на борт эскадренного миноносца, за исключением погибших восьми человек из состава экипажа транспорта и одиннадцати советских матросов, старшин и офицеров: Майорова, Викторова, Климова, Дургелюка, Вашадзе, Сафронова, Кузенко, Смолянцева, Иашвили, Клименко, Титова. При спасении людей отличились матросы и старшины: Поедайло и Иванюк...»

Светограмма была подписана командиром нашего будущего дивизиона капитаном первого ранга Трипольским.

Текст светограммы я тут же прочитал в кубрике. Все были опечалены. На потопленном транспорте не быть жертв не могло. Слишком скученно были размещены наши люди. Но каждый надеялся на чудо.

И хотя общие потери были относительно небольшими, фамилии погибших боевых друзей горечью щемили наши сердца.

— Ничего, — только и смог сказать я, — будет и на нашей улице праздник! За всех отомстим!

Паластров метался по каюте, переживал гибель своего лучшего друга капитан-лейтенанта Майорова, с которым он вместе учился в морском училище, вместе служил на флоте и одновременно был командирован в Англию.

Я, разумеется, ничем не мог утешить капитан-лейтенанта и поэтому решил отвлечь его разговором:

— Наш комдив Трипольский еще в белофинскую кампанию получил звание Героя Советского Союза. Человек он, бесспорно, большой отваги и смелости. Это на флоте общеизвестно. Но больше я о нем ничего не знаю. Может быть, расскажешь что-нибудь? Он же на Севере служил вместе с тобой, — обратился я к Паластрову.

— Знаю его. Что о нем сказать? Начал службу простым водолазом. Окончил морское училище, получил офицерское звание. Командовал подводной лодкой «Б-1» — она была затоплена в революцию, а затем поднята ЭПРОНом. Трипольский чуткий человек, словом — хороший офицер.

— И сегодня он показал себя заботливым, — согласился я. — Нашел способ сообщить о результатах катастрофы. Хоть и горько слышать о гибели друзей, но лучше знать правду, чем сомневаться...

Паластров кивнул головой в знак согласия и снова заходил по каюте. Я сочувственно наблюдал за ним. Он делал четыре шага, останавливался, покачиваясь из стороны в сторону, потом поворачивался и делал четыре шага в противоположном направлении. Мне снова захотелось отвлечь его от тяжелых мыслей, и я искал, о чем бы заговорить. Но неожиданно он сам прервал молчание.

— Меня удивляет... Ведь известно, что район Медвежьего опасен, здесь почти всегда немецкие лодки атакуют союзные конвои, топят корабли. Казалось бы,  надо принимать меры, чтобы избежать прохода через этот район или выкурить отсюда фашистов. Ничего подобного не делается.

— Да-а, даже я, черноморец, и то слышал об этом районе. Ведь «Скумбрия» Бондаревича потопила фашистскую лодку где-то здесь, правда?

— Это было не здесь, — досадливо махнул рукой Паластров.

— Мне давно хотелось знать подробности. Расскажи, пожалуйста.

— До вас не дошли отчетные документы?

— Не успели. Вернее, пришли перед самым нашим откомандированием с флота.

Паластров присел да стул рядом с моей койкой и принялся рассказывать. Я вслушивался в его глуховатый голос, и перед моим сознанием вставала картина гибели вражеской подводной лодки.

Дело было так...

«Скумбрия» держала курс к берегам противника на боевую позицию. Дул злой восьмибалльный норд-ост. Шел дождь, переходящий то и дело в ледяную крупу. Видимость была исключительно плохой.

В девятом часу утра на мостик поднялся командир корабля капитан-лейтенант Иосиф Бондаревич. Едва он переступил через комингс верхнего рубочного люка, как его окатило очередной волной. Пока он вытирал лицо, вахтенный офицер коротко доложил обстановку.

Согласно показаниям приборов, по направлению двести шестьдесят градусов находится неизвестное судно. Визуальное наблюдение в этом направлении усилено, но пока ничего не обнаружено.

Командир выслушал доклад, поправив свои слипшиеся от соленой воды усы, взялся за предложенный вахтенным офицером бинокль и стал наблюдать за неприветливым морем.

Вскоре сквозь дождь и морские брызги он различил смутные контуры низкобортного корабля, идущего контркурсом на небольшой скорости.

Одновременно сигнальщик доложил, что по левому борту видит судно, похожее на самоходную баржу.

Однако капитан-лейтенант знал, что в этом районе не могло быть никаких барж. Он стал пристальнее всматриваться. Судно скорее напоминало катер. Но нет! Вернее всего, это подводная лодка. Но чья она? Своя или вражеская?

Уже несколько дней в базе ждали подводную лодку «Камбала», которой командовал большой друг Бондаревича Мамонт Мелкадзе. Не она ли возвращается домой, подбитая и заблудившаяся?

Неизвестный подводный корабль, видимо, тоже заметил «Скумбрию» и изменил курс. Что это за маневр? Подготовка к атаке или обычное желание уклониться от встречи со своими кораблями?

Бондаревич приказал сыграть боевую тревогу. Подводная лодка тем временем ушла под воду. Акустикам был отдан приказ запросить неизвестный корабль, кто он.

«Скумбрия» должна была выйти на коммуникации противника и топить фашистские транспорты. Уничтожение подводных лодок не входило в ее задачу. Поэтому Бондаревич, приказав уйти под воду, начал маневрировать, уклоняясь от встречи с неизвестным кораблем.

— Лодка погрузилась и идет на сближение с нами, — доложил командиру гидроакустик, — курсовой сто три левого борта. На наши запросы не отвечает...

— Право руля! На глубину! — скомандовал Бондаревич.

— Думаю, гидроакустикам надо запросить еще раз лодку. Может быть, это все же «Камбала», — сказал подошедший к командиру корабля комиссар.

— Пусть запрашивают; — ответил Бондаревич.

— Товарищ командир, — крикнул гидроакустик, просунувшись через отсечную дверь, — по корме на нас идут торпеды!

На лице гидроакустика застыл страх. Он сразу же передался всем находившимся в отсеке. Противник опередил, выстрелил первым.

— Не попадут! — сверкнув глазами, крикнул Бондаревич, озабоченно глянув на растерянного  рулевого-горизонталыцика. — Торпеды, выпущенные сзади, — плохие торпеды!

Не успел командир закончить, как над самой лодкой с резким шумом пронеслись две торпеды.

— Встаньте! — с презрительной гримасой сухо скомандовал Бондаревич двум матросам, присевшим на корточки и расширенными глазами смотревшим вверх.

— Что случилось, командир? — в центральный пост вернулся комиссар. — Торпеды?

— Да, — спокойно ответил Бондаревич, наклоняясь над штурманской картой, и добавил, обращаясь к акустикам: — Следить за лодкой противника! Внимательно!

— Есть следить внимательно! — отчеканил старшина поста.

Подводникам стало ясно, что фашистская лодка стреляет неплохо. Ее торпеды шли прямо на советскую лодку и, если бы не просчет глубины, попали бы в цель.

В отсек снова просунулась голова акустика. Все обернулись к нему.

— Лодка следует за нами, расстояние не уменьшается.

— Кормовыми торпедными аппаратами можно было бы стрельнуть, — робко попробовал посоветовать командиру штурман.

— Не-ет уж, штурман, не спешите. Мы будем стрелять наверняка. — Бондаревич посмотрел на секундомер, который держал в руках. — Увеличить глубину плавания на десять метров! Сейчас они выпустят новые торпеды. — Командир еще раз посмотрел на секундомер и направился к посту управления рулями глубины.

— Почему вы так думаете? — спросил комиссар. Бондаревич, усмехнувшись, произнес:

— Фашист выстрелил, промазал, затем уточнил сведения и теперь будет атаковать повторно.

— Прямо по корме торпеды! Идут на нас!

— Выпустили-таки, — прошептал сквозь зубы Бондаревич.

— А что, если самонаводящиеся торпеды? — тихо предположил комиссар.

— Самонаводящаяся на глубине не идет, — громко, чтобы все слышали, ответил командир. — Она может взорваться от нашего магнитного поля наверху, над нами. В этом случае большого вреда не будет.

В эту минуту лодку потряс взрыв. Все отсеки «Скумбрии» потонули в непроглядной темноте. Никто не смог удержаться на своих местах.

В отсеках услышали голос Бондаревича, приказывающего включить аварийное освещение. Голос командира прозвучал спокойно, обычно. Это придало людям силы, помогло им освободиться от страха. Включили аварийное освещение. Команда заняла боевые посты.

«Скумбрия» застопорила машины, встала на месте, постепенно погружаясь на большую глубину.

Акустик, снова нащупав лодку своими приборами, доложил, что она приближается.

Командир не отрывался от штурманских карт, которые с трудом были собраны после взрыва.

— Противник приближается! — снова доложил акустик.

По лицам людей вновь пробежало волнение. Но командир был спокоен. Он объяснил, что такой тип немецкой подводной лодки имеет только четыре торпедных аппарата и что все торпеды израсходованы,

— Лодка над нами!

Тревожные взоры подводников были обращены вверх, хотя, разумеется, сквозь стальной корпус лодки увидеть ничего нельзя.

Фашисты, пройдя над «Скумбрией» и решив, вероятно, что советская подводная лодка потоплена, стали всплывать на поверхность, о чем было незамедлительно доложено акустиками.

— Боевая тревога! Торпедная атака! Оба полный вперед! — весело скомандовал Бондаревич, в боевом азарте потирая руки.

Фашистские подводники обнаружили приближение опасности и попытались уклониться. Но тщетно...

Там, где находилась подводная лодка фашистов, поднялась огненная шапка, которая через несколько секунд превратилась в столб водяного пара.

Дело сделано!

Ветер продолжал дуть с прежней силой. Изрядно помятый взрывом торпеды мостик советской подводной лодки еще сильнее окатывало проходившими крутыми волнами. Видимость несколько улучшилась, дождь перестал, но низкая облачность и крупные волны придавали морю мрачный вид.

«Скумбрия» продолжала путь к вражеским берегам... .

— А я мельком слышал, что на месте потопления всплыли какие-то вещи? — прервал я Паластрова.

— Ты все перепутал, — досадливо отозвался Па-лаетров. — Это другой случай. Ты слышал о подводной, лодке «Сталинец». Командиром ее был Павел Ильич Егоров. «Сталинцу» тоже пришлось вступить в поединок с немецкой лодкой. Это было у Новой Земли. Гитлеровцы потопили союзный транспорт. «Сталинец» буквально через несколько часов торпедировав лодку. Вот там-то и действительно в пятне соляра всплыл немецкий военно-морской китель, а в нем нашли курительную трубку и какие-то бумаги...

— Молодцы «скумбрияне». Знаешь что: расскажи об этом народу! Пойдем в кубрик!

— Северяне знают, а черноморцам расскажи сам, — возразил Паластров.

Однако мне недолго пришлось его уговаривать. Капитан-лейтенант согласился провести беседу, и мы пошли в трюм к матросам и старшинам.

Паластров оказался прекрасным рассказчиком. Он увлек подводников и вызвал массу интересных вопросов. Мы пробыли в кубрике более двух часов, и было уже совсем поздно, когда мы, изрядно утомленные, направились в каюту спать.

В ночь на 6 мая конвой втянулся в пролив Северный Минч, постепенно перестроившись в кильватерную колонну. Охранение покинуло транспорты. Во внутренних водах Великобритании, опоясанных  со стороны открытого моря сложными противолодочными рубежами, транспортам ничто не угрожало.

Пройдя пролив, мы вышли в Гебридское море. Далее наш путь лежал по сложным фарватерам между многочисленными островами, в северо-восточную часть Ирландского моря, в залив Фёрт-оф-лайд, на Глазго.

На следующий день утром «Джон Карвер» отдал якорь на рейде Гренок. Весь залив до самого порта Глазго был заставлен транспортами, вместе с нами пересекшими Ледовитый океан и теперь ожидавшими очереди разгружаться.