Тупым ножом...
Тупым ножом...
«Малютка» была ошвартована к берегу глубокой протоки. Ветки развесистого старого дуба прикрывали подводную лодку от знойных августовских солнечных лучей. Прямо по носу, в двух кабельтовых от нее, стояла плавбаза «Эльбрус». По единственной тропинке, связывающей «Малютку» с плавбазой, непрерывной цепью двигались подводники. Они переносили боеприпасы, продовольствие, обмундирование и другие запасы.
— В шестнадцать часов все должно быть готово, — напомнил я боцману, руководившему работами.
— Так точно! — ответил боцман Халиллев сиплым басом. — Все будет готово!
— Еще надо в бане помыться, медосмотр, в лодке проверить крепления по штормовому и...
— Есть, товарищ командир! Здесь, на новом месте, нас воздушными тревогами не беспокоят, все сделаем, успеем.
— Хорошо, что мы сюда перебазировались, — согласился с боцманом корабельный штурман лейтенант Глоба, шагавший рядом со мной, — а то эти тревоги перегрызли все нервы...
— Ну, уж ваши нервы пилой не перепилишь, не то чтобы перегрызть, — возразил я.
Лейтенант Яков Глоба принадлежал к числу невозмутимых, даже несколько флегматичных людей. Его ничто и никогда не возмущало, вывести же из душевного равновесия было очень трудно.
— Это так только кажется, — очень серьезно ответил мне Глоба. Это был румяный, подтянутый, очень юный офицер. Лицо его еще не утратило юношескую округлость.
— Вы, штурман, не бреетесь еще? — спросил я.
— Регулярно бреюсь. Раз в неделю, — с некоторой долей гордости ответил Глоба и притронулся пальцами к подбородку. — Это, знаете ли, у меня отдельные волоски вырастают быстрее других. Видно разве?
— Почти не видно, — успокоил я его. — Значит, нравится вам это место?
— Есть свои минусы и здесь...
— Какие?
— Вот взять, например, это, — штурман показал на рога буйволов, которыми была утыкана почти вся поверхность протоки. За каждой парой этих причудливых рогов под водой пряталась огромная туша животного, находившего в воде убежище от дневного зноя.
— В случае экстренной надобности из протоки не выйдешь, — пояснил Глоба, — а согнать их с места невозможно.
— Согнать с места трудно. Мирное животное, правда? Вы их впервые видите?
— Впервые. Но... они не такие уж мирные. Вчера два из них подрались около лодки. Так, знаете, что было?..
— Не слышал.
— Едва лодку не опрокинули вверх килем...
— Ну уж!
— Верно. Гонялись друг за другом, со всего размаха кидались в воду. Подняли волну. Она покрывала «Малютку» от носа до кормы. Даже в центральный пост через верхний люк попадала вода. И ничего не. могли поделать с разъяренными животными. Потом вызвали хозяина. Тот притащил горящее полено и начал им со всего размаха бить по носам животных. Кое-как усмирил, но сказал, что полного мира между подравшимися уже не будет и что одного из них придется продать.
На плавбазе меня я штурмана принял командир дивизиона. Он подробно нас проинформировал об обстановке на море в районе позиции, куда предлагалось послать нашу «Малютку». Затем Хняйнен задал несколько контрольных вопросов штурману и, видимо, оставшись им доволен, отпустил его.
— Подготовка к походу вами проведена, хорошая, — сказал мне Лев Петрович, когда Глоба вышел из каюты, — ваш личный состав прошел большую школу...
— Академию, говорят, — похвастался я.
— Пожалуй, так. Во всяком случае, экзамены были настоящие. И вас... немножко подергали, правда?
— Я тоже ведь экзаменовался...
— А вы хотели, чтобы вас обошли? Нет уж, с командира спрос должен быть повышенный. Иначе нельзя.
— Я не в претензии.
— В общем теперь все зависит от вас. Экипаж подготовлен для действий в любых условиях. Последние выходы в море показали высокую выучку личного состава и качественное состояние механизмов. Время тратить больше нецелесообразно. Идите воевать! Сегодня с наступлением темноты — выход. Точное время в документах. Их вам вручат в шестнадцать часов. Провожать придем.
Выйдя из каюты комдива, я лицом к лицу встретился с фельдшером плавбазы, главным старшиной Ниной Тесленок.
Я знал, что многие подводники не на шутку заглядывались на Нину. Очень красивое, нежное, слегка продолговатое лицо и добрые выразительные глаза у нее чудесно сочетались со стройной фигурой.
— Нина, у вас есть время? — неожиданно для себя спросил я.
— Смотря какое, — Нина улыбнулась. У нее были ровные белоснежные зубы.
— Я хочу вас пригласить на подводную лодку...
— Что вы! Матросы разбегутся: «Женщина на корабле — быть беде»...
— Вот потому-то я и приглашаю вас. Надо же бороться с суевериями. Мои подводники не разбегутся, не бойтесь. Я им скажу словами грузинского поэта: «Женщина, как мать, украшает общество, она, как благодетель, приносит счастье».
Долго пришлось убеждать девушку, прежде чем она согласилась посетить «Малютку» в день ее выхода в море.
Бог весть каким путём проникали старинные суеверия в умы наших моряков, но факт оставался фактом. Во время войны суеверия получили какую-то питательную среду. Разумеется, они приносили определенный вред. Бывали случаи, когда срывались выходы в море, назначенные на понедельники и тринадцатые числа. Некоторые приметы придумывались даже внутри экипажей, самостоятельно, как говорится, прямо на ходу. Поначалу они иногда и получали некоторое распространение, но жизнь их, конечно, была очень короткой.
Хотелось внушить подводникам, что успех зависит только от них самих, от их выучки, воли к победе, настойчивости. Мне казалось, что бытовавшие среди некоторых моряков суеверия, вера в приметы могут в некоторых случаях привести к фатализму, вере в судьбу и связанной с этим бездеятельностью в решающие минуты, что они способны затруднить необходимый на войне полный контакт между командиром и командой.
Подойдя к борту «Малютки», я пропустил вперед по трапу Тесленок. Провожаемая удивленными взглядами подводников, она проворно вскочила на палубу корабля.
— Добро пожаловать! — забыв о субординации, расплылся в улыбке Каркоцкий и протянул руку девушке, к которой, видимо, питал не только товарищеские чувства.
— Здравствуйте, Пет... здравствуйте! — запнувшись, ответила Нина. На ее щеках выступил легкий румянец смущения. — Меня подводники не отругают? Женщина на корабле...
— У нас суеверных чудаков мало, — парторг глянул на удивленные лица окружавших и добавил: — Вернее, нет совсем.
— Я же вам сказал? — напомнил я девушке, выговаривая слова громко, чтобы все слышали. — У нас народ сознательный. — И я повторил запомнившееся мне изречение грузинского поэта.
— Поэту не воевать, дай бог ему здоровья, — буркнул кто-то, вызвав этим общий смех.
— Главный старшина Нина Тесленок наша гостья сегодня. Покажем ей наше гостеприимство! — вставил я, с интересом приглядываясь к морякам.
Девушку пригласили в отсек, усадили обедать, принялись изощряться в остротах. Когда после обеда прощались, немногим, конечно, хотелось, чтобы она уходила с корабля. Во всяком случае, своей непосредственностью, остроумием и веселым нравом Нина сумела оставить хорошее впечатление о себе...
Зашло солнце. Спустились вечерние сумерки. Из-за старых чинар, перекрывших узкую протоку, на лодках стало совсем темно.
«Малютка» бесшумно отдала швартовы, развернулась носом к выходу в море. Мы отошли. Темнота тотчас же поглотила провожающих нас начальников, товарищей и друзей. Подводная лодка двигалась по протоке в полном затемнении, на ощупь.
Потом чинары начали отставать, и «Малютка» закачалась на волнах открытого моря, Теперь с берегом нас связывал только вой шакалов, которые в ту ночь особенно усердствовали на обоих берегах протоки.
Я прошел на свое место в кормовой части мостика и стал любоваться чудесным вечером.
На море был глубокий штиль. Яркие южные звезды щедро усыпали темное небо. Ничто уж не нарушало тишины, кроме легкого шороха волн и мерного постукивания судовых двигателей.
— Ну как, товарищ Фомагин, хороший вечерок? — обратился я к сигнальщику.
— Так точно, товарищ командир! — ответил матрос, как и положено сигнальщику, не отрываясь от ночного бинокля.
— У вас в Бизяевке такие бывают? — шутливо спросил я.
Иван Григорьевич Фомагин был волжанином из деревни Бизяевка, вблизи Казани. Он любил рассказывать о своей деревне. По его рассказам получалось, что лучше Бизяевки места на земле нет.
— Нет, товарищ командир. Там, конечно, не такие, но... не хуже. Товарищ командир, — вдруг переменил тон Фомагин, — Поедайло и... некоторые с ним тоже соглашаются... Плохое у них настроение...
— Почему?
— Говорят: тринадцатого вышли... девушка была перед выходом, буйволов в воде не было под вечер... Плохие, мол, приметы.
— Кто говорит? — рассеянно спросил я.
— Поедайло. Остальные вслух не говорят, но... тоже кое-кто думает...
— А буйволы при чем?
— В этих местах буйволы всегда в воде есть, а перед нашим выходом они все ушли. Поедайло и болтает, что плохая примета.
— Поедайло в этих местах впервые, откуда же он взял такую примету? Он ее выдумал сам. Буйволы ушли, потому что к концу дня похолодало.
— И комсорг уверяет, но... Поедайло говорит: а девушка, а тринадцатое число?..
— А у меня свои приметы, товарищ Фомагин. Причем мои приметы уже проверены в бою.
— Какие это? — заинтересовался Фомагин.
— Вот придем на позицию, утопим фашиста, повернем курсом на базу, тогда раскрою. А сейчас скажу только, что мои приметы благоприятствуют нашему успешному походу.
Я знал, что от Фомагина весь экипаж узнает о том, что у командира лодки есть какие-то свои приметы. Так оно и получилось. Не прошло и двух часов после ухода матроса, как на мостик поднялся Каркоцкий.
— Товарищ вахтенный офицер, разрешите выйти покурить! — громко опросил он, высунув голову из люка.
— Добро!
Каркоцкий вышел из рубки с папироской и, прикрывая ее рукавом, начал жадно курить.
— Много же вы курите, старшина, — заметил я. — Умерьте пыл.
— Совсем брошу, товарищ командир. Как одержим победу, брошу курить — и все!
— Я запомню, — шутливо погрозил я, — слово парторга.
— Да и недолго осталось. Там, внизу, все говорят, что, судя по каким-то вашим приметам, победа будет скоро.
— Правильно, — уверенно ответил я. — Если встретим корабли врага, утопим обязательно. А вы разве не верите в это?
— Если встретим, я думаю, утопим. — Значит, и вы верите?
— Получается...
— Надо же как-то бороться с этими нытиками, черт бы их побрал совсем!
— Да нытик-то один всего, товарищ командир. Это Поедайло. Он мутит воду. Комсомольцы наши только им и занимаются. Ни одно, так другое выдумает. Разъяснять ему что-либо бесполезно. Он считает себя умнее всех.
— Только отсталые люди всегда уверены в своей правоте и непогрешимости. Надо таких воспитывать всеми средствами и способами.
— На таких людей действуют только наглядные уроки. Грубо говоря, мордой об стол, и... все.
На заре третьего дня «Малютка» заняла район боевой позиции у вражеского побережья.
Стоял безветренный день. На море снова лежал глубокий штиль. Это затрудняло пользование перископом: он оставлял видимый сверху след.
Оставив вахтенного офицера у перископа, я покинул центральный пост, чтобы пройтись по кораблю, поговорить с людьми.
В жилых отсеках свободные от вахты подводники были заняты чтением. Пожалуй, нигде так много и охотно не читают, как на подводных лодках, особенно когда лодка переходит в подводное положение и мир подводника поневоле ограничивается стенами отсека.
— Товарищ командир, разрешите обратиться? — встретил меня в электромоторном отсеке старшина Леонид Гудзь.
В глазах его легко было прочитать решимость и возбуждение.
— Пожалуйста, — ответил я, окидывая взглядом подводников.
Они напряженно смотрели на старшину и избегали встречаться со мной взглядами.
— Комиссар дивизиона говорил, что каждый из нас должен неустанно расти. Правильно?
— Правильно.
— А вот Константин Тельный думает иначе...
— Смотря, как расти, — перебил я Гудзя. — Если физически, так ему, пожалуй, уже...
— Нет, физически с него, лентяя, хватит. Здоров, как бугай. — Гудзь метнул свирепый взгляд в сторону смеющихся матросов. — А учиться не хочет. Сдал зачеты — и на боковую.
— Ну, пусть хоть под водой отдохнет.
Мои шутливые слова заметно разочаровали старшину. Но он продолжал стоять на своем:
— Пока не прикажешь, ничего сам не догадается сделать, никакой инициативы.
Тельный — рослый парень с крупным горбатым носом, длинными руками и широкой грудью — смущенно переминался с ноги на ногу. Надо сказать, что все экзамены он сдал с оценкой «отлично», и начальники были им довольны.
Старшина Гудзь, видимо, хотел начать сложную дискуссию о Тельном. Мне же она показалась неуместной; у меня, как и у других офицеров, не было претензий к матросу. Поэтому я перевел разговор, предупредив подводников о возможности атаки и объяснив, что в штилевую погоду скрытость маневрирования чрезвычайно затруднена.
— В этих условиях надо действовать исключительно точно и правильно, — закончил я свои наставления.
— Будет исполнено на отлично... — начал было Тельный, но тут же осекся под сердитым взглядом старшины.
— Постараемся, товарищ командир! — поправил матроса Гудзь.
Перешагивая через комингс отсечной двери, я слышал, как он начал его поносить за бахвальство.
В дизельном отсеке матросы собрались в тесный кружок и о чем-то оживленно беседовали.
— О чем шепчетесь будто заговорщики, Петр Федорович? — обратился я к Каркоцкому.
— Подводим итоги перехода, товарищ командир!
— А я думал, составляете заговор против электриков, — продолжал я шутить. — Они теперь главные действующие лица...
— Ну, без нас не обойдутся, — живо возразили матросы.
— Все друг от друга зависим. Один сплоховал — всем плохо, — согласился я.
— Как торпеды? — спросил я в торпедном отсеке у старшины Терлецкого.
— Ждут вашего приказания.
— На какое время планируете бой?
— На завтра после обеда, — не моргнув глазом, ответил Терлецкий.
Шутливое предсказание старшины сбылось. На следующий же день, едва подводники кончили обедать, вахтенный офицер обнаружил вражеский конвой.
Прозвучали колокола громкого боя, подводники кинулись на свои посты. Через переговорные трубы беспрерывно летели доклады, команды, распоряжения. Каждый принялся за свое дело, привычным ухом улавливая команду, идущую в его адрес.
Меньше чем через минуту оружие было готово к бою. Наступила напряженная тишина, которую нарушало лишь бульканье гребных винтов.
Лодка выходила в торпедную атаку.
Конвой фашистов шел вдоль берега в мелководном районе. Для сближения с объектами атаки надо было маневрировать в сторону берега. Это усложняло решение нашей задачи.
Я быстро спустился в центральный пост к штурманскому столику, чтобы взглянуть на карту района. Здесь мое внимание привлек Поедайло. Вид у него был жалкий: руки тряслись, губы отвисли, на лице выступили капельки пота.
— Вы что? — удивленно спросил я.
— Возьмите! — протянув резинку, почти крикнул Косик. — И закусите зубами. По крайней мере не будут стучать...
Поедайло, казалось, несколько пришел в себя.
— Нервы, товарищ командир, извините, пожалуйста, — пробурчал он.
— В ваши годы нервы должны быть стальными! Рассмотрев суда противника, мы разочаровались.
В окуляре перископа различались всего лишь буксир с баржей и несколько катеров охранения.
— Конвойчик, конечно... не слишком солидный, — размышлял между делом Косик, — но такое большое охранение зря не бывает. Груз, должно быть, ценный.
— Утопим, а там видно будет, ценный или нет, — стараясь подавить охватывающее меня волнение, самонадеянно заключил я.
Наша боевая позиция относилась к такому району ведения войны, в котором приказ обязывал топить и уничтожать все суда, независимо от их тоннажа, класса и боевой ценности.
Такой способ боевого использования подводных лодок вполне себя оправдывал. Вражеские моряки испытывали панический страх перед нашими подводными лодками, уничтожавшими буквально все их суда, которые осмеливались выходить в море. Мы знали по достоверным сведениям, что в черноморских портах, оккупированных врагом, происходили забастовки моряков надводных кораблей, отказывавшихся выходить в море.
Лодка проскочила кольцо охранения и очутилась в точке залпа.
— Аппараты, пли! — скомандовал я.
Торпеда вырвалась из аппарата и помчалась к цели. В ту же секунду я обнаружил свою непростительную ошибку. Оказалось, что я забывал переводить окуляр перископа на увеличение, измеряя расстояния до цели. Дальномер ери этом, конечно, показывал ложную дистанцию. В результате «Малютка» настолько приблизилась к атакуемой барже, что взрыв торпеды грозил ей почти в равной, мере с баржей.
Сообразив это, я схватился за рукоятку, с силой перевел ее на увеличение и невольно дрогнул, увидев только наглухо закрытые иллюминаторы баржи.
— Лево на борт! — успел я скомандовать. В тот же миг лодка вздрогнула.
Об опасности, угрожающей «Малютке», знал один я. Остальные считали, что все в порядке.
— Столкнулись с баржей, — тихо сказал я Косику, вытирая со лба рукавом холодный пот.
— Что вы?.. — вытаращил глаза Косик и беспомощно опустил руки, которыми он секунду назад мастерски жонглировал секундомером и расчетными приспособлениями.
Шли секунды: десять, двадцать, тридцать... А взрыва так и не последовало.
— Промах! — освободившись от мучительного ожидания катастрофы, сказал я.
— Надо полагать, — с досадой согласился Косик. Развернувшись на обратный курс, я приготовился было поднять перископ, как вдруг по переговорной трубе донесся голос гидроакустика старшины Бордок. Он предупреждал о приближении справа, с носовой части, катера. Лодка начала маневрировать на уклонение. Через минуту катер пронесся над нами. Шум его винтов на момент все заглушил. Люди от неожиданности пригнулись, со страхом поглядывая наверх. Все знали, что вслед за шумом винтов могли посыпаться глубинные бомбы.
Последующие действия врага не были похожи на то, что он нас преследует. Бордок все время докладывал о том, что катера удалились и маневрируют по одному и тому же направлению, не приближаясь и не удаляясь от нас.
Я осторожно поднял перископ и осмотрел горизонт. Катера, буксир и баржа сбились в кучу. Смысл подобного маневрирования понять было трудно. Но лучшей мишени для оставшейся в аппарате неизрасходованной торпеды нельзя было и желать.
— Полный ход! Право на борт! — немедленно скомандовал я. — : Торпедная атака!
Маневр требовал разворота на сто восемьдесят градусов. По переговорным трубам я в двух словах сообщил об обстановке над морем и о намерениях повторно атаковать фашистские суда.
Радоваться было нечему, однако мое настроение поднялось. Ободряло сознание того, что у противника, очевидно, не все в порядке, иначе он не «митинговал» бы в открытом море.
Однако пока мы маневрировали, фашистские катера разошлись. Они вместе с буксиром уходили на север. Баржи видно не было.
Я дал глянуть в перископ Косику. После короткого обмена мнениями нам стало ясно, что баржа затонула. Из-за незначительности дистанции торпеда, очевидно, не успела прийти в состояние готовности к взрыву, ударила, как обычная болванка, о борт баржи и пробила его.
— Зарезали тупым ножом, — определил Косик после раздумья.
Стало ясным и поведение фашистов. Очевидно, они не разобрались, отчего неожиданно затонула баржа, и не смогли помочь ей.
Обо всем этом я сообщил по отсекам и, объявив отбой боевой тревоги, передал благодарность торпедистам, электрикам и боцману.
Боцман «Малютки» Давлет Умерович Халиллев был хорошим специалистом, но отличался грубостью и упрямством. Эти качества иногда мешали ему в работе, особенно при взаимодействии с корабельным механиком Феодосией Цесевичем, который твердостью характера и силой воли не уступал на лодке никому. Плавучестью управлял обычно Цесевич. А боцман, стоя за горизонтальными рулями и несколько своеобразно представляя законы механики, считал возможным иногда настаивать на той или иной манипуляции с переменным балластом. Механика, невольно вынужденного отвлекаться от своего дела, это подчас приводило в ярость. И мне приходилось довольно часто вмешиваться в раздоры двух упрямцев. При атаке, однако, и боцман и механик действовали согласованно. Придя в жилой отсек, Терлецкий даже съязвил по этому поводу:
— Еще одна — две атаки — и механик не то что усмирит боцмана, а прямо усыновит.
После пережитых волнений я решил немного прилечь.
Придя в каюту, я упал на койку и тут же задремал.
Однако спать долго не пришлось. — Вахтенный офицер просит вас в рубку! — услышал я сквозь сон.
— По-моему, транспорт! — взволнованно доложил лейтенант Глоба, проворно уступая мне окуляр перископа.
Вахтенный не ошибся. Из-за горизонта показались мачты транспорта. Сыграв боевую тревогу, «Малютка» снова устремилась в атаку, готовя к выпуску последнюю торпеду, так и не выпущенную в первом бою.
Большой транспорт, водоизмещением не менее шести тысяч тонн, полным ходом шел вдоль берега на юг. Конвоя не было. Это казалось странным. Ни одно вражеское судно в этом районе не могло рассчитывать на безнаказанное плавание. Но фашисты испытывали затруднения с силами противолодочного охранения. И там, где это было хоть как-нибудь возможно, они вынуждены были идти на риск.
Транспорт явно рассчитывал проскочить опасный район, пользуясь сумерками и прижимаясь к берегу. Различить корабль в окуляре перископа в сумерках, да еще на фоне темного берега, было весьма трудно. .
Вообще сумерки — самое невыгодное время для подводников: недостаточно светло для надежного наблюдения в перископ и недостаточно темно для того, чтобы проводить поиск вражеских судов в надводном положении.
Сблизившись с транспортом в расчетную точку залпа, я скомандовал:
— Ап-па-раты, пли!
Прошло тридцать две секунды, прежде чем до слуха дошел взрыв торпеды.
Выждав момент, я поднял перископ, приспущенный после выпуска торпеды.
Транспорт стоял без хода, с креном на правый борт. Из трубы шел легкий дымок, смешанный с белым паром.
— Эх, еще бы одну! — вырвалось у меня.
— Не тонет? — оторопел Косик.
— Видимо, нет! Ранен... но не убит, а добивать нечем...
Оставалось наблюдать, что будет с ним дальше. Транспорт мог и утонуть, если бы поднялся шторм, но на море по-прежнему лежал штиль.
Постояв немного, транспорт словно очнулся, дал ход и, вычерчивая зигзаги, пошел вдоль берега. Развернувшись на параллельный курс, мы неотступно преследовали его. Противник значительно потерял скорость, и, следуя в подводном положении, мы легко удерживали необходимую дистанцию до него. Однако нам не удалось узнать до конца его судьбу: спустилась темнота.
Со стороны более светлой части горизонта мы обнаружили приближение нескольких морских охотников. Их, видимо, вызвал торпедированный транспорт. Охотники мчались полным ходом, оставляя за собой белые борозды.
Мы отвернули в сторону моря и, опустившись на большую глубину, начали отходить от района боевых действий. Я опустил перископ, спустился в центральный пост и закрыл за собой нижний рубочный люк.
Более сорока минут прошли мы курсом на восток, прежде чем услышали отдаленные взрывы глубинных бомб.
— Бомбят, — первый заговорил Косик, подняв глаза на меня. — Наверное, для острастки... далеко.
— Можно нас поздравить, — на смуглом лице Цесевича обозначилось что-то похожее на улыбку, — первые глубинки...
— Катера могут быстро приближаться! — вырвалось у Поедайло.
Я повернулся к матросу. Поедайло снова дрожал. Вероятно, он был близок к полной потере самообладания.
— Это как называется? — сурово спросил я.
— По-французски это называется труса-мандражэ, а по-русски не знаю, — хихикал в углу матрос Трапезников.
Он, видимо, думал, что я не услышу его бурчания.
— Нечаянно пошутил, товарищ командир, — не знал Трапезников, как оправдать свою неуместную болтовню.
— Опять дряблые нервы? — перешел я снова к Поедайло. — Как вам не стыдно!
Матрос ерзал на месте:
— Больше этого не будет. Поверьте...
Несколько глубинных бомб, видимо, были брошены только затем, чтобы отогнать нас от поврежденного транспорта. Преследования за нами мы не замечали. Пройдя еще около часа под водой, «Малютка» всплыла и, бесшумно рассекая морскую гладь, понеслась на восток, к родным берегам.
Появилась возможность в сравнительном спокойствии проанализировать наши действия в двух боевых соприкосновениях за день. Стоя на мостике «Малютки», я долго перебирал в памяти все пережитое за день. Подробно и критически взвешивая каждое свое действие, я с горечью обнаружил, как много промахов я допустил. «Ведь если бы не было так много самых элементарных ошибок, транспорт был бы утоплен, а лодка не подверглась позорной опасности от собственной торпеды», — раздумывал я и не находил себе никаких весомых оправданий.
— Товарищ командир, снизу докладывают: радиограмма передана, квитанция получена! — вывел меня из размышлений вахтенный офицер.
Перевалило уже за полночь, когда я, наконец, спустился в центральный пост и пошел в свою каюту. Но в отсеке меня повстречал матрос Свиридов. Он попросил разрешения показать только что выпущенный боевой листок.
Листок открывался большой карикатурой: «Малютка» изображалась в виде крокодила, проглатывающего баржу. Внутри крокодила были отсеки. В одном из них сидел трусливый Поедайло и, закатив глаза, молился изображению буйвола, по самые рога погруженного в воду у берега нашей протоки. Механик и боцман с самодовольными улыбками смотрели друг на друга. Впрочем, всех подробностей я даже не успел рассмотреть. Карикатура мне не понравилась.
— Пахнет бахвальством, товарищ комсорг, как вы считаете? — спросил я.
— Немножко есть, — нехотя согласился Свиридов, — зато смешная.
— По-моему, о Поедайло не стоит больше...
— Я думаю, стоит. Стоит, товарищ командир! — горячо перебил матрос. — Он такой болтун! Его ничем не проймешь. Разрешите, товарищ командир?
— Что разрешить? — не понял я.
— Пробрать его.
— Проберите, кто вам запрещает! Но имейте в виду, Поедайло сам очень сильно переживает, и... и надо знать меру во всем.
— Есть, товарищ командир! — у Свиридова заблестели глаза. — Карикатуру переделать?
— Хм... — задумался я. — Ладно, оставьте так. Жалко — много труда затрачено. Кто рисовал?
— Костя Тельный. Ему старшина Гудзь, правда, помогал... Учит любить труд, — усмехнувшись, пояснил комсорг.
Свиридов не успел уйти, как явился Каркоцкий, Он доложил о неправильном поведении части подводников. Особенно ему не понравился Гудзь, который излишне нервировал своих подчиненных.
— Надо бы пробрать как следует этого губернатора отсека, — закончил парторг.
— Поговорите с Цесевичём, — посоветовал я. — Умерить старшину, конечно, следует, но пусть это сделает сначала его непосредственный начальник. Если не поможет, пустим в ход тяжелую артиллерию общественности.
Разговор коснулся и матроса Поедайло. Каркоцкий считал, что «Малютку», как подводную лодку, одержавшую первую боевую победу, в базе будут встречать очень почетно. И люди, склонные к зазнайству, могут не в меру распоясаться. К таким людям старшина относил Поедайло.
— Раз он трус, то, конечно, зазнайка и пьяница, — утверждал парторг.
— Ну, у нас он еще не напивался.
— У нас он еще ни разу не увольнялся вообще... — Если напьется, посадим под арест на всю катушку.
Каркоцкий был прав: в базе нас встретили с большими почестями. Несмотря на ранний час, подводники всего соединения выстроились на палубах кораблей. На мачтах развевались разноцветные флаги, приветствовавшие наше возвращение из боевого похода.
Нос лодки подошел к плавбазе. Я побежал по трапу на палубу корабля, где стоял комдив.
— Товарищ капитан второго ранга, подводная лодка «Малютка» вернулась из боевого похода. Уничтожена фашистская баржа с грузом и поврежден транспорт. Механизмы лодки исправны, личный состав здоров! — взволнованно доложил я Льву Петровичу.
Лев Петрович принял рапорт. При этом он смотрел на меня, как смотрит отец на сына, выдержавшего трудный экзамен.
За официальной частью последовали дружеские поздравления и пожелания. На «Малютку» пришло так много людей, что, казалось, и одна десятая их не войдет в тесные отсеки подводной лодки.
Однако не только радости и торжества ждали нас в базе. Пока мы были в походе, на сухопутных фронтах события развернулись с большой быстротой и очень неудачно для нашей армии и флота. Последние известия в море мы не слушали.
Комиссар дивизиона подробно рассказал нашему экипажу о последних событиях. Только непоколебимая вера в правоту нашего дела, во всемогущество нашей великой партии поддержали нас при известии о новых оставленных нами городах и селах.
Шли самые тяжелые дни Великой Отечественной войны. Опьяненные временными удачами, немецко-фашистские войска рвались вперед.
Пал героически сражавшийся в течение восьми месяцев с превосходящими силами врага Севастополь. Гитлеровские полчища устремились на Кавказ: заняли Апшеронскую, Грозный и подошли к Моздоку. Началась ожесточенная битва на подступах к Сталинграду; в жестокой, бесчеловечной осаде держался Ленинград, поражая все человечество своим мужеством и героизмом,
Над Родиной нависла грозная опасность.
Экипаж «Малютки» и не помышлял об отдыхе. С самого утра следующего же дня началась подготовка к новому походу. После утреннего доклада командиру дивизиона я возвратился на лодку. Работы на корабле были в самом разгаре: проверялись и испытывались механизмы и боевая техника, устранялись мелкие неисправности, перебирались и чистились машины и приборы.
— Товарищ командир, матрос Поедайло вернулся с берега с фонарем и большой шишкой на голове, — доложил мне механик, как только я поднялся на мостик.
— Что за фонарь и шишка? — недоуменно переспросил я.
— Синяк под глазом, и опухоль на голове... Наверное, от воздействия палки или какого-нибудь другого твердого предмета первой необходимости при обороне, — обстоятельно доложил Цесевич.
— Синяк большой? — задал я первый пришедший в голову вопрос.
— Глаза не видно, затек...
— А как он объясняет?
— Говорит: упал... Но врет, конечно...
— Передайте, чтобы во время перерыва вызвали ко мне! — прервал я Цесевича.
— Перерыва в работе никто не желает. Может быть, сейчас вызвать?
— Надо, чтобы на корабле соблюдался порядок. Перерывы должны быть перерывами, а работа работой!
В те суровые дни люди работали, забывая даже о минимальном отдыхе, совершенно необходимом для восстановления сил. И, чтобы не допустить изнеможения подводников, мы заставляли их отдыхать.
— Товарищ командир, разрешите! — как всегда, бесцеремонно вмешался в наш разговор с Цесевичем боцман Халиллев. — Каким сроком можно располагать для ремонта?
— Ремонта не будет, — строго заметил я. — Надо проверить состояние боевых механизмов и устранить неисправности. А ремонт мы закончили еще перед выходом в море...
— Простите, товарищ командир, — Халиллев понял мое возмущение, — я не точно... сказал.
— Боцман, вы неисправимы, как двугорбый верблюд... — начал было Цесевич, но, встретив мой взгляд, умолк, умышленно глубоко вздохнув при этом.
На мостик поднялся возвратившийся с плавбазы Косик. Он поразил меня своим озабоченным, мрачным видом.
— Все он! — пояснил Косик. — Поедайло...
Мы с механиком переглянулись. То, что рассказал Косик, было для нас неожиданностью. Помощник шел от комиссара дивизиона. У него он застал старика украинца Григоренко, эвакуированного в начале войны на Кавказ.
— Це ж холира, а не матрос! Це злыдень! — возмущался старый украинец.
Поедайло был уволен на вечер. И едва он ступил на берег, как сумел где-то напиться. А напившись, вспомнил о победах своей лодки и решил, что теперь ему море по колено.
У старика была молодая и красивая дочка, на которую безуспешно заглядывался не один подводник дивизиона. Поедайло решил посвататься к ней и, ввалившись в дом, довел старика до того, что тот вырвал из ограды жердь и стукнул обнаглевшего матроса.
Поедайло тотчас же отрезвел и пригрозил старику, что добьется выселения его вместе с дочерью. Старик еще раз успел угостить жердью Поедайло. Тот, разбив на прощание оконное стекло, бежал. Старик же, не мешкая, пошел к комиссару.
Пока Косик рассказывал мне эту историю, к лодке подошел сам Григорецко.
Я пригласил старика на корабль и при нем подверг Поедайло суровому допросу.
Матрос ничего путного не мог сказать в свое оправдание.
— Двенадцать суток ареста. — Я до предела использовал свою командирскую власть.
Но тут, к моему великому удивлению, Григоренко вступился за провинившегося матроса.
— Вы сами побачьте, як я его разукрасив, — показал он рукой на шишку и затекший синевой глаз. — Я ж его тим дрючком бив. Подумав, не выживе. А вин крепкий. Такой башкой можно сваи забивать або коней куваты.
Старик дорогой выяснил, что Поедайло в самом деле участвовал в боевых походах лодки, и за это был готов все простить ему.
— Цего урока ему хватит на все життя, — показал он на конец сломанного дрючка, захваченного им с собой.
Чтобы окончательно успокоить старого хлебороба, я поручил боцману провести его по кораблю и показать боевую технику.
Уходя с корабля, Григоренко долго уверял меня, что если бы его Оксана согласилась, он бы охотно разрешил ей выйти замуж за подводника.
В обеденный перерыв я приказал построить на пирсе весь личный состав «Малютки». Перед строем на общее обозрение был выставлен Поедайло. Я подробно рассказал подводникам о проступке матроса и причине прихода на корабль старика Григоренко.
— Вы видите, что Поедайло, — говорил я подводникам, — не только позорит нас, он мешает нам. Я призываю весь наш боевой коллектив помочь командованию перевоспитать матроса. Без активной помощи всего коллектива, прямо говорю, мы не сможем с ним оправиться. Придется его отправить в штрафную роту. Но это же позор для всей лодки! Я считаю, что наш коллектив настолько сплочен, что мы можем и должны обойтись без штрафной роты.
Расстроенные разошлись подводники. Я знал, что все они переутомлены, загружены своими делами, но другого выхода не было.