3.

3.

Следующие ночь, день и ночь не трогали меня.

Наутро восьмого дня появился жандарм.

— Выходи.

Думала опять на допрос — пальто и туфли остались в камере. Вывели во двор. Кроме меня, там уже было человек десять арестованных. Первый, кого я увидела, — Федор. Он рванулся навстречу, но жандарм перегородил дорогу, толкнул его назад. Лицо худое, изможденное — два раза в день по кусочку мамалыги с водой, еда не для мужчин, — но следов истязаний не заметно, только на подбородке черный синяк. Я нашла в себе силы обрадоваться, что Федора, который арестован из-за меня, меньше били.

Еще попыталась улыбнуться ему — не знаю, что получилось из этой попытки, но лицо Федора побледнело, вытянулось, губы задрожали. Глаза его показались безумными. Он что-то забормотал-забормотал, я силилась услышать, но ничего не поняла. Что же это такое творится с Федором — с моим старшим братом, таким всегда спокойным и выдержанным?

Я стояла, прислонясь к стене, не держали ноги от слабости и боли. Ступни иссечены, распухли.

— Господи, да куда же она пойдет такая! — воскликнул горестный женский голос. — Упадет через десять шагов.

Поискала глазами ту, о которой сожалел женский голос, и не нашла. У всех был вид плохой, но никто не собирался падать.

Тем временем жандармы строили арестантов парами, связывали им правую и левую руки Впереди был Федор, перед последней парой поставили меня одну. Открыли ворота, конные жандармы окружили нас, и мы двинулись.

Смутно помню начало пути — моментами теряла сознание от боли в ступнях. Спотыкалась, каждый шаг мог быть последним. Но чьи-то руки всякий раз поддерживали. Наконец, боль потеряла остроту, стала тупой и привычной. Я шагала, шагала, шагала, оставляя на дороге кровавые следы.

Так прошла я восемь километров вместе со всеми. Вместе со всеми вошла в село Романы. В жандармерии мужчинам разрешили сесть посреди двора. Только здесь я разглядела, что позади меня шли две женщины — одинаково круглолицые и чернобровые. Поначалу показалось — двоится в глазах, такие они одинаковые. Это их рукам я обязана, что не упала в пути. Женщин заперли в сарай. А меня повели к шефу.

Допрос был коротким:

— Параш-ш-шютист?!

— Нет.

Удар в лицо.

— Параш-ш-шютист?!

— Нет.

Удар по голове.

— Параш-ш-шютист?!

— Нет!

Хлыстом по пяткам.

Наконец меня вывели и заперли с женщинами. Там уже стояла моя порция мамалыги и кружка с водой.

— За что они тебя так, господи? — воскликнул знакомый уже мне голос.

Я не ответила. Мне теперь всюду чудились соглядатаи. Молчать и молчать. Мало ли что можешь сказать в полубеспамятстве. Я размачивала мамалыгу в воде.

Одна из женщин оторвала подол у нижней юбки, кое-как забинтовала мои ступни. Я не поблагодарила, боялась рот раскрыть.

Пришел жандарм, приказал выходить.

Увидел забинтованные ноги.

— Снять!

Женщины вскрикнули — по их спинам прошлась плеть. Снова я впадаю в короткое беспамятство на первых порах от жгучей боли, словно дорога устлана битым стеклом. Снова меня поддерживают руки женщин, снова остаются на дороге кровяные следы моих ступней.

К вечеру добираемся до следующей жандармерии.

— Женечка! — кидается ко мне Федор.

Но его отталкивает жандарм.

— Не сметь!

Меня уводят в здание жандармерии. На допрос.

Когда я возвращаюсь, женщины, прижавшись друг к другу, спят на земляном полу. Я опускаюсь в угол и долго сижу, подтянув колени, избитые ступни держу на весу. Когда я засыпаю, ступни касаются пола — я просыпаюсь от боли.

С утра все повторяется — боль и беспамятство, женские руки, отупение. В полдень жандармерия — допрос, снова дорога. До вечера. Вечером жандармерия — допрос. Избитую кидают в сарай к женщинам. А утром снова….

Потерян счет дням и жандармериям. Только потом узнала, что их было на нашем пути двадцать девять! И что этот путь и эти жандармерии были еще не самым худшим. Худшее впереди. А тогда стлалась и стлалась передо мной дорога — клочок пыльной земли, обрезанный ногами впереди идущих. Не было солнца, не было лета и садов. Не было желаний и мыслей. Было одно — ярость. Назло им выстоять, выжить. Немыслимо сказать даже, как она держась там — в больном и синюшном теле, которое просвечивало сквозь лохмотья.

К голове боялась притронуться — не было больше моих пышных густых волос. Был колтун из крови и грязи. А когда в одной из жандармерий мне запустили в голову тарелку, колтун стал и липким.