2.
2.
Нет, вы что хотите говорите, — а мне везет. Едва машина остановилась у какого-то домика, на крыльцо вышли два офицера. Один из них был…
— Товарищ подполковник! — кинулась я обнимать Прищуренного. — Товарищ подполковник!.. Товарищ подполковник…
А больше ничего не могу сказать. Подполковник Киселев тоже разволновался. Приподнял за локти, поцеловал в обе щеки.
— Олечка! Милая ты моя… Жива-здорова? — в прищуренных глазах его синие смешинки, отцовская нежность. — Ну, значит, все в порядке.
А я все твердила:
— Товарищ подполковник… Товарищ подполковник…
Какие слова замечательные — товарищ подполковник, — можно вслух сколько угодно произносить. Прищуренный ласково улыбался. Кто был на фронте, понимает, как велика солдатская дружба, как велико чувство привязанности к людям, с которыми свели тебя дороги войны. Не знаю, обрадовалась бы я тогда маме так, как ему. Хотя мама для меня — самый дорогой человек.
— Садись, Олечка! — Прищуренный ласково подтолкнул меня к своей машине. — Садись, отвезу тебя к друзьям.
— Товарищ подполковник… Ой, как хорошо быть дома, товарищ подполковник!
Из-под тяжелых век понимающие глаза.
— Где же ты была, Олечка! — улыбается Прищуренный. — Мы тут с ног сбились в поисках, — не случилось ли чего?.. Степан с Верой помогали — расстроились бедняги. На Лизу напустились оба. Та перепуганная: «Вечером, — говорит, — спать легла, а утром постель пустая». Куда тебя занесло?
Я смеюсь — теперь все действительно выглядит смешным — и рассказываю, как меня «пленил» советский солдат.
Прищуренный спрашивает:
— Куда Василий девался?
А вот это совсем не смешно. Я рассказываю о Василии, и волна гнева захлестывает меня. Неужели этот подлец уйдет от расплаты?
Прищуренный не отвечает сразу, кажется, что-то вспоминает или соображает. Но потом говорит сквозь зубы:
— Кажется, не уйдет.
Он долго смотрит на мелькавшие за дорогой сумеречные поля, виноградники. Молчит.
— А у меня для тебя сюрприз, — говорит он вдруг загадочно. — Угадай, какой?
Взбудораженные мысли рисуют нечто невообразимое. Может, мамочка приехала… Может, сестру Танюшу перевели в нашу часть… Может, папа служит где-то рядом… Самое затаенное держу про себя — боюсь подумать. Но вслух говорю:
— Сережка…
Белые брови Прищуренного вскидываются на лоб.
— Откуда ты знаешь, Олечка?
— Я не знаю. Я…
— Понятно! — серьезно кивает Прищуренный. — Сердце подсказало.
Сумерки уже настолько густые, что мне трудно разглядеть лицо Прищуренного — не смеется ли? Но по голосу угадываю — не смеется.
— Приехал он на второй день, как вы улетели… Встретился он где-то в пути с нашим врачом, случайно узнал о тебе. Самовольную отлучку человек совершил — не застал. Письмо оставил…
Мы молчим какое-то время. Прищуренный не мешает мне думать. Собственно, я не думаю, два чувства — счастье и горе — борются во мне. Счастье, что Сережка жив и здоров — был, во всяком случае, месяц назад. И горе, что могли встретиться и не встретились. Два дня отдалили нашу встречу на неизвестное время. Двумя днями раньше был бы он, или на два дня позже начали бы вылет — и мы бы встретились.
Но чувство счастья взяло верх: все-таки Сережа нашелся. Он искал меня, значит, помнит, любит. Значит, ничего не изменилось.
Что-то он написал в своем письме?
Уже в темноте подъехали мы к небольшому домику в два окошка, затянутых маскировочными шторами.
Подполковник крепко застучал в стекло, крикнул:
— А ну, подружки-дружки, встречайте найденыша!
Таня перелетела через ступеньки крыльца, задушила меня в объятиях. Обняла и замерла.
— Давай… поцелуемся…
Голос меня не слушался. Расцеловались. Расплакались. Рассмеялись. Вошли в освещенную комнату, снова обнялись.
— Вот мы и опять… вместе… — наконец заговорила я. — Где Максим?
Таня опомнилась, захлопотала.
— Помыться тебе надо!.. Вещи твои здесь… Скоро они вернутся… Вот мыло и полотенце…
Таня прижалась ко мне смуглым влажным от слез лицом.
— Олечка…