13.

13.

— Вот он, — сказала я Нине, — предпоследний. Но за углом не улица, глухой тупичок.

Нина присела под калиткой завязать неразвязанный шнурок на туфле. Болтала, громко смеялась и заглядывала в щель. На той стороне улицы показались две фигуры — мужчина и женщина.

— Прохожие, — сказала я негромко, и громко: — Что за шнурки у тебя!

— Проклятые!.. Через каждые два шага развязываются…

Нина поднялась, и мы прошли дальше. Мужчина и женщина были уже далеко — мы юркнули в тупичок, густо поросший молодой акацией. Тупичок был глухим, ни одна калитка не выходила в него. Заборы высокие, гладкие.

Нина скомандовала:

— Лезь мне на плечи! — Видя, что я не решаюсь, прикрикнула: — Не интеллигентничай, лезь!

Я вскарабкалась на плечи, край забора оказался на уровне груди. За забором пара яблонь, сбрасывающих нежный цвет, и негустой еще, в молодой зелени, виноградник. Небольшой плетень огораживал эту часть виноградника от другого — того, который нам нужен.

Я спрыгнула на землю. Мы пошептались и приняли решение.

Снова я на Нинкиных плечах, подтягиваюсь и сажусь верхом на забор. Одной рукой держусь, другую протягиваю Нине — она, как альпинист по отвесной скале, лезет, упираясь в гладкую стену. Прыгать с забора в сад опасно — нашумим. Нина подает мне руку, я тем же способом, как Нина поднималась, спускаюсь. На земле крепко ставлю ноги, и Нина спускается мне на плечи.

Пересечь виноградник, перебраться через низкий плетень — дело двух минут. Еще две-три минуты понадобилось, чтобы отыскать удобное место. И вот мы стоим на коленях, прикрытые виноградной лозой, перед нами — клочок двора и часть дома с крылечком Тишина, пустота. Так мы сидим десять минут, и двадцать, и сорок, и час.

И конца не видно нашему сидению. Ноги — не свои. Мы уже и присаживались на корточки, и приседали на пятки, и снова становились на колени. Я пришла в отчаяние от неудачи. Неужели связная уйдет, не выполнив задания? По моей вине.

Приближался вечер, тень от дома закрыла двор.

На исходе второго часа дверь распахнулась, на крыльцо вышли…

— Они! — вцепилась я в Нинино плечо. — Они!

Первым шел пожилой мужчина в гражданском костюме и сапогах военного образца. Он спустился со ступеньки и повернулся лицом к двери, из которой вышли двое молодых. Нина щелкнула несколько раз затвором фотоаппарата. Подождала несколько минут: не повернется ли первый к нам лицом? Но они вдруг быстро проскользнули к калитке.

Мы посидели еще минут десять. Смеркалось. Двинулись в обратный путь прежней дорогой через виноградники и забор, в глухой тупичок.

Я была подавлена неудачей, а Нина смеялась.

— Все очень хорошо, Кнопочка-Пуговица! Двое — как на семейном портрете.

Ночь мы провели в той же рощице. Пожевали хлеба с салом и колбасой, легли в обнимку на постель из ветвей. Уснули мгновенно и почти одновременно проснулись ночью от холода. Дурили, боролись, стараясь разогреться. Потом проговорили до самого утра. Нина рассказывала про все, что произошло за это время в части. В лицах, в голосах — просто артистка! — представляла мне знакомых и незнакомых.

И меня вдруг охватила нестерпимая тоска — захотелось к своим, хоть ненадолго, хоть на пять минут. Освободиться от настороженности, от опасности. От тягостного чувства тревоги. Может быть, усталость и волнение последних дней сказались.

Взошло солнце, и мы отправились снова в город.

День этот ничего существенного не принес. В виноградник проникнуть не удалось: там копошилась женщина, верно, хозяйка дома. Мы несколько раз возвращались на эту улицу — окна дома, калитка закрыты, а кофта женщины все белела в зелени виноградника.

Только в полдень прошел нам навстречу немецкий майор — немолодой, белесо-рыжий, сухой. Нина, будто невзначай, столкнулась с ним, состроила глазки и блеснула озорной улыбкой. Майор сухо извинился, поправил какую-то невидимую морщинку на кителе и зашагал дальше, так и не узнав, что шальная девочка сфотографировала его.

Теперь у меня развязался шнурок на туфле. Я присела посреди тротуара, оглянулась: майор вошел в калитку предпоследнего дома.

— Это, должно быть, он! — воскликнула я. — Их майор!

— Ну и отлично! — беззаботно отозвалась Нина. — Топай живее, Кнопочка, мне пора уходить.

Я проводила Нину за город, на шоссе. Почти всю дорогу Нина болтала и смеялась, перемигивалась со встречными солдатами, строила глазки офицерам и неслышно щелкала затвором фотоаппарата.

— Зачем они тебе? — удивлялась я.

— А, пригодятся! — щурила Нина глаза, полные ненависти. — Там разберутся.

Я откровенно завидовала ее умению, ловкости, с какой она мгновенно перевоплощалась. Мне бы так!

У выхода из города нас нагнал немецкий грузовик с каким-то грузом в кузове. Нина встала на его пути, широко раскрыв руки, сияя улыбками. Машина остановилась. Водитель что-то сказал сидящему рядом ефрейтору. Тот послушно покинул кабину, перебрался в кузов.

— Что я тебе говорила? — шепнула Нина, обнимая меня. — Приказ!

Я крепко-крепко прижалась к ней, поцеловала.