ПРОЩАНИЕ С АФГАНИСТАНОМ

ПРОЩАНИЕ С АФГАНИСТАНОМ

В конце августа 1922 года я в последний раз поднялся по каменным ступеням на крышу дворца «Баги-Шахи». Передо мной, как на ладони, лежал Герат. Восемь минаретов, построенных Тамерланом, выложенных мозаикой, равной которой нет в мире, пятьсот лет отражают солнце на своей эмалевой поверхности. Рядом с ними, посреди зелени кедров, белеет мрамор ограды, окружающей могилу великого поэта Джами. От «Баги-Шахи» длинная дорога, прозванная в шутку «Елисейскими полями», ведет к старинной крепости, заключающей в себе базар, дворцы, канцелярии и казармы. Необозримое пространство вокруг испещрено белыми квадратами плоских крыш, утопающих в садах. На фоне синего неба сверкают вершины далеких снежных гор.

Огромное, величественное здание мечети «Джума Масджид», построенное Гиас-уд-Дином, выделяется своими куполами, минаретами и арками. Все ее галереи покрыты изумительными глазированными плитками зеленых и голубых цветов с арабскими надписями. В центральной галерее находится гигантский бронзовый котел, сделанный в эпоху Тимура. Здесь в правление Шахруха (1405—1447) и после него, при султане Байкара (1469—1506), помещалась академия книгоиздания, каллиграфии и искусства миниатюры, руководителем которой был великий художник-миниатюрист Бехзад. Если заглянуть на север, то в роще гигантских сосен, как бы охраняемая ими, находится «Газаргах Шариф» — усыпальница знаменитого богослова и философа Хазрата Ходжи Абдулы Ансари. Гигантское прямоугольное здание с высокой аркой отделано внутри сверху донизу редкими по красоте глазированными плитками с рисунками сложных орнаментов и цветов в стиле «хафтакалям». Эти рисунки создавали китайские, арабские и персидские художники. Наконец, виднеется еще одно куполообразное здание, облицованное снаружи плитками бирюзового цвета и белым мрамором, с высеченными надписями из корана. Это гробница Гохар Шад Аги — легендарной красавицы, жены султана Шахруха.

Самое здание дворца «Баги-Шахи» отделено от окружающего мира высокой крепостной стеной и густой зеленью парка. Когда-то Джами пел здесь свои стихи, восхищая посла Венецианской республики Амвросия Контарини, направлявшегося в Тэбриз к персидскому государю Узун-Гассану Белобаранному…

Я сошел вниз. Во дворе я увидел Льва Никулина и других товарищей, тоже собравшихся в путь. Все мы — состав генерального консульства РСФСР — возвращались на родину, где нас ожидали другие назначения. Незадолго до этого отправились в путь и товарищи из полномочного представительства в Кабуле.

Мы работали здесь в то сложное время, когда Советская Россия, где недавно произошла революция, и Афганистан, только что завоевавший себе независимость, установили между собой дипломатические отношения. Эти отношения принимали все более дружеский характер, и теперь они вступили в новую фазу. Договор 1921 года должен был способствовать широкому развитию политических, экономических и культурных связей между двумя народами. И поэтому предстояла работа, несколько отличная от той, которой занимались мы, приехавшие сюда, как говорится, на пустое место. Период становления кончился, возникли новые задачи, и они требовали новых людей, иного опыта.

Двор, где проходили сборы, был заполнен лошадьми, на которых грузили яхтаны и поклажу. Красноармейцы подтягивали подпруги, выравнивали стремена, проверяли оружие. В последний раз риссальдар Худабаш-хан подал команду. Забил барабан, заиграли трубы, афганские солдаты взяли «на караул».

Мы сели на коней и выехали за ворота. Верные наши кони, как мы привыкли к ним за время пребывания в Афганистане! Ведь мы жили отрезанными от всего мира, и лошади были единственным средством связи с Кушкой, Кабулом и Мешедом. На них доставлялась дипломатическая почта, перевозились раненые и больные. Верхом, как того требовал обычай, мы ездили в город, к наместнику в гости и на официальные церемонии.

Большая гражданская война кончилась, но малая продолжалась у этих границ с неослабевающей силой. В Восточной Бухаре после гибели Энвер-паши англичане нашли ему преемника. Новым «главнокомандующим войсками ислама» объявил себя Селим-паша. Вооруженные джемшиды конными массами пересекали границу. Шайки басмачей бродили по Фергане. В Кабуле жил бывший эмир бухарский Алим-Сеид-Тюря-Джан, мечтавший о возвращении на престол. Из Кашгара английский агент Эссэртон, бывший царский консул Успенский и генерал Муханов переправляли через Памир и другими путями целые транспорты оружия в Бухару, Хиву и Фергану.

И наши воинские части, и их противники передвигались только на лошадях. Достоинства лошади — ее характер и ум, выносливость, боевой дух, быстрота — решали судьбу бойца или всадника, который вез секретную почту. Мы давно забыли, что такое автомобиль, поезд, дрезина, электричество, женщины с открытыми лицами, вкус свинины или спиртные напитки, — все это стало для нас отвлеченными понятиями.

…Мы выехали за ворота. Перед «Баги-Шахи» выстроились оркестр и кавалерийский эскадрон. Пестрый караван вьючных лошадей, на которых были погружены чайхана, кухня, палатки, должен был сопровождать нас до границы. Мы проехали «Елисейские поля». Вот и крепость, с ее древними стенами и рвом. Огромные деревянные, обитые железом ворота, у которых стоят двое часовых в желтой, английского типа, форме и круглых шапках с гербом.

В крепости — дворец наместника. Я вспоминаю, как еще не так давно городом и всей провинцией управлял сердар Мухаммед Сервар-хан. Стопятилетний старик, полный, жизнерадостный, с вечной улыбкой на лице и ямочками на щеках, он всегда смеялся детским, беззаботным смехом. Смеялся, когда приговаривал разбойников к отсечению рук и ног; смеялся, приказывая прибить вороватого купца за ухо к двери лавки; смеялся, глядя на подаренную ему англичанами игрушку-клетку, в которой искусственные заводные канарейки пели, кивая головой, и, говорят, смеялся даже и тогда, когда через несколько лет эмир посадил его за неповиновение в тюрьму.

В его лице абсолютный деспотизм совмещался с исключительной для восточного правителя демократичностью. Судил он преимущественно за обедом или завтраком и, пробуя дыни, придумывал самые утонченные казни… Распоряжения, приказы, законы издавались на ходу — в гареме, за столом, на прогулке.

Обычно он сидел у окна на третьем этаже громадного старинного дворца, выкрашенного снаружи темно-коричневой краской, в маленькой комнате, где были только подушки и ковры, и смотрел во двор. Вся его одежда состояла из кальсон и белой афганской рубашки. Упитанное волосатое тело проглядывало из всех прорех. Перед наместником всегда стояли серебряный поднос с плевательницей и наполненный водой сосуд, в котором лежала запасная каучуковая челюсть.

Отсюда по всему дворцу разносился его веселый смех.

Бывало так, что из какого-нибудь дальнего района придет крестьянин, встанет во дворе под окном и ждет. Когда ему надоедало ждать, он протяжно кричал:

— Баба-Саиб!

Мухаммед Сервар немедленно высовывался из окна и звал крестьянина к себе. После весьма разнообразных и отвлеченных разговоров, вроде того, почему карабаирские кони хуже арабских, или воспоминаний, если крестьянин участвовал в войнах, наместник переходил к делу. Решения он выносил немедленно. Если ему почему-либо казалось, что крестьянин виноват или врет, то над ним тут же производилась экзекуция — порка. Если же оказывались виновными чиновники, то такое же наказание постигало и их.

Принято считать, что все на Востоке медлительны и ленивы. Это совершенно неверно. Именно на Востоке можно увидеть действительно быстрое и точное выполнение распоряжений властей. Все делается тут же, на глазах у приказывающего. Представьте себе, что посылают гонца в город, до которого несколько дней езды. На ваших глазах гонец вскакивает на лошадь и исчезает вдали…

Чтобы иметь полное представление о Мухаммед Серваре и общем укладе жизни при дворе гератского наместника, нужно упомянуть и о почти сказочной консервативности наместника, — даже для Афганистана, каким он был тридцать восемь лет назад.

Наместник, например, не признавал артиллерии, считая, что лучше всего воевать палками, пращами и топорами. Он ничего не знал о других странах и городах мира. Один крупный турецкий политический деятель долго рассказывал ему о Константинополе, Берлине, Париже, Лондоне. Выслушав его, Мухаммед Сервар спросил:

— А Кабул — столицу Афганистана вы видели?.. Нет? Стало быть, вы ничего не видели.

Он не интересовался системами государственного управления в других странах. Когда один незадачливый переводчик, объясняя ему лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», упомянул о том, что все люди равны, он смеялся от души.

— Разве мог бог сделать всех людей равными?

Бога он понимал несколько иначе, чем это принято у мусульман. Ему думалось, что он, Мухаммед Сервар, имеет не меньшее право на непосредственное общение с богом, чем муллы, муфтии и другие представители духовенства. Когда однажды один из кади поспорил с ним, сославшись на соответствующие религиозные доктрины, Мухаммед Сервар велел его тут же выпороть. Когда бедного кади подвергали экзекуции, наместник приговаривал:

— Я сам знаю, что богу приятнее!..

Нечего и говорить, что все, связанное с европейской техникой, казалось ему непонятным, таинственным и опасным. Он укоризненно покачивал головой, рассматривая изображения автомобилей, машин, электрических приборов, потом выводил гостя во двор и, усадив его рядом с собой в кресло, приказывал привести своих любимых арабских и карабаирских коней. Глядя на них, Мухаммед Сервар радостно улыбался и говорил:

— Машину можно купить, а где вы достанете таких лошадей?

А потом он сидел в саду, слушал певцов, которые под звуки тары напевали отрывки из «Шах-Намэ» Фирдоуси или из «Бехиристана», и вздыхал.

— Нет, никогда уже не будет таких поэтов!

Из его канцелярии на имя генерального консула приходили письма, начинавшиеся с обращения: «Нежному, изящному, грациозному, величественному (такому-то), да будет неизменной его великая слава!..»

Секретарь наместника, знаток арабского и персидского языков, внимательно следил, чтобы в дипломатической переписке не только тщательно соблюдалось титулование соответствующих лиц, но и полностью сохранялся стиль, унаследованный от времен газнийского султаната. Поэтому иногда вслед за высокопарными вступительными словами следовал такой текст:

«Нашему высочеству, из донесения подчиненного нам командующего пограничными войсками, полковника Абдул Раим-хана, стало известно, что с территории вашего государства на территорию Высокого Независимого Афганистана проникли джемшиды в количестве около пятидесяти всадников и в районе Чильдухтарана похитили шесть баранов, две лошади и одну женщину, имеющую данного ей богом мужа. Таким образом, муж погружен в печаль, бараны и лошади исчезли. Дабы не омрачалась дружба между двумя Высокими государствами, наше высочество надеется, что вы, ваше превосходительство, отдадите приказание вашим храбрым и славным войскам изловить и наказать виновных, а женщину, лошадей и баранов вернуть нашему пограничному начальнику.

Поручаю вас богу…»

Теперь Мухаммед Сервар-хана сменил новый наместник, молодой генерал, получивший европейское образование и призванный осуществить реформы в провинции.

Для всех знатных путешественников, въезжавших в Герат или выезжавших из него, считалось обязательным сделать остановку в парке, у могилы Джами. Местные афганские власти здесь же устраивали официальные встречи и проводы.

Огромная надгробная мраморная плита лежит на возвышении и окружена ажурной оградой, которая издали кажется почти прозрачной. Поднявшись по ступеням, посетитель через маленькую дверь в стене проходит в аллею старинных кедров. Эта аллея, или, вернее, целый парк, закрытый со всех сторон, располагает к сосредоточенному уединению. И действительно, здесь повсюду видны фигуры людей, задумчиво сидящих под тенью огромных старых деревьев. Можно легко представить себе, что когда-то это место было убежищем философов и ареной поэтических соревнований.

Многочисленная персидская колония очень заботливо относится к этому парку. Пожалуй, ни у одного народа нет такой склонности к поэтическому творчеству, как у персов, и трудно сказать, кто еще так хорошо знает и так горячо любит своих поэтов, как они.

Поэтому мы не удивлялись, когда часто заставали здесь персидского консула Мухаммуль-Мулька, окруженного толпой местной шиитской интеллигенции, за чтением вслух стихов Джами, Саади, Гафиза и Омара Хайяма.

Мы спешились. У входа в парк нас встретил новый генерал-губернатор, красивый, полный, выхоленный мужчина. Генеральский мундир сидел на нем отлично. Я вспомнил старика Мухаммед Сервара в парадном красном мундире времен королевы Виктории, с огромной звездой, напоминавшей серебряную тарелку, в белых штанах, которые висели складками, и в большой каске с перьями. Опираясь на золотую саблю, старик тоскливо оглядывался вокруг, мечтая о том часе, когда он сможет снова надеть простую рубаху, штаны, туфли на босу ногу и улечься на свои подушки и ковры.

Новый наместник на отличном английском языке сказал нам несколько напутственных фраз, мы выпили по чашке зеленого чая и тронулись дальше. И вот мы уже среди гор, снежные вершины которых окутаны туманом, а подножия скрываются в буйной зелени цветущих деревьев.

Дорога становится все у?же, круто спускаясь к ложбине бурной реки. Лошадь подо мной осторожно перебирает ногами и вздрагивает, когда мелкие камни катятся вниз.

Караван вытянулся в длинную цепочку. Теперь он двигается по узкому берегу реки, которая с грохотом, в пене летит вперед, как будто перескакивая через камни. Высокие горы поднимаются над нами. На противоположном берегу среди скал показались три всадника в чалмах и темно-синих куртках, перекрещенных пулеметными лентами, с карабинами за спиной. Позади виден четвертый, с трехугольным значком племени на древке. Всадники медленно снимают карабины. Слышится гортанная команда — солдаты все, как один, берут винтовки на руку и щелкают затворами. Погонщики соскакивают и хватают вьючных лошадей за узду. Но никто ни в кого не стреляет. Передовые лошади вырываются из ущелья на широкую дорогу, а вслед за ними спешат остальные.

К вечеру мы прибыли в Чильдухтаран. Открылись ворота рабата, окруженного высокой глинобитной стеной, появился афганский караул, заиграла труба, рассыпалась барабанная дробь. Во дворе вокруг костров сидели люди, стояли вьючные лошади, верблюды. Под навесами работали кухня и чайхана. По всему двору бегали слуги в белых штанах, туфлях с загнутыми носами и чалмах, концы которых развевались по воздуху. Приезжим разносили шашлык, плов и пиалы с чаем.

После ужина мы вышли во двор. Среди большой толпы паломников, направлявшихся в Мекку, играл оркестр бродячих музыкантов и танцевал «бача» — мальчик с завитыми волосами, подкрашенными глазами, одетый в женское платье.

Комары тучами вились вокруг костров, осаждая людей. Накомарники и перчатки не спасали — комары пробирались за ворот, влезали в рукава, жалили сквозь тонкую материю, из которой была сшита одежда.

В Герате, в генеральном консульстве, принимались строгие меры по борьбе с малярией. Все спали под специальными сетками, которые натягивались на рамы, прикрепленные к кроватям. Как только жара спадала, закрывали окна и двери. Прислуга должна была следить, чтобы комары не проникали в здание. Для сотрудников в профилактических целях был установлен режим приема хинина, акрихина и плазмоцида. Наши врачи очень хорошо изучили «плазмодия фальципарум» — свирепого комара, распространителя тропической малярии. Эта болезнь с ее тифозной, дизентерийной, легочной и коматозной формами часто протекала так бурно, что больной умирал в первые же сутки.

Но в тот вечер в Чильдухтаране, несмотря на обилие комаров, мы не думали обо всех этих неприятных вещах.

Удивительны афганские ночи! Темное небо кажется особенно низким, огромные звезды сияют на нем ярко, воздух свеж и легок, а запах цветов и растений пьянит, как вино. Далеко в ночной тишине раздаются нежные звуки тары и одинокий голос певца…

Я прислушиваюсь к словам. Почти тысячу лет назад Омар Хайям написал эти строки:

Мой друг, о завтрашнем заботиться не след:

Будь рад, что нынче нам сияет солнца свет.

Ведь завтра мы навек уйдем и вмиг нагоним тех,

Которые до нас ушли за восемь тысяч лет.

Много веков фаталистическая покорность судьбе воспевалась поэтами и проповедовалась муллами. Она помогла колонизаторам овладеть Востоком. Теперь от нее не осталось и следа, разве что только в песнях…

На другой день мы приехали в Кушку. Странно было видеть на улицах молодых женщин в коротких платьях и с открытыми лицами, усаживаться в настоящий автомобиль, слышать паровозные свистки и отдаленный грохот уходившего на север поезда. Живые поросята — совершенно невиданные в Афганистане животные, — весело хрюкая, бежали за свиньей в подворотню. Но еще более удивительной казалась окружающая жизнь. Приближаясь к Ташкенту, мы все больше погружались в обстановку нэпа, который в Туркестане, если можно так выразиться, расцвел в самых экзотических формах. Торговали все — русские, узбеки, таджики, туркмены, бухарцы, торговали чем попало и где попало. В поездах и на станциях, в степи и в маленьких городах на каждом углу торчали шашлычные, чайханы, закусочные, увеселительные заведения. Двери их были открыты, и оттуда доносились звуки музыки и пряные запахи восточных блюд.

В Ташкент мы прибыли вечером и остановились в гостинице «Регина». В соседнем ресторане пели скрипки, на улице весело звенели голоса прохожих, рысаки, храпя и роняя пену, с громом катили извозчичьи коляски.

Я чувствовал себя физически плохо, и на душе было невесело. Я лег. Утром мне стало совсем скверно, и я уже не мог подняться с постели. То, чего в течение почти двух лет мне удавалось избежать в Афганистане, случилось при выезде из страны — в Чильдухтаране мы заразились тропической малярией.

Трудно описать, что испытывает человек, когда ему вливают хинный раствор в вену. Сначала нарастает шум в ушах, похожий на звон колокольчиков, потом какой-то молот начинает ударять в виски, в глазах мелькают искры, все кружится. Наконец, появляется ощущение, будто кровь закипает, как расплавленный металл. И так до тех пор, пока не теряешь сознание… Прошло тридцать восемь лет, а я еще не забыл этих мучений.