ТЮТЮНИК. ВСЛЕД ЗА АТАМАНОМ ГРИГОРЬЕВЫМ — В ОДЕССУ
ТЮТЮНИК. ВСЛЕД ЗА АТАМАНОМ ГРИГОРЬЕВЫМ — В ОДЕССУ
Отдел особого осведомления имел, естественно, в лице военных представителей БУПа информаторов на всех фронтах и при всех командующих до командиров бригад включительно.
В бюллетенях «Бюро осведомления Совнаркома УССР», начиная с № 6, все больше уделялось внимания атаману Григорьеву.
Атаман Григорьев, в прошлом штабс-капитан царской армии, к концу войны входил в «стратегическую тройку» Украинского комиссариата Юго-Западного фронта в Бердичеве и активно боролся против большевиков. Потом он служил гетману, от него перешел к Петлюре и вербовал крестьян в свои отряды под лозунгом освобождения Украины от немецких оккупантов.
В свое время Григорьев предъявил немцам в Николаеве ультиматум, в котором требовал, чтобы они пешком отправились в Германию, оставив все вооружение и склады. Германское командование, впрочем, не обратило на это никакого внимания. Когда же части Красной Армии вступили в боевое соприкосновение с петлюровскими на его фронте, Григорьев перешел на сторону Советской власти.
В бюллетене № 6 Отдела особого осведомления БУПа дается следующая характеристика «атамана Григорьева»:
«Григорьев производит впечатление человека бесстрашного, с огромной энергией, крестьянского бунтаря. Среди крестьян Григорьев популярен. К горожанам относится скептически. Штаб Григорьева состоит из украинских левых эсеров (начальник штаба — Тютюник), так же как и командный состав. Партизанские войска преимущественно из крестьян. Себя Григорьев считает беспартийным».
Отряды Григорьева вошли в состав Красной Армии в качестве 3-й бригады 2-й советской дивизии.
Бригада его росла за счет наплыва перебежчиков от Петлюры, и вскоре, став командующим «Советскими войсками Херсонской группы», он 10 марта занял Херсон, 14-го — Николаев и начал наступление совместно с другими частями на Одессу. 15 марта начались бои за Березовку. Здесь были сосредоточены французские, греческие, деникинские, петлюровские и польские части. Ожесточенные бои эти кончились разгромом интервентов и петлюровско-деникинских частей. Григорьев захватил большие трофеи — винтовки, орудия, танки (один из которых был послан в Москву В. И. Ленину), бронепоезд, составы с военным имуществом.
Основная причина побед Григорьева заключалась в нежелании иностранных, в первую очередь французских, солдат воевать против Советской власти и в стремлении украинских крестьян и рабочих освободиться от интервентов. Так было в Херсоне, где 176-й французский полк отказался сражаться, а матросы крейсера «Жюстис» с революционными песнями прошли по городу и освободили заключенных из тюрем. Так было и в Николаеве, и под Березовкой, где французы не поддержали греков, петлюровцев, деникинцев. Греки одними убитыми потеряли свыше 600 человек.
Но победы вскружили голову Григорьеву и его командирам. Популярность его на Украине усиленно раздувалась украинской прессой, в которой в 1919 году подвизалось немало скрытых петлюровцев и украинских эсеров.
Военный информатор Отдела особого осведомления БУПа после занятия Березовки прислал специальным нарочным крайне тревожное донесение. Описывая недостатки в снабжении, почти полное отсутствие политработников и литературы, он особое внимание уделял описанию настроений повстанцев из числа бывших солдат, на которых опирался Григорьев. Антисемитизм, разговоры о том, что «коммуны» не нужны, а надо «создать» крестьянскую власть, по словам корреспондента, весьма распространены. Далее он рассказывает об эпизоде, когда при обсуждении вопроса о правильном распределении оружия между частями («у одних винтовок с излишком, у других — не хватает») командир одного из полков заявил: «У меня, правда, имеются лишние винтовки, но я сохраняю их до того момента, когда придется применить их против партии коммунистов-жидов». Рассказывая о том, что расположенный в селе Березовка 15-й полк бригады Покуса, действующей вместе с частями Григорьева, состоит из солдат, занимающихся преимущественно грабежами, насилиями и заражающих своим примером остальные части, автор донесения подчеркивает, что во главе этого полка стоит некий Козырев, именующий себя «полковником». Все это делается на глазах у Григорьева и кажется более чем странным, ибо «атаман» обладал энергией и решительностью (в Николаеве на расстоянии пятидесяти шагов выстрелом в голову он убил какого-то матроса-мародера).
Автор донесения приходил к такому выводу:
«Предстоят большие трения и, может быть, даже кровавые события».
По получении этого донесения решено было послать к Григорьеву одного из лучших работников БУПа, члена Высшей военной инспекции, смелого и кристально честного коммуниста С. А. Винокурова, который немедленно выехал туда. Но вот прошло уже недели две, а от Винокурова все еще не было сообщений.
6 апреля Григорьев занял Одессу. Практически сделать это было нетрудно, ибо к этому времени союзники, убедившись в полном разложении своих войск, решили эвакуировать город, а Одесский ревком, создав сильные вооруженные рабочие отряды, фактически уже 4-го захватил город. В день занятия Одессы пришла телеграмма, что Григорьев со своими командирами устроил грандиозное пьянство в здании вокзала и что, судя по многим признакам, его разложившиеся части могут вызвать беспорядки в городе.
К вечеру того же дня я получил предписание отправиться в Одессу.
Часам к одиннадцати ночи, получив пропуск у коменданта вокзала, я начал обходить пути в поисках состава с указанным мне номером вагона. Наконец обнаружился одинокий салон-вагон, прицепленный к паровозу, уже разводившему пары. У входа стоял часовой с винтовкой, одетый довольно живописно: короткий жупан, кубанка с пришитой к ней алой лентой, красные галифе и сапоги со шпорами.
Я предъявил ему пропуск. Отстранив его рукой, он закричал:
— Куда лезешь?
Видя, что разговоры бесполезны, я оттолкнул его в сторону и вошел в вагон. Пока я шагал по коридорчику в салон, двери трех купе начали одна за другой открываться, и из них стали выглядывать фигуры, весьма похожие на часового у вагона. Очевидно, это была охрана. В салоне меня встретил довольно угрюмого вида военный среднего роста, с бородкой и коротко подстриженными усами.
— Что вам угодно?
— У меня есть предписание на проезд в этом вагоне.
Он насторожился.
— А куда вы едете?
— В Одессу.
Мне показалось, что голос его стал мягче.
— А ваш мандат?
В те времена мандаты писались не менее чем на страницу. Чего только в них не было — начиная с «права пользоваться всеми телеграфными и телефонными проводами» и кончая угрозами «привлечения к ответственности лиц, которые не будут оказывать содействия предъявителю сего».
— Я думаю, что предписания на следование в этом вагоне будет достаточно!..
Он посмотрел предписание.
— Почему именно в этот вагон?
Мне стал надоедать допрос.
— Потому что он уходит в Одессу раньше других…
Он вернул мне бумажку.
— Ну что ж, располагайтесь!
Я снял фуражку, поставил чемоданчик около кресла, сел и закурил.
Человек с бородкой подошел к столу, на котором горела лампа под зеленым колпаком и лежала раскрытая книга, уселся в другое кресло и стал читать.
Паровоз пронзительно засвистел, и мы поехали. Из купе доносилась какая-то украинская песня, которую пели хором мужские голоса.
Уже несколько суток я мало спал и теперь чувствовал, что мною овладевает непреодолимая дремота.
Вдруг хозяин вагона встал.
— Подождите, вам очистят место в купе.
Он вышел в коридор, и я увидел, как из одного купе в другое перешли с вещами несколько бойцов, небрежно одетые и явно нетрезвые.
Двухместное купе оказалось пустым. Но в каком виде оно было! Только что опорожненные бутылки из-под водки стояли на полу и на столике, здесь же валялись огрызки колбасы и сала, куски хлеба. Я закрыл дверь на замок, покрылся шинелью, положил наган под подушку и мгновенно заснул.
Проснулся я на какой-то большой станции. Стояло прекрасное солнечное утро. Все было залито светом и наполнено весенним теплым, ароматным воздухом. Вагон был отцеплен и поставлен далеко от вокзала. Среди товарных составов видны были некоторые, разбитые снарядами.
Подумав, я достал из чемоданчика еду и в поисках кипятка выглянул в коридор. Тут я наткнулся на часового, стоявшего у входа в вагон во время посадки в Киеве.
Увидев меня, он улыбнулся во весь рот.
— Ну, як почивали?
— Спасибо, хорошо. Нет ли у вас кипятку?
— А, може, чарку горилки?
— Нет, с утра не пойдет…
Он пошел в соседнее купе и принес чайник. В другой руке у него была начатая пачка липтоновского чая[5].
— Это откуда же?
— Хранцузский… В Херсоне забрали.
Пока я пил чай в купе, по коридору протопал чубатый партизан и раздался возглас:
— Атаман на проводе!
В тот же миг военный, с которым мне пришлось накануне объясняться, выскочил без фуражки из вагона и, перелезая через платформы составов, скрылся в направлении вокзала.
Я спросил у бойца, снабжавшего меня кипятком и чаем:
— Ваш начальник какую должность занимает? Тот удивился:
— Хиба ж вы не знаете? То ж начальник штабу атамана Григорьева — Тютюник…
Теперь уже мне пришлось удивляться. Я закурил и стал раздумывать. Кроме секретных документов с характеристиками Григорьева, его штаба и некоторых командиров, не было никаких официальных указаний насчет того, как следует держаться по отношению к ним. Это можно было выяснить только в Одессе, где находился Григорьев.
Около вагона послышались крики: двое «хлопцив» из охраны Тютюника вели куда-то под конвоем машиниста.
Через несколько минут вернулся в вагон сам Тютюник. Он был бледен и казался озабоченным..
— Не знаете, скоро ли прицепят паровоз? — обратился я к нему.
— Сейчас поедем…
Он вынул пачку папирос, распечатал ее и стал закуривать. Мне показалось, что руки его дрожат.
Послышалось фырканье паровоза, вагон толкнуло, качнуло… и мы двинулись.
Тютюник расхаживал по салону. Я стоял в коридоре и смотрел в окно. То тут, то там попадались разрушенные артиллерийским огнем здания. Недалеко от колеи, на проселочной дороге, валялись разбитые французские грузовики и легковая машина. Рядом с ними — французские синие стальные каски. Трупы, видимо, уже зарыли… Потом паровоз набрал скорость, и мы полетели мимо расцветающих деревьев, белых хат, окруженных весенними садами, и полей, над которыми, радуясь весне и как будто играя, звенели жаворонки.
Как чудесен, странен и страшен мир, думал я. Вот рядом со мной ходит человек. Что у него в голове? Может быть, лучше его застрелить и этим избавить от страданий множество других людей. А возможно, это все чушь, и Тютюник — обыкновенный, рядовой командир, каких множество. И не думает ли он о том же: что не мешает на всякий случай убрать меня…
Но Тютюник был, по-видимому, занят другим и продолжал расхаживать по вагону…
Я почувствовал, что оставаться одному с моими мыслями невозможно, и зашел в салон.
— Неизвестно ли вам, когда мы прибудем в Одессу?
— Не знаю. А в чем дело?
— Я тороплюсь.
Он посмотрел на меня в упор.
— И я тоже… А зачем вы, собственно, туда едете?
— На свидание с девушкой.
Он удивился и впервые произнес фразу, в которой отразилось его офицерское происхождение:
— Изволите шутить!
— Нисколько. Война идет, но и жизнь продолжается. Весной это особенно чувствуется.
— И что же, она будет вас встречать?
— Обязательно!
— Как же она узнает о вашем приезде?
— Получив направление в ваш вагон, я протелеграфировал его номер в Одессу…
— Но откуда же она узнает о времени его прибытия?
— Узнает… Ей сообщат… Если угодно, могу ее с вами познакомить, у нее есть подруги… Можно повеселиться час, другой…
Он задумался.
— К сожалению, маршрут изменился, я еду дальше…
— На фронт?
— Да, на фронт…
И отошел к столу, не желая продолжать разговор.
Я вернулся в свое купе. Очевидно, что-то произошло, думал я. Ведь в Киеве мне было ясно сказано, что вагон идет только до Одессы! Но что же именно произошло?
Когда мы подъехали к Березовке, удивительное зрелище открылось перед нами. Вокзал был разрушен, как и многие здания вокруг него. На перроне лежала огромная белая куча — это были юбки греческих солдат. На путях валялось множество порванных и целых документов — удостоверения греческих, французских и сербских солдат. Вокруг станции было много разбитой техники — орудия без замков, перевернутые, исковерканные машины, повозки; виднелись свежие, недавно вырытые окопы. Все говорило о том, что здесь происходил ожесточенный бой…
Подростки — мальчики и девочки, босые и уже успевшие загореть, — бродили по полю недавней битвы, что-то разыскивая и собирая в мешки. Их веселые перекликающиеся голоса и маленькие фигурки странно выделялись на фоне этой картины разрушения.
Почти все станции, попадавшиеся нам до сих пор навстречу, были разрушены, — бои шли вдоль железнодорожной линии. Но как быстро возрождалась жизнь! Железнодорожники выходили на перрон и передавали эстафету. Иногда попадались женщины, продававшие сало, молоко, семечки…
На одном из полустанков, где мы задержались на несколько минут, старик копался в маленьком садике. Сирень уже распустилась, и ее одуряющий аромат проникал в открытые окна вагона. Чем ближе мы приближались к Одессе, тем меньше было разрушений. И когда вагон медленно подошел к главной платформе, она была полна народу. Глядя на веселых, оживленных женщин в летних платьях и мужчин в белых костюмах, трудно было представить, что еще несколько дней назад десятки тысяч иностранных солдат вместе с белогвардейскими отрядами под натиском частей Красной Армии поспешно покидали этот город.
Однако сквозь огромные окна ресторана виден был пустой зал с перевернутыми в беспорядке стульями и столами. На всех путях стояли воинские составы; командиры и бойцы в самом разнообразном и подчас фантастическом обмундировании разгуливали по платформе.
Тютюник стоял в коридоре и отдавал какие-то распоряжения двум лихим кавалеристам в синих жупанах и с нагайками в руках, вскочившим в вагон на ходу.
Я всматривался в людей, толпившихся на перроне, и наконец увидел поспешно шагавшего Фомина — высокого, худого, затянутого в ремни, в его неизменном френче со стоячим, наглухо застегнутым воротником. За ним следовал матрос огромного роста и необъятной ширины, с карабином на ремне и двумя гранатами и маузером за поясом.
Они шли, и толпа раздавалась перед ними на обе стороны. Фомин посмотрел немигающими серыми глазами на вагон, на часового с винтовкой, который шарахнулся в сторону, и медленно поднялся по ступенькам в коридор.
Тютюник глянул на него и сказал:
— А вот и невеста пришла!..
— Что? — очень спокойно спросил Фомин, и матрос немедленно выдвинулся немного вперед, положив огромную руку на рукоятку маузера.
Я не выдержал, обнял Фомина, взял чемоданчик и приложил руку к козырьку.
— До свидания, начальник штаба…
— До свидания, «жених», — ответил Тютюник.
— Чего это он дурит?
Фомин уже нахмурил брови.
Тот, кто жил в годы гражданской войны, когда, случалось, комиссар получал пулю от своего командира (как было с Виллером и другими) или вынужден был сам его застрелить за измену, помнит, что значили тогда настоящая дружба и вера в человека. Мне казалось, что я с Фоминым никогда не расставался.
Мы сели в машину. Рядом с шофером я увидел второго матроса, увешанного оружием, и невольно усмехнулся.
— Ты не усмехайся, — сказал Фомин, — это не город, а змеиное гнездо…
— Почему же?
— Во-первых, контрреволюция не успела выехать, почти вся осталась. Во-вторых, бандитизм полный. Мишка-япончик сидит на Молдаванке, имеет телефонную связь и агентуру. У него не менее чем полтысячи бандитов. В-третьих, сам комендант — вор и мошенник…
— То есть как это? Наш советский комендант?
— А чей же, ясно, что наш…
— Что же ты его не берешь?
— Сразу всех не возьмешь… Ты ко мне или в гостиницу?
— В гостиницу…
— А не лучше ли ко мне?
— Нет, мне надо осмотреться… Как говорится, со стороны виднее… А где Григорьев?
— Три дня пьянствовал на вокзале. Бандиты его все перебили, запакостили. А потом ушел в Александрию. Сегодня туда уходят его последние части…
— Почему?
— А кто знает! Наверху виднее…
— Но ведь его войска должны наступать на Румынию?
— Что ты меня спрашиваешь, я не главнокомандующий, он передо мной не отчитывается…
Одетые в зеленый наряд одесские улицы были залиты вечерними огнями. Из бесчисленных ресторанов, кабаре, кафе доносилась музыка. Несмотря на поздний час, магазины торговали. На всех углах продавали цветы. Тротуары заполняла южная, шумная толпа. Мы подъехали к Лондонской гостинице.
— Подожди минутку, — сказал я Фомину. — Я только возьму номер и сейчас же выйду…
— Иди, иди, — сказал он усмехаясь.
Я прошел в подъезд, перед которым стояло несколько хорошо одетых бездельников, занятых болтовней, и направился к портье.
Он был похож на грека. За конторкой я увидел черные, как маслины, глаза, нос удивительной формы, усы, кончики которых свисали вниз, и огромный живот, стянутый пикейным жилетом под люстриновым черным пиджаком.
— Сто вам угодно?
— Мне нужен номер…
— Все занято, ницего нет…
И он ткнул толстым пальцем в доску с фамилиями жильцов.
Я подошел к доске и ахнул, читая одну за другой надписи: № 1 — первой гильдии купец С. Я. Рубинштейн; № 2 — присяжный поверенный С. Н. Трегубов; № 3 — генерал-майор М. Н. Васильев…
— Как, и генерал здесь живет?
— Зивет…
— Так не будет номера?
— Нет!
Я вернулся к Фомину.
— Это же черт знает что! Там какие-то купцы и генералы номера занимают…
— Ну и что же… А куда их денешь?
— Ты не знаешь, куда?
— Не сразу. Сначала надо снять сливки, а потом пить молоко. Всех в один день не возьмешь…
Он обернулся к матросу.
— Пошли!
Втроем мы вернулись в гостиницу. Фомин покосился серыми глазами на грека.
— Ко мне!
Грек стал из темного матовым и мелкими шажками подбежал к нам. У него оказались маленькие короткие ножки в полосатых брюках и лаковых туфлях. Фомин подошел к доске и ткнул пальцем в № 1.
— Он первой гильдии купец?
— Первой. Все снают, сто первой…
— Так. Соединить с генералом.
— Как соединить?
— Возьмешь генерала и переведешь в комнату к купцу. Пускай живут пока вместе…
Грек от изумления застыл.
— Оба вместе?
— Ясно, что оба.
Фомин повернулся к матросу.
— Осуществи!..
— Поехали! — сказал матрос греку и легонько подтолкнул его ниже талии.
Грек с необычайной легкостью понесся вперед. Матрос зашагал за ним по коридору…
— Выйдем на свежий воздух, — сказал Фомин, — не могу я на эти рожи смотреть…
Мы вышли на бульвар. Прямо перед гостиницей полукружием высился ресторан над морем. Оттуда доносились пьяные голоса…
— Гуляют… — Фомин закурил папиросу. — Пускай последние дни погуляют, скоро перестанут…
На рейде видимые невооруженным глазом стояли корабли, сияя на фоне темного южного неба бесчисленными огнями. Их были сотни — крейсера и миноносцы, пароходы, парусные суда, баржи… Французские, английские, греческие — флаги всех цветов слегка колыхались на ветру.
— Эскадра интервентов не уходит?
— И не собирается! Да и того мало. Они захватили четыреста двенадцать наших крупных судов, не говоря уже о малых. Увезли все, что успели, захватили добровольцев, виднейших деятелей контрреволюции и капиталистов. Только все это было в спешке — многие не попали на суда.
— Ну, а сейчас корабли для чего стоят?
— Во-первых, чтобы помешать подвозу продовольствия, нефти и угля в город. Во-вторых, они требуют, чтобы им, разрешили взять еще несколько сот человек по списку, якобы иностранноподданных, не успевших эвакуироваться. Просмотрел я этот список. Ивановы да Петровы оказались иностранноподданными. Кстати, снял копию. Смотрю, многих пропустил. Теперь подбираю понемножку. Кроме того, французское командование заявляет, будто здесь суда стоят для того, чтобы предупредить кровавый террор и резню в городе…
— Что же, с ними ведут переговоры?
— Да, из исполкома ездили Фельдман и другие. Между прочим, удается подбрасывать литературу французским морякам. Вот стоит большой крейсер «Жюстис». Там матросы все за большевиков. Они в Николаеве тюрьму открыли и отказались выступать против нас…
— А все-таки стоят!
— Каждому хочется вернуться домой, во Францию, а некоторых, самых левых, уже изолировали. Кроме того, многие и у нас остались…
В это время показался матрос.
— Товарищ Фомин, все в порядке!
— Сегодня уже поздно, а завтра с утра приходи ко мне, — покажу тебе свое хозяйство. Тут недалеко, на Гоголевской.
Фомин повернулся к матросу.
— Вася, поехали!..
Я был голоден и решил пойти в ресторан, который стоял над морем. Столик на краю веранды только что освободился. Кругом сидели упитанные, хорошо одетые люди. Очень много было красивых женщин — южанок той яркой красоты, которую редко встретишь в наших северных городах.
Мне показалось, будто сидевшие за соседними столиками не то избегают на меня смотреть, не то просто отворачиваются, но не придал этому значения. Мимо пробежал официант. Я окликнул его, он не остановился. Увидев на каком-то столе прейскурант, я попросил разрешения его взять. Мне никто не ответил. Я взял карточку, и тогда толстый человек с панамой на голове, в ярком галстуке вдруг привстал.
— Па-азволь-те!
Все это мне надоело, и я уже жалел, что зашел сюда. Но уходить теперь было бы глупо. Я повернулся к толстяку.
— Позволяю вам сесть!
Наконец я увидел метрдотеля, подошел к нему и заказал блюдо и бутылку пива. Он пожал плечами.
— Обратитесь к официанту!
— Вот что, голубчик, чтобы через десять минут все было на столе!..
Он посмотрел на меня и быстро пошел на кухню.
На темном небосклоне, сливавшемся с морем, по-прежнему покачивались тысячи электрических огней, похожих на звезды. На каком-то судне отбивали склянки. На другом почему-то протрубил горн. Откуда-то, из-за угла здания, по воде проплыла лодка. В ней сидели четыре человека. Двое почти неслышно гребли веслами. Лодка вышла из полосы света и исчезла в море. Но вдруг раздались крики: «Стой!». Грянули выстрелы. Моторный катер понесся вслед за лодкой. Все сидевшие за столиками у барьера встали. Какой-то молодой человек, с подстриженными усиками и пробором почти до шеи, сказал:
— Догонят!
Пожилой мужчина бравого вида, с лихими усами, сидевший вместе с юношей, покачал головой.
— Едва ли! Тут недалеко…
Принесли еду. Поужинав, я спросил, сколько с меня следует. Официант перебросил салфетку через руку.
— Какими будете платить?
— Советскими, конечно…
Он вынул карандаш и начал что-то высчитывать.
— Пятнадцать рублей!
— Как же вы рассчитываете?
— Советские — как трезубцы или керенки, а николаевские в полтора раза дороже…
В полном недоумении я вернулся в номер. Его освободили, но не убрали. В пепельницах торчали папиросные окурки. В ночном столике лежала забытая книга «Ее крейцерова соната». Из дневника г-жи Позднышевой. Киев. Изд. Иогансона. Видимо, генерал был весельчак…
Утром я вышел на бульвар. Теперь корабли были видны совершенно отчетливо. Матросы в синих бескозырках с красными помпонами или в белых круглых шапочках мыли палубу. На других судах видны были мужчины и женщины, сидевшие вокруг чемоданов и узлов. На корабле с надписью «Ропит» находилось множество русских офицеров. Одни суда уходили, другие приходили. Между находившимися на рейде сновали моторные лодки под иностранными флагами. Тут же на бульваре стоял старик с телескопом на треноге, в который по вечерам рассматривают звездное небо. Сейчас старик предлагал желающим за полтинник посмотреть на корабли.
Ближе всех покачивалась серая громада «Жюстис», орудия которого были направлены на город.
В магазинах еще оставалось много импортных товаров. Зайдя в табачную лавку, я увидел рядом с пачками сигарет «Капораль» и папирос «Дюшес» круглые синие коробки «Кэпстена». На сто рублей я приобрел запас табачных изделий месяца на два.
На Гоголевской в особняке помещалось «хозяйство» Фомина. Он с гордостью повел меня сначала во двор. Там стояли лошади кавалерийского взвода. Очень красивая, стройная и сильная девушка в красноармейской форме чистила скребницей великолепную английскую кобылицу. Везде была идеальная чистота.
Потом мы прошлись по кабинетам и наконец спустились в полуподвальный этаж. Красная дорожка, заглушавшая шаги, тянулась вдоль коридора. По ней прохаживались надзиратели с ключами.
Фомин остановился перед первой камерой.
— Открой-ка!
Дверь распахнулась. В комнате, очень чистой, с кроватью, столиком и табуреткой, сидел генерал и читал книгу.
Генерал был такой, каким показывают генералов режиссеры в провинциальных театрах: стриженный ежиком, с красным носом, выпученными глазами, усами с подусниками, в серой куртке с красными отворотами и брюках с лампасами.
Генерал встал.
Фомин посмотрел на него, как обычно смотрят на очень ценные для человека вещи.
— Жалобы есть?
— Нет…
— Питание как?
— Удовлетворительное…
— Обращение?
— Пока приличное…
— Заявление имеете?
Генерал сделал шаг вперед.
— Имею!
Фомин склонил голову набок.
— Слушаю.
— Прибыв в Одессу, я проживал здесь, не состоя ни на какой службе…
— Почему?
— Я генерала Деникина не признаю, как не признавал и генералов иностранных армий…
— Так-с. А Советскую власть признаете?
— Тоже не признаю…
Фомин удивился.
— Значит, вы того, анархист?
Генерал налился кровью.
— Я мо-нар-хист! И поскольку государь император отрекся, а потом скончался, я никакой власти не признаю. Почему же меня держат?
— Вот именно поэтому…
— То есть как поэтому?
— Генерал, а простой вещи не понимаете. Неизвестно, к какой категории вас отнести. Если бы вы были действующий контрреволюционер — это одно. А вы контрреволюционер без проявления активности. Так сказать, редкий экземпляр пассивного монархиста. И притом высокого ранга — генерал-от-инфантерии. Категория неясная. Пока читайте книги!
Когда дверь закрыли, Фомин с огорчением сказал:
— Видишь, какой попался! Только камеру занимает. И выпустить его нельзя, и толку от него никакого… Ну, зайдем еще в одну…
В другой камере сидел выхоленный, солидный мужчина, с манерами европейца. Он слегка привстал и поклонился. Фомин обратился к нему:
— Ну, что будем делать? Сидеть будем или выходить?
Мужчина вскинул пенсне в золотой оправе на нос.
— Я вас не понимаю, вы же все забрали!
— И я вас не понимаю. Вашей собственной рукой была составлена опись валюты. Половины не хватает!..
— Но она у компаньона!..
— А компаньон где?
— Если бы я знал!..
Фомин покачал головой.
— Ну и упорный же вы контрик. Неужели вы нас за дураков считаете? Я за вами несколько дней наблюдал. Компаньон накануне ареста ужинал с вами.
— Так то было накануне…
— Вот что, господин хороший, представьте себе, что ваш компаньон нашелся и валюта тоже. Я вас выпускаю, и будете вы служить в советском учреждении, под наблюдением, конечно, но нормально, как все.
— А если не найдется?
— То я и компаньона и остальную валюту сам найду. Посмотрите на меня внимательно!
Господин уже поверх пенсне взглянул на Фомина.
— Похож я на легкомысленного человека? Нет. Послушайте-ка меня! Вы Евгению Марковну знаете?
Господин вскинулся.
— Причем тут Евгения Марковна?
— А при том, что она не только с вами, а и с вашим компаньоном жила…
Господин вскочил — он был в визитке, в рубашке, но без галстука и воротничка, в полосатых брюках — и заходил по камере. Потом остановился.
— Этого не может быть!
— Именно так. И если я доставлю ее сюда, то через полчаса все будет: и компаньон, и деньги… Так что уж лучше по-хорошему…
Господин схватился за голову.
— Может быть, мы и найдем компаньона…
Фомин улыбнулся.
— Вот так-то лучше!
Когда мы вышли, Фомин сказал:
— Видишь, так и уговариваю целый день. Вожусь, как с детьми. Конечно, настоящая контрреволюция — это другой материал. Их тут тысячи работают секретно. По как? Он первый, подлец, нацепит красный бантик и придет сам в советское учреждение: готов служить. У него и автобиография и документы — все заготовлено. Его нужно найти и раскрыть. В этом и заключается наша настоящая работа. Но и тех, что ты видел, — полон город. Приходится их сначала процеживать, потом высылать. На все нужно время, нужны люди. Никогда не было такой нагрузки… Спим урывками, между делом… У тебя ко мне вопросы есть?
— Есть.
— Ну, пошли ко мне…
В кабинете Фомина, очень скромном, ибо он искренне был убежден, что роскошь и всякие соблазны придуманы буржуазией главным образом для разложения пролетариата, мы разговорились. Я задавал ему вопросы. Но, к сожалению, не получал на них точного ответа.
Венгерская Советская Республика изнемогала в борьбе с врагами. Чтобы ее спасти, рабоче-крестьянское правительство Украины объявило Румынии войну и дало распоряжение своим войскам перейти границу. Предполагалось кратчайшим путем прорваться в Венгрию. Эту задачу должны были выполнить в первую очередь части Григорьева. Речь теперь шла не о «тяготении к Румынии». Спасение единственной Советской республики в центре Европы могло бы сыграть решающую роль во всем соотношении сил неустойчивого послевоенного мира. Но вопрос о наступательной тактике пролетарской революции для спасения братских демократических стран тогда еще не прорабатывался широко, а главное, сама идея не была доведена до красноармейских масс.
Части Григорьева состояли из крестьян и партизан — бывших петлюровцев. Григорьев старался не брать рабочих и горожан и под всяким предлогом отсылал в тыл или откомандировывал коммунистов.
По мере того как приближалось время сбора урожая, вопрос о продразверстке из теоретического превращался в практический. Крестьяне к продразверстке относились отрицательно, отчасти потому, что разъяснительная работа в деревне была поставлена плохо. Об отношении своем к Советской власти крестьяне иногда говорили, что они «за большевиков», но против «коммуны». Если их спрашивали, как они понимают «коммуну», никто из них толком ответить не мог. Антисоветские элементы, подготовлявшие мятежи, усиленно разъясняли, что «в коммуне все будут забирать и делить между собой поровну». Не понимали крестьяне также, почему большие имения превращают в совхозы.
Неустойчивость обстановки, необходимость все усилия сосредоточить на борьбе с деникинцами, петлюровцами и поляками не давали возможности поставить как следует снабжение деревни необходимыми товарами и организовать совхозное хозяйство. Отсталые элементы, подстрекаемые кулачьем, говорили: «Нам не дали, и сами не умеют хозяйствовать». Все эти ошибки, исправленные в следующем году партией, тогда, в 1919 году, только что начали сказываться.
Конечно, у Фомина было много данных о безобразиях в григорьевских частях. Но Григорьев, расстреливая иногда отдельных бандитов в своих частях за грабежи или насилия, создавал иллюзию, будто он борется с такими явлениями. Пока было известно только, что он со своим штабом выехал в Александрию, где находился его лучший полк, Верблюжский.
Не было ясной картины о настроении крестьянства в районе. Только насчет богатой колонии немецких кулаков можно было с уверенностью сказать, что это — потенциальные враги.
Город был разработан хорошо. Впрочем, в Одессе было слишком много рабочих, коммунистов и моряков, чтобы опасаться каких-либо неожиданностей.
От Фомина я отправился в только что развернувшееся отделение БУПа. И здесь не хватало определенности. В Одессе, как и в Киеве, нашлось немало честной интеллигенции, которую можно было привлечь к работе. Следовательно, в корреспондентах и информаторах недостатка не ощущалось. Но район, армейские части и села освещались в печати слабо. Общее впечатление складывалось такое, что в случае восстания Григорьева крестьянство активно его не поддержит, за исключением отдельных кулацких очагов. Следовало немедленно составить подробную карту сельских местностей всей Украины, которая точно показывала бы, где находятся преимущественно кулацкие районы, а где преобладают середняки, бедняки и соотношение всех этих групп. Затем надо было проверить настроение в каждой сельской точке с учетом расположения наших воинских частей. Фактически почти все войска были на границах Галиции и Румынии, а также на Деникинском фронте — в Донецком районе. Составление такой карты с точным обозначением данных о появлении банд имело бы огромное значение. Но для этого требовалось время. Впоследствии это было сделано.
К себе я возвращался вечером. Глядя на людей, которые заполняли не только тротуары, но и шли по краю мостовой или оживленно беседовали в подъездах, под деревьями, на скамейках бульваров, видя рестораны и кафе набитыми до отказа, я становился не веселее, а мрачнее. «Неужели, — думал я, глядя на эту оживленную толпу, — люди не понимают, что враг стоит на рейде, а может быть, завтра появится и на подступах к Одессе, что город, лишенный подвоза с моря, вскоре испытает огромные лишения?» Но, казалось, в этот вечер никто об этом не думал. Попадались одинокие женщины, весьма бесцеремонно останавливавшие мужчин, и типичные уличные завсегдатаи, торчавшие на углах с таким видом, будто это их основное занятие. Прошла довольно большая группа французских матросов, которые остались в Советской России. В толпе иногда слышалась греческая, болгарская, румынская, еврейская речь.
В открытом экипаже, запряженном парой лошадей, проехал комендант Домбровский, в черкеске и папахе с красным верхом, сопровождаемый эскадроном. Все всадники были одеты в черкески одного цвета, сидели на лошадях одной масти и имели одинаковое оружие — шашки, кинжалы и карабины.
Это пышное войско не сделало ни одного выстрела, когда через несколько дней коменданта арестовали за злоупотребления.
Повидавшись на другой день с секретарем исполкома А. Фельдманом, окрвоенкомом А. Кривошеевым, замгорвоенкома Я. Ядровым и прибывшим в Одессу с военной инспекцией В. Юдовским, я вечером выехал в Киев, поскольку никаких указаний о заезде в Александрию не получил.