ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Первые радостные часы прошли. Оба мы — и я, и В. А. Ордынский — чувствовали страшную физическую слабость. Внешне мы походили скорее на восковые фигуры, чем на людей. В Дембью, хотя у нас и была возможность питаться несколько лучше других, мы отдавали большую часть пайка товарищам, потому что вокруг нас люди буквально умирали от голода. В дороге мы были заняты настолько, что питались как попало и чем попало. Поручик и фельдфебель, сопровождавшие нас, прекрасно понимали, конечно, что заключенные, которым предоставлена возможность вернуться на родину, никуда не убегут. Другой подобный случай пожить за чужой счет едва ли мог им скоро представиться. Поэтому, беря очередную сумму «взаймы под слово гонору» и уславливаясь, где мы должны встретиться с ним через несколько часов, поручик давал советы, как вести себя, если вдруг нас задержат. Обычно нам рекомендовалось говорить, что «пан поручник пошед до коменданта мяста», то есть к коменданту города. Возвращался поручик по большей части в таком состоянии, что уже нам приходилось конвоировать его по дороге в вагон. Мы ехали с западной европейской границы Польши через всю страну на восток, по направлению к Советской России. Ехали медленно, с остановками на всех крупных станциях. Картина передвижения польских войск и направления польских военных грузов на восток, куда тянулись платформы с артиллерией, автомашинами, танками, колючей проволокой и вагоны со снарядами, отчетливо предстала перед нами. Она как бы иллюстрировала сведения, поступавшие из разных источников и подтверждавшие, что Польша готовится к войне с Советской республикой, для чего получила от Франции и США огромное количество военных материалов.
На одной из больших станций, когда мы ожидали отхода поезда, наш поручик встретил приятеля капитана, следовавшего с дивизией, которая перебрасывалась из Познани в район Борисова. В тот день, когда мы выезжали из Кракова, все пути на станции, кроме главного, были забиты эшелонами кавалерийской дивизии генерала Карницкого, следовавшей на Львов, к польско-украинской границе.
Сразу после Борисова потянулись одна за другой линии хорошо отрытых окопов с внутренними ходами сообщения, за окопами — линия долговременных укреплений и, наконец, три или четыре ряда проволочных заграждений с проходами между ними и рогатками. Большие участки полей перед фронтом в сторону советской границы были заминированы.
Ничего похожего не увидели мы за деревней Неманица, на советской территории. Здесь не было никаких укреплений. Только ближе к Смоленску, на значительных станциях, попадались эшелоны с красноармейцами и отрядами бойцов — рабочих и коммунистических батальонов.
Нам приходилось выступать и в воинских частях, и на крупных заводах, и в железнодорожных депо.
Несмотря на голод и разруху, которые казались ужасающими, удивительным энтузиазмом горели глаза бойцов и рабочих, когда мы говорили об освободительной роли Красной Армии и о том тяжелом положении, в котором находятся рабочие и крестьяне в белопанской Польше.
Никто не сомневался, что, в случае нападения на нас Польши, она не выиграет войну, хотя никогда еще экономическое состояние молодой Советской республики не было таким тяжелым. Даже спички и те можно было достать только с рук. Все, что продавали мешочники и спекулянты: соль, черствые осьмушки черного хлеба, пожелтевшие куски завернутого в грязную тряпку сала, добывалось на базарах с боя, по астрономической цене.
В Смоленске нас пригласил к себе секретарь ЦК Коммунистической партии Литвы и Белоруссии В. Мицкявичюс-Капсукас.
В. Мицкявичюс-Капсукас — спокойный, умный человек, в черном костюме, с манерами западного социал-демократа, попивая морковный чай без сахара, давал указания подпольщикам, пришедшим из занятого поляками Бобруйска, проверял ведомость по снабжению проходящих частей и распекал какого-то секретаря укома, у которого провалились хлебозаготовки.
Все это делалось одновременно. Потом наступило относительное затишье, и он занялся нами. Разговор был большой — о положении в Белоруссии, Литве и панской Польше, о работе Коммунистической партии, о состоянии польской армии, о настроениях рабочих и крестьян, о партизанском движении, о тех, кого мы встретили в тюрьмах и лагере Дембью, где мы отсидели семь месяцев.
Когда все это было исчерпано, Мицкявичюс-Капсукас поднялся, взял книгу со стола и сказал:
— Пойдем в столовую, пора! Хотя предупреждаю: кроме жидкого горохового супа и овсяной каши на воде, похожей на суп, там ничего нет.
Затем с какой-то стыдливой улыбкой погладил по книге ладонью:
— В свободные минуты перечитываю Горького — «Исповедь». Удивительно написано!
Я машинально взял у него книгу и тотчас отдал назад — она была на литовском языке и издана в 1914 году в Филадельфии.
Мицкявичюс-Капсукас пояснил:
— Это перевод Рачкаускаса-Вайраса. Он первый начал переводить на литовский язык крупные произведения Горького. А в Бруклине читал рабочим лекции на тему о диктатуре пролетариата и о будущем литовском социалистическом государстве.
Надевая пальто, старенькое, с вытертым воротником, но тщательно вычищенное, — такие бывают у бедных городских учителей, — он добавил:
— Однако свободных минут для чтения остается все меньше…
По дороге в столовую мы разговорились о новом (первое было сделано 28 февраля 1920 года) предложении Советского правительства Польше начать мирные переговоры…
— Пока еще ответа от польского правительства на последнюю нашу ноту нет, — говорил Мицкявичюс. — По неофициальным данным, Пилсудский как будто намерен предложить начать переговоры в Борисове. Если это так, то они просто стремятся выиграть время. Какие же могут быть переговоры на линии фронта?..
