Зимний гром

Зимний гром

овый год. Войне пятьсот девятый день. Блокаде — четыреста тридцать один.

В «Ленинградской правде» опубликованы итоги трех этапов наступления наших войск на Сталинградском фронте. Какой прорыв! На сотни километров! Разгром тридцати шести немецких дивизий! Сталинградский тайфун! Такой битвы не знал мир.

Вести с нашего, Ленинградского фронта пока скупые. «На отдельных участках… разрушено… сбили…»

Но от раненых нам известно: там, за Невой, идет бой. И наши продвигаются. Мы живем ожиданием, надеждой: близятся большие события.

И они наступили.

В морозное утро 12 января на обычной врачебной конференции дежурный врач докладывал, что произошло в госпитале за истекшую ночь. Доклад прервал начавшийся гул артиллерийской канонады. Он нарастал подобно грому.

— По местам! — дано распоряжение.

Обстрел? Нет, снаряды не падают на улице.

У набережной Невы толпа. Стволы орудий кораблей Краснознаменного Балтийского флота подняты кверху. Жерла изрыгают смертоносный огонь. Пламя выстрелов. Над кораблями не то дым, не то изжелта-сизый туман.

— Ать! — при каждом залпе громко приговаривает стоящий рядом со мной мужчина. — Будут рылом хрен копать!..

Впереди нас старушка с посохом. Заплесневелый темный салоп повязан шерстяным платком. Она то и дело крестится:

— Комуждо воздатся по делам его! Антихристы!..

— Бабуля, гроза грозная подымается! — кричит ей в ухо «атькающий» мужчина.

— Слышу, родненький, слышу! — обернулась богомольная женщина. — Так им, окаянным! Таскал волк — потащили и волка!..

Бабуля туже завязала за спиной платок и пошла дальше, шаркая подшитыми валенками.

Набережная содрогалась от залпов орудий.

«Не та ли это „кукарача“, — подумал я, — которую артиллеристы обещали писателю Фадееву дать фашистам, чтобы запомнили на десять поколений?»

Канонада продолжалась около двух часов.

На другой день, 13 января, наш госпиталь принял сто восемьдесят раненых. Они только что из боя. Почерневшие от копоти лица. Острые скулы с ввалившимися щеками. Запах пороха и гари. Крепкий дух овчины и крутого табака. Пробитые осколками шинели и полушубки.

В приемном покое дыхание январского мороза и ветра.

Нам не терпится узнать, что происходит на фронте.

— Бьем немцев…

На вторые сутки — двести раненых.

— Как успехи?

— Вгрызаемся в оборону гитлеровцев…

Заполняю историю болезни. Передо мной на носилках раненый. Он младший сержант, командир отделения 129-го стрелкового полка 45-й дивизии Шолохов Василий Михайлович. На первый взгляд бывалый боец: с потемневшим лицом и добротными, черными, лихо закрученными усами. К моему удивлению, сержанту, комсомольцу, двадцать лет.

Еще несколько раненых с усами. Это красновцы — бойцы 45-й гвардейской дивизии генерала А. А. Краснова, наступавшей в первом эшелоне на штурм вражеских укреплений, не раз громившей гитлеровцев на дальних и ближних подступах к городу.

Узнаю, что усы отращены по приказу Краснова. Этот приказ пересказал в стихах боец этой дивизии поэт Петр Ойфа:

Воинской ради красы,

следуя доброй традиции

гвардейских полков российских,

во вверенной мне дивизии —

всем отрастить усы.

Ночь. Санитарные машины. Еще двести солдат и офицеров.

График хирургических бригад — шестнадцать часов работы, восемь часов отдыха — был только на бумаге. Врачи потеряли ощущение времени — принимают раненых пятые сутки.

Подхожу к носилкам. Боец 131-го гвардейского стрелкового полка Рыбкин Григорий Иванович. Тяжко пулеметчику. Ранен осколком в голову и правое плечо. Очень бледен.

— Подожду, — шепчет он. — Возьмите… нашего командира Мураева…

Двадцатитрехлетний лейтенант Алексей Васильевич Мураев здесь же, среди своих девяти однополчан.

Рядом бойцы 3-го батальона 269-го полка. Как мы потом узнали, этот батальон одолел шестьсот метров невского льда за семь минут. Восемьдесят шесть метров в минуту! Предельно стремительный бросок на левый берег Невы.

И вот свершилось! Прозвучали знакомые позывные. Репродукторы разнесли по госпиталю голос диктора:

— «На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших Ленинград…»

В ординаторской воцарилась напряженная тишина. Сияющие от радости лица. Жадно ловят каждое слово диктора Левитана. Это не скорбный голос тревожных военных дней: «Наши войска оставили…»

— «Прорвав долговременную укрепленную полосу противника глубиной до четырнадцати километров и форсировав реку Неву, наши войска в течение семи дней напряженных боев, — торжественно повышая голос, чеканил каждое слово Левитан, — преодолевая исключительно упорное сопротивление противника, заняли город Шлиссельбург, крупные укрепленные пункты Марьино, Московская Дубровка, Липка, рабочие поселки номер один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, станцию Синявино и станцию Подгорная.

Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов восемнадцатого января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда!»

— Ур-ра-аа! — послышалось в коридоре.

Начальник отделения Вероника Осиповна Раппе расцеловала всех врачей.

— А теперь в палаты! — заторопилась она. — Поздравим раненых!

В ординаторскую вбежала взволнованная санитарка Петрова.

— Слава те господи! — крестилась Дарья Васильевна. — Услышал бог мою молитву!

— Ты какому богу молилась? — улыбнулась Раппе. — Артиллерийскому?

Дверь в ординаторскую распахнулась. На пороге — раненый. Молчит. От нахлынувшей радости не может говорить. Стоит в дверях. Прижал ладони к лицу, будто защищаясь от хлынувшего слепящего солнца. Потом шагнул вперед.

— Товарищи… доктора! — поднял он руки. — Слышали? Блокада Ленинграда прорвана! Идемте к нам!..

В палатах восторг и ликование. Шум, гам. Знакомый, раскатистый голос диктора будоражил всех. Дожили!

Один из раненых хотел налить в стакан воды, но графин выскользнул из рук и разбился.

— Это к счастью! — крикнул кто-то.

Весть о прорыве блокады мгновенно облетела весь госпиталь. Репродукторы кричат об этом в коридорах, палатах, ординаторских, клубе. Атмосфера радостная, лихорадочно-восторженная.

Вот уже время и спать — «отход ко сну», согласно внутреннему распорядку в госпитале. Но он нарушен, его как будто волной смыло. Никому не спалось. Из палаты в палату, из ординаторской в ординаторскую по всем этажам шли люди. Вопросы, восклицания, объятия. Мне в своей жизни еще не приходилось видеть так много радости.

В эту удивительную ночь на 19 января мы слушаем по радио пламенное выступление Ольги Берггольц:

— Ленинградцы, дорогие соратники, товарищи, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня. Мы всегда верили, что он будет!

Заглянул в третью палату. А там — дым коромыслом!

— Не можем уснуть. Дайте нам что-нибудь…

Вернулся к себе. Но вслед за мной Дарья Васильевна Петрова.

— Просят в третью палату, — говорит она с лукавой улыбкой.

— Что случилось?

— Просят чайку попить. Артиллерийского…

— Артиллерийского? Это что же такое?

— А бог его знает! Так староста сказал…

Иду в палату. На столе — заварочный чайник.

— Садитесь, товарищ военврач, — пригласил староста. — Просим чайку нашего отведать…

— Отче наш, что деется! — восторженно говорит Дарья Васильевна, наливая из чайника.

— Так ведь это не чай, а вино! Откуда? Не полагается это…

— Дорогой доктор, и мы так думаем! — смеется староста. — Дашенька, мне малость… Отче наш, народ русский, да постигнет кара твоя проклятых фашистов на земле и на небеси!

— Да постигнет! — хором поддерживают все…

Через некоторое время меня вызывают к Луканину.

— Завтра утром врачебная конференция отменяется, — говорит Федор Георгиевич. — Будет митинг. К нему надо позаботиться о срочном выпуске стенгазеты. Уверен, что успеем…

Всю ночь работала редакция. Корреспонденций не искали. Их несли сами авторы.

В небольшой комнате накурено, сизый табачный дым прядями тянется к потолку. Мы дружно составляем план газеты, подбираем фотографии, рисуем заголовки статей.

Редактор Скридулий склонился над небольшим листком бумаги. Дробно стучала пишущая машинка Нины Николаевны Мартинели, делопроизводителя административной части госпиталя.

— «…а когда нам подоспела подмога, фашисты бросились наутек», — диктовал ей редактор заметку раненого. — Есть?

— Да.

— Дальше. «И так они побежали, паразиты, что только пятки засверкали…»

— Константин Григорьевич, — прервала Нина, устало опустив руки, — меня одолевает сон!

— Еще одна закладка, и всё, — сказал Скридулий. — Продолжаем…

Комиссар не ошибся. Газету выпустили на рассвете. Большую, красочную, с фотографиями. В ней короткие, но взволнованные заметки: «Отомстим за все!», «Никакой пощады!», «Смерть варварам!», «Настал час возмездия!».

Здесь уместно вспомнить о нашей стенгазете «За Родину». Слово тоже было в строю. Газета выходила два раза в месяц. В холод и голод. В нетопленной комнате библиотеки Сулимо-Самуйло отогревал дыханием акварельные краски, рисовал заголовки. Раненые писали по горячим следам войны. Бывалые воины учили молодых, как надо бить врагов. А наши художники иллюстрировали заметки карикатурами, сочиняя под ними разящие тексты.

Но вернемся к митингу. Утром главная аудитория госпиталя не могла вместить всех желающих. Мест не хватало. Сидели в проходах, стояли у дверей.

Над большой черной доской аудитории полыхает лозунг: «Вперед, к победе!»

В аудиторию вошли десять старост медицинских отделений и командование госпиталя.

Митинг открыл Луканин.

— Поздравляю вас, дорогие товарищи, с прорывом блокады Ленинграда! — сказал он. — Великий час наступил!..

Комиссара прервало громкое «ура».

Один за другим поднимаются на трибуну раненые и больные, врачи, медицинские сестры, санитарки. Растревожились, разволновались. У каждого счеты с кровавыми гитлеровцами, свои потери, свои жертвы.

Сколько же слов нужно, чтобы выразить всю горечь страданий, что несла фашистская петля блокады!

К президиуму протискалась санитарка Петрова. Дарья Васильевна подошла к Луканину, наклонилась и стала что-то говорить. Федор Георгиевич слушал санитарку очень внимательно, с поощряющей улыбкой.

Потом он встал:

— Слово имеет санитарка восьмого медицинского отделения Дарья Васильевна Петрова.

Тетя Даша, не торопясь, взошла на трибуну. Надела очки, заушники которых когда-то были металлическими, а теперь вместо заушников — две петли из ниток.

— Ох как мы много страху повидали, милые вы мои! — начала Дарья Васильевна своим певучим говорком. — Хлебнули горюшка горького от супостата! Потеряли мужей, братьев, сынов. Я не могу… волнуюсь!

Она вынула из кармана халата какой-то пакетик и положила его перед собой.

— Здесь мои капиталы, что сберегла… Облигации займа. На тыщу рублей. Даю их на пушку, чтобы добить зверя! А если этого не хватит, кто-нибудь да и добавит! — уверенно посмотрела тетя Даша поверх своих очков.

Слова Петровой вызвали овацию. Аудитория проводила санитарку бурными аплодисментами. А когда они стихли, в верхнем, последнем ряду раздался громкий возглас:

— Дарья Васильевна, я добавлю!

Все обернулись. Там стоял раненый.

— Можно мне с места? Трудно пройти к трибуне…

— Пожалуйста! — ответил Луканин.

— Клементьев моя фамилия. Жена погибла от бомбежки, а двое детей — от голода… Остался я один. И еще три пальца! — поднял он забинтованную руку. — Но стрелять могу! Мы добьем зверя! И соберем денег не только на пушку, Дарья Васильевна. Вношу для победы над врагом шестьсот рублей!

Госпиталь и раньше принимал активное — участие в сборе средств на постройку самолетов и танков. Но призыв Петровой словно высек новый сноп искр неистребимой ненависти к врагу. Луканин едва успевал записывать взносы на разгром гитлеровцев.

Над стенами госпиталя развеваются красные флаги. Флаги и на всех домах. Улицы, несмотря на мороз, заполнены народом. Город праздновал победу, свою безмерную радость: прорвана блокада, душившая Ленинград более шестнадцати месяцев!