Солдат Павлов и тетя Даша

Солдат Павлов и тетя Даша

 операционной негромкие возгласы:

— Кохер!

— Ножницы!

— Палочку с йодом!

— Салфетку!..

Все, что просит Муратов, ему быстро подает операционная сестра Ирина Тертышникова, студентка третьего курса медицинского института.

Петр Матвеевич оперирует спокойно. В войну с белофиннами он был начальником хирургического отделения военного госпиталя. Потом работал в клинике профессора Самарина, в больнице имени Ленина.

До поздней ночи наши ординаторы под руководством Муратова, у которого золотые руки, удаляют неглубоко засевшие осколки, накладывают гипс, делают сложные перевязки.

Какую радость испытала Наумченко, когда впервые самостоятельно удалила небольшой осколок из ступни раненого.

— Смогла!

Надежда Никитична Наумченко, которую раненые называют доктор «Вот и всё», — самый молодой врач в нашем отделении. Как только раненые начинают стонать или кричать, Надя неизменно говорит:

— Сейчас все пройдет! Вот и всё, детка!

Накануне войны Надежда Никитична закончила Педиатрический институт. Однако детей лечить Наде не пришлось: началась война, и она оказалась в военном госпитале.

В моем ведении две палаты. В одной из них вызывает тревогу Павлов, с которым я встретился еще в приемном покое.

— Малость ногу попортило, — сказал он тогда.

Эта «малость» оказалась осколочным ранением в левый коленный сустав.

Степан Иванович Павлов — старый кадровый рабочий и солдат. Он дрался с немецкими полчищами® первую империалистическую, сражался в гражданскую войну. Несмотря на свои пятьдесят пять лет, старый солдат Степан Иванович в третий раз встал на защиту Родины.

Старший по возрасту в палате, он пользовался любовью и уважением. Раненые ласково называли его Папаней.

Сердечное отношение к Папане началось с рассказа о том, что ему «очень повезло в добровольческом пункте», куда он явился на второй день войны.

Там Павлову отказали:

— Отец, в ваши годы в армию — нельзя!

— Кто же спорит! — согласился Павлов. — Но я не в армию прошусь, а в народное ополчение. Что же я — не народ, что ли?

Аргумент Павлова сработал.

Степан Иванович — человек редкого обаяния и простоты. Если в палате возникали споры и разногласия, Павлов всегда умел мягко и тактично все «поставить на свое место».

Состояние здоровья Степана Ивановича ухудшалось. В палате с нескрываемой тревогой наблюдали за ним. Он без стона и крика переносил трудные перевязки, а ночами молча лежал с открытыми глазами. На бледном, осунувшемся лице выделялась русая бородка, запорошенная сединой.

— Доктор, — шепнул мне Вернигора во время обхода, — товарищи просили узнать: будет жив Папаня иль как? Шаль его, хороший старик.

Дела Павлова были плохи, но от операции он отказывается: почему-то решил, что такой операции ему не выдержать. А левый коленный сустав опухал. В полости сустава гнойный выпот. Павлов часто терял сознание. В бреду звал жену, командира части, сына. Иногда кричал и ругался.

— Кричи, милый, кричи! — по-матерински жалела его санитарка Дарья Васильевна. — Так тебе легче будет. Я-то знаю…

Но легче не становилось. Павлов слабел на глазах.

— Плохи мои дела, — тихо говорил старик.

В перевязочной Павлова внимательно и бережно осмотрел Муратов.

— Болит нога?

— Грызет… Моченьки нету…

— Осколок надо удалить, — мягко сказал хирург. — Обязательно!

— Вам виднее, — тяжело выдохнул раненый. — Только боязно мне, Петр Матвеевич…

— Понимаю. Перед операцией так бывает с каждым. Но вы не бойтесь! Все будет хорошо.

— Спасибо, ангел ты мой!

Много ли надо больному человеку? Искорку надежды. И она зажглась от слов Муратова.

Степана Ивановича отвезли в палату.

— По-моему, Павлову надо ампутировать голень! — безапелляционно сказала Наумченко.

— Вы в этом уверены, Надежда Никитична?

— Убеждена! У Павлова ведь…

— Ваши суждении слишком поспешны! — прервал Муратов. — Хотелось бы вам посоветовать, даже если вы будете маститым хирургом, — не спешите с ампутацией. Не забывайте, что ампутацию следует производить, сто раз подумав, если ты абсолютно убежден, что иного выхода нет.

Петр Матвеевич вместе с нами еще раз смотрит рентгенограмму коленного сустава Павлова. На снимке видно — внутрисуставного перелома нет. В слизистой сумке сустава — осколок.

— Да-а, — после некоторого раздумья произносит Муратов, — коленный сустав — большая сумка со многими, так сказать, «комнатами»…

И тут же объясняет, что это за «комнаты» и в какой из них находится осколок.

— Надо сохранить ногу Степану Ивановичу, — говорит начальник отделения. — Подготовьте Павлова к операции, — обратился он ко мне. — Встанете на наркоз.

И к Кувшиновой:

— А вы, Евгения Павловна, будете помогать.

С Кувшиновой мы зашли к Павлову. Он был совсем плох. Посмотрел на нас проницательным взглядом.

— Помирать, значит? — с щемящей тоской спросил старик. — На Пискаревку?..

— Что вы, Степан Иванович! — склонилась над ним Кувшинова. — Поживем еще!

— Нет! Мне сказали…

— Кто?

— Даша…

— Нашли кому верить!

Много дел у санитарки. Переложить раненого. Накормить. Умыть, поправить подушку, одеяло. Это — ее обязанность. А ласковое слово, теплое человеческое участие — это от души. Это не каждый умеет.

Дарья Васильевна умела. Вечно чем-нибудь занятая, с ласковым торопливым говорком, она являла собой поистине образец трогательной заботливости и внимания к своим подопечным.

И раненые очень уважали Петрову — «тетю Дашу».

Но тетя Даша, «знаток всех болезней», страдала одним недостатком: она любила ставить свои «диагнозы», помимо врачей… «Ежели захрипел — значит, помрет. Стал есть — пойдет на поправку. Шумно дышит — быть беде. Посинел — в землю просится…» Кроме того, Дарья Васильевна стремилась быть в курсе всех событий, которые ее совсем не касались. Тетя Даша поставила «диагноз» и Павлову: антонов огонь… Помрет!

Неизвестно, каким образом ее «заключение» стало ведомо Степану Ивановичу.

Павлова на каталке доставили в операционную и положили на стол. Он с тревогой посмотрел на врачей и еще больше заволновался, когда его левую руку и правую ногу привязали к операционному столу манжеткой и широким брезентовым ремнем.

— Что же вы меня привязываете? — чуть дрогнувшим голосом спросил старик. — Я ведь не убегу!..

— Так надо, Степан Иванович, — ласково сказала Кувшинова. Она встала напротив Муратова, а он склонился над Павловым и вдруг озорно подмигнул: не волнуйся, мол, все будет хорошо!

Раненый испуган ярким светом, обстановкой операционной: хирургические инструменты, запах эфира, вода, люди в белых халатах и марлевых масках, делающих их похожими друг на друга.

Смотрю в лицо Степана Ивановича. Вздрагивает седоватая бородка, В широко раскрытых глазах — страх и надежда.

— В атаки ходил, а вот сейчас страшнее! — признался Степан Иванович.

— Не бойтесь, Павлов! — успокаивал его Муратов, обрабатывая йодом кожу коленного сустава. — Сколько вам лет?

— Пятьдесят пять…

— Вы в какой губернии родились?

— В Костромской…

— Да ну! Я ведь тоже костромич.

— Земляки, значит! Усыплять будете?

— Да. Так лучше. Вы где ранены?

— На Невской Дубровке…

Муратов знал и раньше о возрасте Павлова. Знал о том, где был ранен Степан Иванович. К тому же Муратов родом вовсе не костромич, а горьковчанин. Но он понимал состояние пожилого бойца. Вопросы хирурга сводились к одному: отвлечь раненого от его тревожных дум. Это была своего рода психоанестезия.

Я закрыл лицо Павлова маской, но он рванулся, стараясь сбросить ее, и закричал:

— Ногу отрезать не дам! «Какой губернии…» Знаю я эти губернии! Ты мне зубы не заговаривай — не обманешь! Лучше с ногой помру! Отцепляй от стола!

— Что вы, Степан Иванович, никто и не собирается отрезать. Мы только осколок вызволим. — Петр Матвеевич мягко ощупывал колено. Темно-коричневое от йода, оно стало похоже на большой каштан.

— Обманываешь?

— Честное слово!

— Ну, смотри! Я верю…

— Считайте, Степан Иванович! — сказал я, давая наркоз.

— Раз, два, три… Четыре, пять, шесть, — шептал Павлов. — Семь, восемь… Девять…

— Так! Считайте дальше! — подбодрял Муратов.

— Девять, десять!.. Один… Три… Восемь… Двенад… Четырнадцать. Тридцать. Двадцать два… Маня, холодно… закрой форточку! Ты не плачь… Андрей, обходят гады!..

Раненый сделал глубокий выдох, и сразу наступило расслабление всех мышц. Он дышал ровно, спокойно. Кувшинова приподняла руку Павлова. Она упала как плеть. Я сдвинул маску, посмотрел зрачки и кивнул Евгении Павловне.

— Павлов спит! — доложила Кувшинова.

Муратов пальцами в желтых прозрачных перчатках определил анатомические участки будущего разреза.

— Скальпель!

Петр Матвеевич работал спокойно, уверенно. Кратко и четко говорил, что делает. Он учил нас хирургии не только на теоретических занятиях и советами на консультациях. Он закреплял эти знания показом работы у операционного стола.

Время тянется очень медленно. Но вот в руках Муратова небольшой осколок. Еще немного — и операция — будет закопчена.

Однако лицо Павлова бледнеет. Пульс становится неправильным, слабого наполнения. Дыхание частое, поверхностное. Посинели крылья носа, побледнели губы. Зрачки расширены. Пульс уже нитевидный. Исчез!

— Петр Матвеевич! Пульс не прощупывается!

— Снять маску!

Смерть? Нет еще. Коллапс — внезапно возникшая острая сердечно-сосудистая недостаточность. Один шаг до страшной черты.

— Камфору под кожу!

Проходит тридцать секунд, бесконечных секунд. И каждая может стать последней. У нас появилась тревога: возраст — пятьдесят пять лет — союзник плохой!

Сердце! Бейся! Ну! Скорее!

— Пульс?

— Не прощупывается!

— Кофеин внутривенно!

Проходит томительная операционная минута. Что для хирурга минута? Она может решить все!

— Пульс? — снова приглушенно, негромко спросил Муратов.

— Нет…

— Эфедрин под кожу!

Еще тридцать секунд грозного состояния! И вот он — первый вдох! Второй! Третий! Бледное, обескровленное лицо порозовело. Пульс еще слабый, потом лучше, лучше. Сердце бьется равномерно, без перебоев.

Грань между жизнью и смертью миновала! Операция прошла успешно.

Муратов глубоко вздохнул. На лбу — крупные капли пота.

— Ногу мы спасем! — сказал он, снимая перчатки.

Павлову на ногу наложили гипсовую повязку.

Осторожно перекладываем его на каталку и везем в палату вместе с Дарьей Васильевной.

— Ну как, тетя Даша? — спрашивает Вернигора.

— Все обошлось! — сказала санитарка. Сказала так, словно она сама делала эту операцию. — Разве я не говорила?

— Вона как! Что ты предсказывала, мы знаем! — добродушно засмеялся краснофлотец.

— Обидел тебя бог духом кротости! — не осталась в долгу Дарья Васильевна.

Павлова положили на койку. Вскоре он открыл глаза. Дрогнули ноздри. Затрепетали веки. Он как-то еще неуверенно огляделся по сторонам, словно внимательно рассматривая что-то для себя значительное, чего раньше не замечал.

Густые брови вразлет легонько шевельнулись. Потом он бережно провел пальцами по загипсованной ноге. И, не веря, — еще раз. Он ощупывал ногу, как слепой. Цела!

— Не обманули!

— Как самочувствие, Степан Иванович?

Старик поправил одеяло. В уголках губ чуть заметная улыбка.

— Повоюем еще, товарищ доктор!

— Папаня, а ведь с тебя приходится! — радостно воскликнул Вернигора.

— Обязательно!

Вечером в ординаторскую явилась Дарья Васильевна Петрова:

— Папаня осколочек посмотреть хочет.

— Какой папаня? — строго спросил Муратов.

— Известное дело какой — Павлов. Из третьей палаты…

— Запомните, Дарья Васильевна: у нас нет папаней. У раненых есть фамилии. Ясно?

— Понимаю.

— Осколок возьмите, пусть посмотрит. А теперь, кто вам сказал, что Павлов умрет?

— Кто? Дык у Пап… у него — антонов огонь. Такие завсегда умирают. Я уж знаю! — авторитетно заявила тетя Даша.

— Я вам в следующий раз такой антонов огонь пропишу за вашу болтовню, небу будет жарко! Сами ухаживайте за Павловым. С вас спрошу, если ему станет хуже!

— Не сомневайтесь, Петр Матвеевич, все сделаю! — уверяла растерявшаяся санитарка.

А хирург и не сомневался. Муратов уверен: за каждым движением Павлова будет наблюдать тетя Даша.

Минут через двадцать Петрова остановила меня в коридоре:

— Зовут вас в третью палату. Пить чай… Очень приглашают…

Дарья Васильевна торжественно внесла в палату кипящий самовар. На конфорке красовался заварной цветастый чайник. Это был тот самовар, что принесла старушка до открытия госпиталя. Дотошная тетя Даша нашла его на складе.

Самовар действительно ворковал, как голубь. Вся светясь добротой хозяйки, Дарья Васильевна разливала чай в кружки и разносила раненым.

Вернигора играл в шашки с Махиней. Матрос то и дело подсмеивался над пулеметчиком. Они громко спорили.

— Доктор, вы играете в шашки? — спросил меня Махиня.

— Имею некоторое представление…

— Скажите, пожалуйста, за «фук» берут шашку?

— По-моему, нет.

— Что я тебе говорил! — обрадовался Махиня.

— Ладно, будем без «фука».

Вскоре он проиграл партию.

Удрученный проигрышем, Махиня попросил гитару. Взял несколько аккордов. Потом возникла знакомая мелодия «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый». И непонятно было: то ли гитара рассказывает пулеметчику что-то очень близкое и дорогое, то ли сам Григорий делится с ней своими задушевными мыслями.

На столе воркует самовар. Мы пьем чай, ведем разговор о боях, о событиях на фронтах, о будничных происшествиях в госпитале. О житье-бытье, о том о сем…

Сахар на столе. Но раненые пьют чай вприглядку. По предложению Павлова сахар берегут для ребят подшефной школы. Завтра они посетят госпиталь. Будут и у нас на отделении.

Степан Иванович заканчивает свой рассказ, как он был ранен на Невской Дубровке, при форсировании Невы.

— Боялся небось? — допытывается Дарья Васильевна. — Страшно ведь!

— Испугался я в медсанбате. Хватился — очки в бою потерял!

Павлов вприщур добродушно смотрит на тетю Дашу.

— Ты что же, за дурочку меня считаешь? — обиделась санитарка. — Смерть кругом, а он про очки! Ишь ты, пересмешник!

— И все-то тебе надо знать! Конечно, страшно… Но бояться, Даша, некогда было!

— Федор Федорович, — отложив гитару, обратился ко мне Махиня, — обыграйте его, — показал он на Вернигору. — Я вас очень прошу! Сладу с ним никакого нету! А?..

— В самом деле, товарищ военврач, давайте сыграем? Одну партию! — лукаво предлагает матрос.

Что делать? Уважить просьбу Махини? А вдруг проиграю? Верно, еще будучи слушателем Военно-медицинской академии, я неплохо играл в шашки. Но с тех пор прошло четырнадцать лет. Вот уж действительно — «давненько я не брал в руки шашек». Рискнул сыграть.

Нас окружили легкораненые.

В игре краснофлотца сказывался его характер — ершистый, напористый.

Но партию, сам не знаю почему, я все-таки выиграл, даже запер шашку соперника.

— Дюже гарно! — радовался Махиня.

— И с «уборной»! — смеялся Павлов.

— Няню звать не надо! — поддакнул танкист Данилов.

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! — буркнул Вернигора. — Курица!

Курицей называли Василия Данилова вот почему. Он по профессии шофер. Как-то в один из вечеров Данилов рассказал, что однажды он вел машину на очень большой скорости. И вдруг на дороге появилась курица. Машина проскочила над ней, и она осталась стоять на асфальте, «каб что», но без перьев!

Надо сказать, что у рыжеватого, сероглазого танкиста Данилова было прекрасное качество — ободрять товарищей своими рассказами-побасенками. «Травить», по морской терминологии. Делал он это с блеском. Обладая неистощимой фантазией, он увлекался до того, что и сам глубоко верил в подлинность своих. «случаев».

В палате были и охотники, и рыболовы, и моряки. Каждый старался внести свою лепту в вечерние «тары-бары». И здесь Данилов был вне конкуренции. О таких в жизни обычно говорят — веселый парень. Но танкист — не просто веселый человек. Его шутки, юмор и побасенки имели другую цель: он старался ими облегчить страдания раненых, хорошо понимая роль «смехотерапии».

…Дарья Васильевна убрала со стола самовар, посуду. С ее легкой руки чаепития потом появились и в других палатах нашего отделения. Они прочно вошли в быт, напоминая домашнюю обстановку. За самоваром все чувствовали себя словно в одной семье. Мы работали и жили в госпитале, как на корабле в продолжительном походе: все вместе, у всех на виду.