Зимний день

Зимний день

И голос твой мне слышался впотьмах,

Исполненный мелодии и ласки,

Которым ты мне сказывала сказки

О рыцарях, монахах, королях.

Н. Некрасов. Из поэмы «Мать»

Алексей Сергеевич уезжал на целую неделю в Ярославль. Вернувшись домой, он вызвал старосту Ераста и начал похваляться. Оказывается, поездка в губернский город была очень успешной. Во-первых, удалось высудить у соседа-помещика некую сумму денег. Во-вторых, стронулось с места дело против сестры Татьяны, елецкой поручицы. Правда, пришлось понести расходы. То одному чиновнику красненькую, то другому. Известно: судиться – не богу молиться, поклоном не отделаешься. Зато обещали прижать ее как следует, выбить из грешневского угла. И, в-третьих, в губернаторском доме приняли прошение «об установлении розысков беглого крестьянина Степки Петрова».

Отдав Ерасту распоряжения по хозяйству, Алексей Сергеевич милостиво, без обычного крика, отпустил его. Затем он выпил бутылку кислого бургундского вина, привезенного из Ярославля по случаю успеха, и, достав из своего шкафа красивую резную шкатулку, долго любовался ею.

Зимой темнеет рано. Всего три часа, а за окнами полумрак. Коля сидел у камина и при свете ярко пылающих дров читал балладу «Лесной царь». Эту книгу дала ему мать.

Страшно Коле. Кажется ему, что бородатый царь густых лесов где-то рядом. Это его холодное дыхание доносится от окна.

Хлопнула дверь, и в комнату ввалился отец. Вздрогнув от неожиданности, Коля быстро поднялся с места, испуганно пролепетав:

– Добрый день, папенька!..

– А-а! Здравствуй, пострел! – добродушно забасил отец и поставил на камин шкатулку.

– Чем мы занимаемся? Читаем? Смотри, глаза испортишь.

Он грузно опустился в кресло, сладко потянулся, зевнул и каким-то необычным, воркующим голосом произнес:

– Подойди ко мне! Да поближе. Не бойся, я не кусаюсь.

Отец опустил руку в карман и вынул блестящий игрушечный пистолет. Он из вороненого металла, совсем как настоящий.

– Спасибо, папочка! – поцеловал Коля отца в колючую щеку.

Подарок ему нравился. У него никогда не было такого чудесного пистолета.

– А теперь садись со мной рядом, – продолжал отец, подкручивая усы. – Беседовать с тобой хочу.

Вот это уж мало радует. Кто его знает, о чем отец будет беседовать. Не рассердился бы, как всегда.

А тот выгреб из камина круглый, отливающий золотом уголек и щипчиками положил его в трубку с длинным янтарным мундштуком. Глубоко затянувшись табачным дымом и полуобняв сына левой рукой, он лениво спросил:

– Ну, так что ты там читаешь? О чем?

– Про лесного царя, – чуть слышно ответил Коля.

– Так, значит, про царя? Это хорошо. А кто сочинил?

– Жуковский, папенька.

– Дай-ка, книжку, – потребовал отец. Внимательно посмотрев на портрет поэта, он сказал:

– Василий Андреевич Жуковский? О, это высокая особа! Доводилось его видеть. Ему, брат, повезло, – вздохнул отец. – Ко двору пробился. У царского наследника в воспитателях состоит. Каково? С генералами запросто водится, хотя сам он, признаться, невысокого рода-происхождения. Матушка его из турецкого племени, на войне солдатами нашими была в полон захвачена. А батюшка – так себе, одно только звание, что дворянин. Не чета нам, Некрасовым! Мы – столбовые дворяне, с древнего веку идем. Одначе не улыбнулась нам жизнь… М-да, не улыбнулась… До царского двора не дотянулись. Ну, и то хорошо, что нищими не стали. А ведь все могло быть. Все! Скажи, не так?

Обдав сына облаком дыма, Алексей Сергеевич взял с камина резную шкатулку и вытащил из нее аккуратно сложенный синеватый лист бумаги. Осторожно трогая его пальцами, он спросил:

– Я никогда тебе не показывал это?

Коля закачал головой.

– Помню, не показывал, – подтвердил отец, – мал ты еще. Впрочем, ладно. Читай!

Секунду он помедлил, а затем развернул лист перед глазами сына.

– Вслух читай! – приказал он. – Да с выражением, как тебя длинноволосый учит.

Коля смутился: ну, зачем отец так нехорошо говорит об учителе? Александр Николаевич славный. С ним очень интересно заниматься.

Чуть наклонив голову вперед, Коля с трудом разбирал написанное: буквы от времени выцвели, стерлись. Дрожащим голосом, стараясь не торопиться, он читал:

«Имение у Салтыкова отнять и Некрасовым отдать, Салтыкова в Сибирь сослать. Павел…»

При последнем слове Алексей Сергеевич с умильным лицом поднялся с места и, опустив руки вниз, вытянул их по швам.

– Царский рескрипт! – важно, но совсем неясно для Коли произнес он. Последнее слово показалось каким-то странным, будто коростель скрипит в траве. Рескрипт! Скрип! Скрип!

Отец снова погрузился в кресло и, благоговейно гладя таинственный лист бумаги ладонью, с гордостью сказал:

– Их императорское величество государь Павел Петрович самолично изволили подлинное подписать.

Многозначительно подняв указательный палец, он добавил:

– Да, братец ты мой, только благодаря этому мы не стали нищими и нам кое-что осталось на существование.

Ну, это уж совсем загадка. Какое такое подлинное? И почему, если бы царь не подписал его, они стали бы нищими?

А отец, то закрывая, то открывая глаза, рассказывал:

– Давно это было. Я тогда еще пешком под стол путешествовал. Мой батюшка, а твой дедушка, значит, проживал в Москве. Богатейший был старик. Куда там! Владел имениями в Рязанской, Орловской, Ярославской и прочих губерниях.

Словно собираясь с мыслями, Алексей Сергеевич умолк, выбил в камин пепел из трубки. Потом, вспомнив, должно быть, что-то неприятное, криво усмехнулся и тряхнул головой:

– Но имелась у покойника, царство ему небесное, маленькая страстишка: любил в карточки срезаться. Конечно, ничего плохого в этом нет. Не в смысле осуждения говорю. Но батюшка иной раз уж очень этим увлекался, и потому в конце жизни осталось у него всего-навсего одно Грешнево. А незадолго до смерти он и его проиграл своему приятелю Салтыкову. Умер батюшка и не оставил нам ни кола ни двора! А у нашей матушки, твоей бабушки, значит, ни мало ни много – девять ртов. И вот однажды, забрав всех нас, отправилась она в Петербург. А там, оставляя нас на попечение знакомых, неведомо куда отлучалась.

Отец опять замолчал, постукивая пальцем по подлокотнику кресла. Коле интересно. Куда же ездила бабка и чем в конце концов завершилась вся эта история?

– Как-то раз матушка вдруг нам сказала, – снова заговорил отец: – «Дети, завтра повезу я вас в один большой дом. Когда мы приедем туда, будьте умниками: стойте смирно и ждите. А потом выйдет одна важная дама. И вы все тут упадите на колени и плачьте, плачьте, плачьте!..» На другой день оказались мы в большом доме, в огромной светлой комнате. Мать шепотом напомнила, что мы должны делать, и куда-то скрылась. Прошло каких-нибудь полчаса, а нам, признаться, за целый год показалось. Уж так тогда надоело стоять, так ноги устали. Но вот в дверях появилась высокая, нарядная и красивая женщина. Помня материнский наказ, мы все упали на колени и стали громко рыдать. Я, кажется, больше всех старался. Подойдя к нам красивая женщина погладила нас по головам и сказала: «Успокойтесь, детушки! Я позабочусь о вас, не дам вас в обиду…» А через неделю мать получила вот этот высочайший рескрипт.

Помахав синеватым листом, Алексей Сергеевич бережно сложил его вчетверо и снова спрятал в шкатулку.

В комнату неслышно вошла Елена Андреевна.

– Алексей Сергеевич, когда вы будете обедать: сейчас или позже? – неуверенным голосом спросила она.

– Обедать? – сладко зевнул Алексей Сергеевич. – Можно и сейчас, милочка.

Привстав с кресла, он галантно поцеловал матери руку. Елена Андреевна вспыхнула: уже давно муж не был так внимателен к ней. Что случилось с ним сегодня?

– Пойдем, братец ты мой, закусим, – пригласил Алексей Сергеевич сына. – Да покажи матери свой пистолет, похвались подарочком…

В столовой отец, громко чавкая, с аппетитом ел любимую жареную зайчатину, обильно запивая ее вином. Елена Андреевна неторопливо сообщала домашние новости. Лизонька разучила на рояле новую пьесу. Анюта малость поссорилась с Костей: не поделили что-то. А Феденька почти не капризничает, растет таким умницей. Только вот Андрюша слег в постель, голова у него опять горячая.

– Гм, да! – изредка вставлял Алексей Сергеевич, принимаясь за новый кусок жаркого. – А ты как себя чувствуешь, милочка?

– Благодарю вас, хорошо!

– Изволили ли заниматься музыкой?

Нет, до музыки ли. Дети отнимают все ее время. К тому же она была сегодня в деревне – заболела Василиса Петрова, пятый день не встает. Отнесла ей лекарство.

Алексей Сергеевич нахмурился. Левая щека его дважды передернулась.

– Жене помещика не пристало возиться с дворовой челядью, – мрачно произнес он. И, пожевав запачканными жиром губами, сердито заворчал: – Как только ты могла пойти в избу этого негодяя, этого мерзавца? Его плетьми запороть мало. В землю живым закопать…

– Но мать Степана ни в чем не виновата, – робко убеждала Елена Андреевна. – Она больная, ей нужна помощь. У нее нет хлеба. Умоляю – распорядитесь! Помогите больной женщине.

С силой отшвырнув тарелку на середину стола, Алексей Сергеевич резко откинулся на спинку стула.

– Еще что прикажете, сударыня? – ехидно прищурившись, спросил он и вдруг, ударив кулаком по столу так, что запрыгала вся посуда, в бешенстве закричал:

– Запрещаю! Слышишь? Запрещаю! Чтобы больше в деревню ни ногой! Ишь ты, хлеба! А каши твоя арестантка не хочет? Березовой каши! А?…

Много раз бывал Коля свидетелем родительского гнева, но таким видел отца, пожалуй, впервые: нехорошие, обидные слова сыпались одно за другим. Обхватив голову руками, мать молчала. А отец с грохотом повалил стул и, выкрикнув напоследок какую-то угрозу, скрылся за дверью.

Тяжело вздохнув и оправив волосы, Елена Андреевна подошла к сыну.

– Мой дорогой мальчик, – мягко сказала она. – Ты не должен осуждать отца. Он устал с дороги. Погорячился. У него такой характер. Все будет хорошо…

Подойдя к зеркалу, мать сделала вид, что ничего не случилось, что она ни капельки не расстроена.

– Ты бы пошел к Андрюше, – сказала она, – Ему, бедному, скучно.

– А вы тоже придете, мамочка?

– Непременно, мой милый.

– И почитаем?

– Обязательно, мой мальчик! Обрадованный, он направился к брату. Еще бы не радоваться: каждый день с нетерпением ждет он того часа, когда в детской появится мать и ласковым, чуть печальным голосом, словно жалеет кого-то, начнет читать книгу или рассказывать о далеких городах и странах, о странствующих рыцарях, хитрых монахах и величественных, но сердитых и гневных, как отец, королях.

Укутанный теплым одеялом, Андрюша лежал в постели. Широко открытыми неподвижными глазами смотрел в растрескавшийся потолок. Взгляд его усталый, подернутый поволокой, как у раненого птенца, дышал он тяжело, иногда глухо покашливал.

Увидев Колю, Андрюша оживился.

– Как хорошо, что ты пришел! – тихо произнес он. – А то все про меня забыли. Право… Где мамочка?

– Она скоро придет, будем читать, – усаживаясь в ногах у брата, ответил Коля. – А пока давай поговорим.

– Давай.

– Папенька опять гневался. Из-за Степана! На маменьку сильно кричал.

Лицо Андрюши болезненно искривилось:

– Мне так ее жалко.

– А мне и Степана жалко, – вздохнул Коля. – Я нынче Савоське два куска пирога отнес. Он мне сказал по секрету, что Степан в Питер подался. Это ведь неплохо? А? Только ты смотри, не проболтайся! Я ведь тебе тайну доверил!

– Вот ты всегда так, Николенька, – обиженно шмыгнул носом Андрюша. – Все считаешь меня за маленького. А я ведь на целый год старше тебя.

– Андрюшенька, миленький, да у меня и а мыслях не было тебя обижать. Это все так говорят, когда тайну доверяют.

В комнату вошла с горящей свечой мать. Она поставила подсвечник на край стола и, приблизившись к кровати, положила руку на Андрюшин лоб.

– Как ты себя чувствуешь, мой родной?

– Хорошо, мамочка, – прошептал Андрюша и закашлялся.

Коля заботливо пододвинул матери кресло. Она устало опустилась на него.

– Милые мои мальчики! Мне почему-то ничего не хочется читать вам сегодня. Немножко болит голова.

«Ах, какая жалость! – вздохнул Коля. – Бедная мама. Ей нездоровится. Значит, не будем читать. Тогда, может быть, она что-нибудь расскажет».

– Рассказать? – ласково глянув на Колю, переспросила Елена Андреевна. – Пожалуй! Не скучно ли вам будет послушать про одну девушку? Боюсь, неинтересно.

– Нам все интересно, что вы рассказываете, мамочка, – оживился Коля. – Все, все!

– Ну что ж, – неуверенно согласилась мать. – Слушайте.

И тихим, полным тревоги и волнения голосом, она начала рассказ:

– Давным-давно произошло это, мои мальчики, в далеком, неведомом краю…

Коле кажется, что это не мать говорит, а песня льется, переливается, журча, как весенний ручей, и воображение уносит его туда, в далекий, неведомый край, о котором идет рассказ.

Заходящее солнце бросает свей алый свет на голубой морской залив. Распустив белый парус, по спокойной поверхности вод плывет легкая ладья. На ней – старая строгая игуменья.

Впереди, на крутой скале, показался древний, с высокими крепостными стенами замок. А чуть подальше сверкал яркой белизной монастырь.

Колокольным звоном встречают игуменью.

Окруженная послушницами в черных одеждах, она медленно идет вершить суд.

Низко нависают старые мрачные своды монастырского подземелья. Одна за другой падают с потолка на каменный, пахнущий гнилью пол грязные капли. Тусклый свет лампады скупо озаряет заплесневелые стены.

В самом углу подземелья – тяжелый, с толстыми ножками стол. Над ним склонились монашеские фигуры в черных рясах.

Перед судьями, опустив голову, стоит юная красивая девушка. Длинные русые волосы разметались по голым плечам. Лицо ее бледное, как у мертвеца. На белом разорванном платье – алые пятна крови, следы ужасных пыток.

Эту девушку судят за то, что она, не выдержав бесцельной, бессмысленной жизни в монастыре, пыталась бежать отсюда. Опостылели ей и глухая печальная келья, и бледная мерцающая лампада перед иконой. Хотелось света, тепла, счастья! Глубокой ночью она покинула монастырь. За ней устремилась погоня. По всей округе гудел набатный звон колокола. Нигде не могла найти себе приюта юная беглянка. Ее настигли, заточили в подземелье, стали безжалостно мучить и днем и ночью. И вот она перед монастырским судом.

Как изваяние, застыла девушка. В глазах ее глубокая скорбь. Покорно ждет она решения своей судьбы. Какие еще муки придумает ей бессердечная игуменья?

А злые судьи выносят беглянке беспощадный приговор: вечное заточение в черном роковом склепе, в темной сырой стене!

Вот поднял руку главный судья с сухим, как пергамент, лицом. Палач воткнул длинный факел в землю и бросился к девушке. С громким отчаянным криком бьется она в его сильных и цепких, как клещи, руках.

Втиснул палач свою жертву в узкое могильное ущелье и быстро замуровал его тяжелыми камнями, густо смазанными вязкой глиной. Только крохотное оконце осталось в стене. В него будут ставить черепок с водой и бросать корки черного хлеба, пока не умрет несчастная пленница…

Елена Андреевна умолкла. В комнате наступила такая тишина, что слышно было, как тоненько посвистывает, словно суслик, ветер на чердаке.

– Мамочка, это правда? – содрогнулся Коля.

– Вероятно, правда, мой мальчик, – с грустью ответила мать. – Я прочла в новом журнале. Вчера прислали из Петербурга. О судьбе этой несчастной девушки написал поэт Василий Андреевич Жуковский.

Зябко передернув плечами, мать привстала. Глянула на Андрюшу, забеспокоилась: – Тебе опять плохо, мой милый?

– Нет, мамочка, что вы! – успокоил Андрюша. – Я просто думаю: какие нехорошие эти судьи! За что они так мучили бедную девушку?

– А я… я ненавижу их! – сурово сдвинул брови Коля. – Я им за все, за все отомщу!

Мать улыбнулась:

– Ах ты, мой славный мститель! Но ведь этих судей давно уже нет на белом свете.

Поправляя свечу, Елена Андреевна с сожалением вздохнула:

– Напрасно я вам все это рассказала. Совсем забыла, что вы у меня такие впечатлительные. Впрочем, дело поправимое. Мы сейчас повеселимся. Споем песенку. Мою любимую.

И, лукаво подмигнув Коле, она негромко запела:

Во поле березонька стояла, Во поле кудрявая стояла. Люли-люли, стояла, Люли-люли, стояла.

Мальчики дружно подхватили веселый, задорный припев:

Люли, люли, стояла, Люли, люли, стояла…