Пороша

Пороша

Рога трубят ретиво,

Пугая ранний сон детей,

И воют псы нетерпеливо…

Н. Некрасов. «Несчастные».

Снег повалил с утра. Все кругом побелело: и черная с застывшими комьями грязи дорога, и зеленые, разбросанные тут и там полоски жидкой озими, и желтые квадраты жнивья, и голые рощи, и перелески.

Вечер. В длинном господском доме, на самом краю Грешнева, рано зажглись огни. Тускло мелькают они в узких продолговатых окнах, наполовину скрытых высоким забором.

Позади дома смутно вырисовываются темные очертания вязов и лип. Они таинственно уходят в сумеречную глубину старого сада.

В этот час Коля сидит в столовой, прижавшись в углу к теплой печке, облицованной цветными изразцовыми плитками. В стороне, напротив окна, склонился над низким круглым столом отец.

Он внимательно рассматривает мелкие частицы разобранного охотничьего ружья, бережно поднимает их одну за другой к свету, иногда что-то неопределенно мыча себе под нос.

В руках у Коли книжка. Но он не читает. Ему скучно. Бесстрастно следит он за движениями отца.

И еще два человека в комнате. Они покорно стоят у двери. Один из них доезжачий[2] Платон, пожилой бородатый мужик в длинном армяке, другой – охотник Ефим Орловский, бритый, с короткими усами, в высоких сапогах.

– Значит, все готово? – строго спросил отец, не поворачивая головы.

– Как есть все готово, Алексей Сергеевич, – наклонил голову доезжачий.

Платон – старый, опытный псарь. Ему даже разрешается называть барина по имени-отчеству.

– Вот и отлично! – повеселел отец. – Куда же поначалу двинемся?

– Надо полагать, в Николо-Бор, Алексей Сергеич, там теперь зверя пропасть.

– Николо-Бор, значит? Добре! Туда так туда!

Коля видит, как, почесав небритую щеку, отец перевел суровые, навыкате, глаза в сторону Ефима:

– А ты что молчишь? Не согласен?

– Нет, почему же не согласен, – осторожно кашлянув в кулак, ответил охотник. – Нам все равно, где зверя бить. Были бы, батюшка-барин, ружьишко да порох.

– А поди у тебя их нет? – насмешливо глянул на него отец. – С голыми руками на охоту ездишь? А? Скажи, не так?

– Я, батюшка-барин, не жалуюсь. Вашей милостью все у меня есть.

– Ну, то-то!

Отец трижды хлопнул в ладоши. Хлопки прозвучали гулко, как выстрелы. Коля вздрогнул. В дверях показался босоногий мальчуган в холщовой рубахе без пояса, с густо намазанными конопляным маслом рыжими волосами, остриженными под кружок.

– А ну-ка, угости нас, чудо-юдо! – крикнул ему отец.

Мальчик мгновенно исчез и через минуту появился с серебряным подносом, на котором стояли три рюмки – одна большая, позолоченная, с тонким рисунком, другие – поменьше, из простого синего стекла.

Взяв большую рюмку, отец опрокинул ее в рот, смачно крякнул, вытер губы рукавом. Затем приказал Платону:

– Пей!

Доезжачий приблизился к подносу. Бережно, боясь выплеснуть хоть самую малую толику вина, взял двумя заскорузлыми пальцами рюмку и, перекрестив ею широкий рот, быстро выпил.

– А ты что стесняешься? – обратился отец к охотнику. – Чай, не красная девица. Пей!

Ефим молча снял с подноса рюмку, степенно выпил и слегка нагнул голову.

Опорожнив еще одну рюмку, отец широко зевнул.

– Ступайте! – приказал он. – Я прилягу. Ефим вышел первым. А Платон, не успев закрыть дверь, вдруг услышал за своей спиной:

– Постой! Степка где?

Доезжачий смущенно затеребил бороду.

– Должно, на псарне. Где еще быть, – неуверенно ответил он и, почтительно кашлянув в кулак, добавил:

– Наказали его тогда оченно по справедливости. Другой бы благодарил, что так легко отделался, а он, вишь ты, обиделся. Благородного из себя корчит.

– Мало ему всыпали, – заворчал отец. – Погоди, я еще за него возьмусь, разрисую спину по всем правилам.

Неслышно прикрыв за собой дверь, Платон ушел. Отец собрал ружье и оглянулся вокруг.

– Ты все еще тут? Почему не спишь? – недовольно спросил он Колю. Тот быстро поднялся и, пробормотав «спокойной ночи, папенька», поспешил в свою комнату. Брат Андрюша давно уже спал, блаженно посвистывая носом. Осторожно, стараясь не разбудить спящего, Коля улегся рядом с ним на постель.

В доме тишина. Но вот где-то скрипуче закуковала кукушка. Это часы в гостиной.

За окнами неслышно падал мягкий, пушистый снег. Он опускался лениво, медленно, и казалось, что ему не хочется ложиться на жесткую, неуютную землю.

Сиротливо приткнувшись к высокому забору господского дома, утомленно спала деревня. Не разбудила ее и пронесшаяся в сторону Костромы запоздалая тройка. Лишь вперебой загалдели галки в вершинах лип.

Монотонно застучала колотушка: одноглазый сторож Игнат вышел на охрану господских владений.

Во второй половине ночи снег перестал сыпать с неба. Но везде уже белым-бело. Низкие густые облака повисли над деревней.

В такую погоду только бы спать да спать под унылое завывание ветра в трубе. Но хозяин дома уже проснулся, спустил волосатые ноги на облезлую медвежью шкуру. Вот он снял со стены изогнутый, потемневший от времени серебряный охотничий рог и приложил его к губам.

Протяжный, хватающий за душу звук пронесся по тихим, объятым сном комнатам, вырвался сквозь окна на улицу. Задремавший было в тесной будке сторож Игнат испуганно вскочил и часто-часто застучал колотушкой.

А нудный звук все нарастал и нарастал. Он проникал всюду, врываясь и в тихую, полную светлых снов детскую. Зашевелились на подушках маленькие головки, звонко заплакал годовалый ребенок, всполошилась старая няня Катерина. Слышно, как она уговаривала малыша:

– Спи, спи, мой голубчик! Закрой глазоньки! Баю-бай! Баю-бай!

Но малыш не успокаивался и плакал все громче. Из соседней комнаты с горящей свечой в руках, вся в белом, как привидение, появилась мать. Взяв ребенка на руки, она ласково качала его, приговаривая:

– Успокойся, мой глупышка! Я с тобой, я здесь! Ребенок постепенно затих. Но хриплый звук охотничьего рога возник с новой силой. Пугливо вздрогнув, малыш теснее прижался к матери…

– Николенька, ты не спишь? – зашептал в темноте Андрюша.

Брат не отозвался.

– Николенька! Слышишь?

– Ну, что тебе? – сонным голосом откликнулся Коля.

– Папенька на охоту собирается.

– Знаю. Спи!

– Не могу. Разве уснешь, когда шумят.

Мальчики замолкли. Не звучал уже и рог. Но зато теперь отовсюду доносились скрип и хлопанье дверей, топот ног. Старый дом сотрясался от глухого гула.

На улице затявкала собака, потом другая, третья – и вскоре несмолкаемый лай заполнил весь двор.

На крыльцо вышел сам виновник ночной суматохи. Он в синей, отороченной мехом венгерке, в смушковой шапке с алым бархатным верхом. В правой руке – арапник.

Окинув зорким взглядом двор, Алексей Сергеевич повелительно крикнул:

– Платон!

И тотчас же во всех углах двора раздалось, как эхо:

– Платон! Платон! К барину!

Откуда-то из глубины двора вынырнул доезжачий. Расталкивая сгрудившихся у крыльца людей, он почти бегом приблизился к барину.

– Все ли готово? Докладывай! – хлопнул арапником по сапогу помещик.

– Как есть все готово, Алексей Сергеевич, – в пояс кланялся доезжачий. – Прикажете отправляться?

– Где Ефим?

– Тут я! На месте! – бодро откликнулся охотник.

– А Степка?

Платон поперхнулся:

– Так что послали за ним.

– То есть как послали? – сдвинул брови Алексей Сергеевич. – Здесь он быть должен.

– То-то и дело, что нету его, – растерянно теребил бороду Платон. – В избу к нему конопатого Семку угнал. Не занедужил ли, чего доброго, Степка…

Алексей Сергеевич презрительно хмыкнул:

– Занедужил? Скажите, какие нежности! Да я его из гроба подниму… Не может холоп болеть без моего разрешения. Скажи, не так?

Левая щека Алексея Сергеевича нервически дернулась, словно кто кольнул ее булавкой.

К Платону подбежал запыхавшийся, усыпанный веснушками парень. Увидев барина, он упал на колени и, еле переводя дыхание, выпалил:

– Нетути! С вечера, бают, Степка не заявлялся.

– Каналья! – злобно сверкнул глазами Алексей Сергеевич. – Сбежал, не иначе сбежал!

– Руки на себя не наложил ли? – неуверенно произнес Платон.

Но Алексей Сергеевич и слушать не хотел.

– Чепуха! Ерунда! – кричал он на весь двор. – Сбежал! Знаю. Давно замышлял, мерзавец. Из-под земли его достану. На дне моря не скроется.

Под разноголосый собачий хор в ворота въезжали верховые охотники. На них, как и на помещике, синие венгерки, только из грубого сукна и изрядно потрепанные, с заплатами на локтях. На головах – высокие, похожие на воинские киверы, картузы с лакированными козырьками. Таких замысловатых картузов ни у кого, кроме некрасовских егерей, в здешних краях не увидишь. Зато обувь у охотников самая непривлекательная: сапоги с оторванными подметками, стоптанные опорки, дырявые лапти.

Опустившись на услужливо подставленный Платоном стул, Алексей Сергеевич раскатисто скомандовал:

– Отправляться! Арш!..

Пестрая свора собак шумно выкатилась со двора.

Вслед выехали верховые. Кто-то из охотников тонким, визгливым тенорком протяжно затянул:

Не пора ли нам, ребята,

Своих коников седлать?

Ему ответил нестройный хор басовитых голосов.

Гей, гей, нам пора

Своих коников седлать!..

А запевала продолжал спрашивать:

Не пора ль коней седлать,

В чисто поле выезжать?…

С каждой минутой голоса удалялись. Затихал и собачий гам.

В доме снова тишина. Уткнувшись носом в подушку, заснул Андрюша. Но Коля не спал. Он слышал, как за стеной, в детской, няня негромко говорила:

– Уехали, матушка-барыня, уехали. Отгалдели, отлаяли… Барин-то напоследки сильно лютовал. Степашку Петрова, вишь, не могли найти. Сбежал, бают, незнамо куда. А барин грозится: из-под земли, мол, его достану. – И няня горестно заохала…

Утром, едва успев открыть глаза, Коля толкнул брата в бок:

– Слышал? Степан пропал.

– Какой Степан?

– Савоськин брат.

– Вот тебе и на! Как же это он пропал?

– А очень просто: сбежал!

– Куда?

– Наверно, в лес.

– Попробуй, спрячься теперь в лесу. Холодно! Снегу скоро наметет страсть сколько!

– А может, он в город.

– В город? – недоверчиво протянул Андрюша. – Да там его сразу схватят.

– Думаешь, в Ярославль? Что он, глупый, что ли? До Питера доберется, до столицы. А там людей, говорят, видимо-невидимо. Разберись, кто беглый, кто какой.

– Это, пожалуй, правда, – подумав, согласился Андрюша. – В Питере поймать трудно.

Он замолчал и, кажется, снова заснул. А Коля думал о Степане. Где он сейчас? Неужели не вернется? А как же Савоська? Как его сестренки? Отца у них нет. В позапрошлом году его медведь в лесу примял…

Из гостиной донесся шорох. Потом стукнула деревянная дверца стенных часов, и бессонная кукушка, выскочив из своего домика, прокричала семь раз.

А за окнами опять замелькали снежинки. С Волги прилетел студеный ветер, сурово пригнул голые – вершины молодых, недавно посаженных матерью лип, тоскливо завыл в трубе, как бездомная собака.

По широкому, протянувшемуся за желтым забором усадьбы большаку, изъезженному и истоптанному, прокатили первые сани. Это кто-то из своих, грешневских, обновлял путь.

– Просыпайтесь, голуби! Пора! – послышался за ширмой ласковый голос няни Катерины. А вот и ее доброе морщинистое лицо.

Няня подошла к окну, раздвинула шторы, и, глянув во двор, певуче-мягко произнесла, словно разговаривая с кем-то:

– Вот и пришла ты, наша красавица. Здравствуй, здравствуй, гостья желанная!..

Привстав на колени, Коля с любопытством прислушался.

– С кем ты это, нянюшка, беседуешь?

Няня обернулась и закачала головой:

– Услышал? Ах ты, проказник этакий!.. Это я зимушке, родимый, кланяюсь. Вишь, какая пороша выпала. Первозимье! Первопуток! Красота неописуемая!

Сунув ноги в мягкие войлочные туфли, Коля в одной ночной рубашке поспешил к окну. Будто белым полотном накрыло весь двор. И Жучкина будка словно ватой закутана.

– До чего же нынче славно на улице! – обрадовался он. – Только бы на санках кататься.

– Бр-р! Холодно! – вздрогнув, отозвался Андрюша. – Так бы целый день и не вылезал из-под одеяла. Лежал да лежал.

Коля весело засмеялся:

– Как медведь в берлоге! А лапу сосать будешь?

Снова глянув в окно, он вдруг восторженно закричал:

– Воробьишки! Милые! И откуда их столько налетело? Тьма-тьмущая.

– А они с полей, Николенька, – подпирая щеку рукой, объяснила няня. – Которые воробьи круглый год в деревне проживают, а которые в поле. Летом зернышки клюют, козявок разных ловят. А выпадет снег – они поближе к человеку летят. Знают ведь, шельмы этакие, накормят их добрые люди.

– Давай и мы их покормим, – живо сказал Коля. – Хлебца бы, нянюшка? А?

– Сейчас, голубчик, сейчас, – ответила няня, – Для святого дела хлебца не жаль.

Она принесла с кухни большую румяную краюху. Коля быстро разломил ее пополам и, мелко-мелко искрошив одну половину, бросил крошки в форточку. Дружной стаей воробьи ринулись с деревьев и крыш на снег. Выхватывали друг у друга крошки, отчаянно дрались. Вдруг, как по команде, шумно поднялись в воздух.

– Чего это они? – удивился Коля, прижимаясь носом к мокрому стеклу. – А-а! Васька! Ишь, разбойник, – под крыльцом прячется. Я тебе задам, злодей! – погрозил он кулаком.

Но черный кот с белой манишкой на груди не замечал ничего. Он сладко облизывался, глядя на воробьишек. Но те, как няня говорит, – птицы стреляные. Их на мякине не проведешь. Насмешливо посматривали они сверху на своего врага, словно подзадоривая: «Попробуй, достань нас!»

Во двор въехали груженные березовыми дровами сани. Рядом с пегой пузатой лошадью шагал мальчуган лет десяти в надвинутой на самый лоб старенькой заячьей шапке, в длинном, не по росту, полушубке, с вылезающими наружу клочьями овчинной шерсти. На широком румяном лице мальчика неуклюже торчал похожий на картофелину нос.

– Савоська! – испуганно вырвалось из уст Коли, вспомнившего про Степана. – Эй, Савоська! – крикнул он в форточку. – Здорово! Куда ездил?

От неожиданности мальчуган вздрогнул и повернул к форточке грустно-унылые глаза.

– Это я-то? – переспросил он, увидев в окне барича. – А в Качалов лесок. Дровишек на кухню привез. Дядя Ераст меня затемно поднял. Матка у нас хворает. А братан пропал.

– Ты, верно, голодный? – забеспокоился Коля. – Хочешь хлеба?

Савоська молчал, стыдливо опустив голову. По всему было видно, что ему очень хочется есть. Коля торопливо просунул в форточку остаток краюхи:

– Бери, Савоська, бери. А днем пирога тебе принесу. С печенкой!

Сзади кто-то потянул Колю за рубашку. Опять эта няня!

– И что мне с тобой делать? – сердилась она. – Застудишься – и помрешь. Нет, видать, ни капельки тебе меня не жалко.

– Что ты, нянюшка, что ты, милая! – бросился к ней Коля.

– Я так тебя жалею, так люблю. Ты хорошая!

– Была бы хорошая, не мучил бы меня своим непослушанием. Вот ужо, если не матушке, так Александру Николаевичу беспременно на тебя пожалуюсь. Он человек справедливый. Пускай тебя уму-разуму поучит…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.