Глава 11 Последняя битва
Глава 11
Последняя битва
Но прежде чем наступят эти семь часов, произойдет много серьезных событий. Ведь еще не сказал своего слова Париж! Еще ничем не проявили себя секции! А Коммуна? Разве можно было сбрасывать ее со счетов? Хотел того Неподкупный или нет, но судьба его должна была решиться на улице.
В пять часов вечера, в то время, когда Робеспьер и его четверо верных соратников терпели пытку издевательств в Конвенте, должностные лица Коммуны и храбрый Анрио, догадываясь о положении дел, по собственному почину провозгласили восстание. Были закрыты заставы, ударили в набат, созвали секции и предписали им послать своих канониров вместе с пушками к зданию ратуши. Правда, по приказанию Конвента значительная часть артиллеристов в предшествующие дни была удалена из Парижа; но и те, что оставались, представляли довольно внушительную силу; сила эта была верным резервом робеспьеристов и Коммуны.
В половине шестого, в то время когда арестованных препровождали в Комитет общественной безопасности, где их должны были накормить и распределить по тюрьмам, Анрио с отрядом жандармов, не слушая никаких увещеваний, решил отправиться им на помощь. Осуществляя свой план, он промчался галопом через улицы Мотне и Сент-Оноре. У здания отеля де Брионн, где помещался Комитет общественной безопасности, толпился народ. Расталкивая толпу, Анрио во главе своих жандармов пробился к дверям Комитета и, когда ему отказались открыть, с ругательствами выбил дверь ударами сапога. Тогда на него набросились, и произошла дикая схватка. Буквально на глазах Робеспьера и других арестованных Анрио был повален, связан по рукам и ногам и отдай под охрану тех самых жандармов, во главе которых он явился, чтобы спасти робеспьеристов. Это обстоятельство укрепило Робеспьера в его нежелании отдаваться стихии восстания. Его друзья также решили, что восстание не имеет шансов на успех. Пятеро арестованных пришли к общему мнению, что следует отказаться от всякой мысли о сопротивлении Конвенту и провести свою защиту законными средствами, в Революционном трибунале.
Между тем восстание разрасталось. В шесть часов в здании ратуши собрался Главный совет Коммуны. Председательствовал Леско. Было составлено воззвание, начинающееся словами: «Граждане, отечество в большей опасности, чем когда бы то ни было». В качестве «злодеев, предписывающих Конвенту законы», назывались Амар, Колло д’Эрбуа, Бурдон, Барер и другие. «Народ, поднимайся! — заключало воззвание. — Не утратим плодов 10 августа и низвергнем в могилу всех изменников!» Совет вынес решение считать все приказы Комитетов недействительными. Всем установленным властям было предписано явиться и дать клятву спасти родину. Подозрительные администраторы подверглись аресту. Тюремным привратникам были разосланы приказы не принимать никого в заключение и не выпускать на свободу без особого распоряжения администрации, верной робеспьеристам. Канониры собирались на Гревской площади, расстанавливая свои пушки. Был налажен прочный контакт с якобинцами. Наконец Кофиналю было поручено освободить патриотов, томившихся в Комитете общественной безопасности.
В восьмом часу вечера энергичный Кофиналь во главе верных отрядов скакал к отелю де Брионн. Когда он занял здание Комитета общественной безопасности, там почти никого не оказалось. Члены Комитета разбежались. Робеспьера и других арестованных направили по тюрьмам. Оставался связанный Анрио и сторожившие его жандармы. Кофиналь с саблей в руке несся по залам Комитета, отыскивая Вулана и Амара, которые давно исчезли. Жандармы, охранявшие Анрио, хотя им и было приказано размозжить ему голову при первом опасении подвергнуться насилию, не оказали сопротивления. Анрио, освобожденный от веревок, потягивался, разминая затекшие члены. Потом он стал горько упрекать жандармов, которые дали его связать. Последние, пристыженные и растерянные, ответили, что будут верны ему до самой смерти. Тогда Кофиналь и Анрио вскочили на коней и в сопровождении отряда канониров двинулись к Конвенту.
В семь часов вечера Конвент возобновил прерванное заседание. По предложению Бурдона, поддержанному Мерленом, было решено осудить членов Коммуны и направить их в трибунал. Разнесся слух, что арестован Пейян. Собрание восторженно аплодировало этому известию. Но слух оказался ложным. Вместо этого в зал заседаний вбежал растрепанный пристав и сообщил об освобождении Кофиналем Анрио и о занятии мятежниками Комитета общественной безопасности. Депутаты пали духом. Вошел Колло и, заняв председательское кресло, сказал с растерянным видом:
— Граждане, настала минута умереть на нашем посту…
Умирать на своем посту никто из депутатов не желал. Кое-кто начал потихоньку уходить. Лоран Лекуантр, прибывший с боевыми припасами, стал раздавать своим коллегам ружья и пистолеты. Однако от получения оружия многие старались уклониться. На какой-то момент положение Конвента казалось совершенно безнадежным. Оставшиеся депутаты удрученно смотрели друг на друга. Неужели не произойдет чуда? И чудо произошло.
Кофиналь не довершил своей победы. Он передал Анрио часть отряда, а сам с остальными людьми направился обратно к ратуше. Анрио, который полагал, что заседание Конвента еще не возобновилось, поскакал прямо к Тюильри, намереваясь закрыть зал заседаний и выставить пикет. Но когда он был уже почти у цели, он обнаружил, что члены Конвента собрались и заседание продолжается. Тут вдруг на этого храброго человека напала непонятная робость. Чего он испугался? То ли того, что располагал слишком малым количеством людей, то ли над ним, как и над Робеспьером, все еще довлел престиж Конвента? Во всяком случае, приказав своим людям не отставать, он вслед за Кофиналем повернул к ратуше. Это была одна из самых тяжелых ошибок, совершенных вождями повстанцев вечером и ночью 9 термидора. Более удобного случая для взятия верховной власти уже не представилось и представиться не могло.
Но что же в течение этого времени делал Неподкупный? Как складывалась его личная судьба в часы, когда восстание решало будущность революции?
В то время когда Главный совет Коммуны собрался на заседание, а связанный Анрио был брошен под охрану его собственных, жандармов, арестованных робеспьеристов разводили по тюрьмам. Максимилиана направили в Люксембургскую тюрьму, его брата — в Ла Форс, Кутона — в Бурб, Сен-Жюста — в Экоссе, Леба — в департаментский Дом правосудия.
В седьмом часу вечера Максимилиан, окруженный жандармами, переходил через Сену. Его поражало всеобщее оживление, царившее на пути. Двигались толпы вооруженных людей, везли пушки, в разных направлениях проносились группы всадников. На улице Турнон толпа стала настолько густой, что жандармам пришлось пробивать себе дорогу оружием. Когда подошли к тюрьме, воздух стали сотрясать крики: «Да здравствует Робеспьер!»
Жандармы чувствовали себя крайне неловко и опасались за свою участь. Вызвали привратника. Привратник отказался принять арестованного. Потребовали начальника тюрьмы. Но он также не принял Робеспьера. Стоявший рядом муниципальный чиновник в парадной форме набросился на жандармов:
— Вас, поднявших руку на Неподкупного, следует предать мстительному суду всех добрых граждан! Убирайтесь прочь, пока не поздно!
Крики толпы усилились. Расстроенные жандармы были готовы бросить своего подопечного и уносить ноги, но Робеспьер, не менее расстроенный, чем они, потребовал, чтобы его доставили в полицейское управление на набережную Орфевр. Жандармы подчинились его желанию. Когда Максимилиан подходил к управлению муниципалитета полиции, было около восьми часов.
Здесь необходимо сделать некоторые пояснения. Почему начальник тюрьмы отказался принять Неподкупного и почему последний был так этим огорчен?
Хотя Главный совет Коммуны разослал по тюрьмам приказы, запрещающие принимать новых арестантов и выпускать на свободу ранее заключенных, этим приказам подчинились далеко не везде. Исходил ли начальник Люксембургской тюрьмы в своих действиях именно из названного приказа? Трудно сказать, ибо почти одновременно с приказом от восставшей Коммуны он получил совершенно аналогичное тайное постановление из… Комитета общественной безопасности! На первый взгляд такое явление кажется парадоксальным. Что заставляло антиробеспьеровское правительство издать приказ в нарушение своего собственного решения? Как объяснить, что, одной рукой подписывая декрет об аресте Робеспьера, другой оно тут же строчило приказ, запрещающий принимать его в тюрьму? О причине этого можно только догадываться. По-видимому, если Робеспьер рассчитывал дать последний бой в стенах Революционного трибунала, то враги его как раз этого и боялись. А наилучший способ помешать ему выступить в суде состоял в том, чтобы не довести дело до суда! Нужно было доказать, что Робеспьер мятежник, что он не подчиняется закону, и тогда его можно было поставить вне закона, то есть казнить без соблюдения судебной процедуры! Вот поэтому-то, вероятно, Комитет общественной безопасности и позаботился о том, чтобы Неподкупный не был принят в тюрьму, ибо это давало возможность обвинять его в неповиновении властям, то есть в мятеже. Вот поэтому-то, с другой стороны, и сам Максимилиан был так огорчен всем случившимся у Люксембурга: не зная еще причин происходящего, он видел крушение своих планов; он прекрасно понимал, что если враги обвинят его в неподчинении закону, то он будет лишен всякой возможности оправдаться законным путем. А он, несмотря на все постигшие его разочарования, до сих пор все еще надеялся на легальные средства защиты как на единственную возможность к спасению. И когда он увидел, что в тюрьму его не принимают, он за неимением «лучшего» отдал себя в руки муниципальной полиции, дабы была со хранена видимость повиновения закону.
Коммуна стала центром восстания. Вокруг нее собирались все новые вооруженные силы. В целях активизации движения создали Исполнительный комитет в составе девяти членов во главе с Пейяном и Кофиналем. Вскоре в ратушу прибыл Огюстен Робеспьер, которого, как и Максимилиана, не принял начальник тюрьмы. Когда стало известно, что Неподкупный находится на набережной Орфевр, за ним послали депутацию. От имени депутации Ланье обратился к Максимилиану с предложением присоединиться к Коммуне и немедленно перебраться в здание ратуши.
— Ты больше не принадлежишь себе, — сказал Ланье. — Ты должен всего себя отдать родине.
Однако Робеспьер не торопился покинуть управление полиции. Он жадно расспрашивал о происходившем, внимательно слушал, но своего отношения к услышанному не высказывал. Присутствующих поражали его задумчивость и отчужденность. В конце концов он решительно отказался следовать за Ланье и другими, сказав, что предпочитает «остаться в руках администрации». Такое поведение возмутило энергичного Кофиналя. Около девяти часов вечера он лично отправился за Максимилианом и почти силой увел его. Так Робеспьер оказался в ратуше, среди радостно приветствовавших его членов Коммуны. Он был грустен и задумчив. Его планы рушились. Он догадывался обо всем, что должно было вскоре произойти.
Когда члены Конвента, заседавшие в Тюильри, поняли, что тревога была ложной и что им непосредственно сейчас ничто не угрожает, их охватила бурная радость. Страшный Анрио, вместо того чтобы захватить их врасплох, ускакал! Пушки, направленные на Конвент, оказались блефом! Было решено немедленно действовать для подготовки перехода в контрнаступление. Учредили Комиссию обороны. Во главе ее поставили Барраса, в помощники которому дали Фрерона, Ровера, обоих Бурдонов и еще двух депутатов. От имени Комитета общественного спасения Бурдон представил проект декрета, ставящего вне закона всякого, кто, будучи подвергнут аресту, уклонился бы от повиновения властям. Всем было ясно, в кого метил этот декрет, принятый под единодушные аплодисменты. Однако коварный Вулан счел нужным это уточнить. Уже имея сведения о том, что Неподкупный перебрался в ратушу, он предложил поставить вне закона персонально его. Предложение было принято единогласно.
Но от теории надо было спешно переходить к действиям. Это понимал Барер, обративший внимание депутатов на необходимость привлечения симпатий основной массы парижского населения. Секции, следуя воззванию Коммуны, давно уже были в сборе. На чью сторону они станут? От этого в конечном итоге зависел успех всего дела. И вот Конвент принимает решение незамедлительно направить в секции Барраса с его адъютантами. Им надлежит провести «разъяснительную» работу и заручиться поддержкой максимально возможного числа единиц.
Итак, к девяти часам вечера полностью определились и организационно оформились два центра: Коммуна, главный очаг восстания, и Конвент, ядро контрреволюционного термидорианского блока. После того как ведущие деятели Коммуны совершили тяжелую ошибку, отказавшись от попытки захватить Конвент в ту минуту, когда это было сравнительно легко сделать, вся борьба, естественно, сосредоточилась на завоевании масс, то есть секций. Эта приглушенная борьба заняла оставшуюся часть вечера и начало ночи.
Робеспьер был прав, не строя иллюзий относительно настроений в секциях. Настроения парижан были весьма колеблющимися, и чем дальше шло время, тем в большей степени эти колебания складывались не в пользу Коммуны.
В тот час, когда Главный совет Коммуны ударил в набат и призвал секции к революционной присяге, казалось, что подавляющее большинство их откликнется на призыв. Однако на сторону Конвента сразу же стало около трети секций; вскоре число их увеличилось до половины. Но из оставшейся половины большинство не оказало явной поддержки Коммуне, сохраняя нейтральные или колеблющиеся позиции. Безоговорочно принесли присягу Исполнительному комитету ратуши только восемь секций, но и они не сохранили верности восстанию до конца.
Секции с преобладанием буржуазных элементов целиком и полностью поддержали Конвент. Из секций со значительным ремесленно-рабочим населением решительно высказались за Конвент две центральные секции — Гранвилье и Бон-Нувель, в которых раньше было особенно сильным влияние Жака Ру и Эбера. Мелкобуржуазные секции колебались и меняли свои решения; многие из них сначала высказывались за Коммуну и перешли на сторону Конвента только после жестокой внутренней борьбы. Северо-восточные и юго-восточные секции предместий Парижа, где было много рабочих, в большинстве остались нейтральными. Многие представители Комитетов сначала делали заявления о верности Коммуне, а затем склонились на сторону Конвента. Одна из самых революционных секций — Кенз-Вен объявила о своем нейтралитете; в секции Брута произошел раскол. Из района южных предместий только секция Обсерватории осталась до конца верной Коммуне.
Коммуна, как будто нарочно, действовала на руку заговорщикам. Еще 5 термидора (23 июля) она утвердила новые ставки максимума заработной платы, вызвавшие открытое недовольство в предместьях. И вот в те часы, когда ударил набат, призывая к восстанию, у ратуши толпились рабочие, протестуя против невыгодных ставок максимума, а парижские каменщики готовили стачку. В этих условиях Исполнительный комитет не проявил необходимой оперативности. Правда, позднее приняли воззвание, делавшее ответственным за новые ставки Барера, но время уже было упущено и, кроме того, не сделали ничего для распространения указанного воззвания.
Между тем враги Робеспьера ловко использовали сложившуюся ситуацию. Баррас и другие «агитаторы» подзуживали недовольных рабочих и сбивали с толку нерешительных мелких буржуа. Труженикам они обещали уничтожение максимума заработной платы, буржуазии — отмену максимума цен и ликвидацию ненавистной диктатуры. В секции, принявшей имя Марата, они заявили, что «драгоценные останки мученика Марата» будут немедленно перенесены в Пантеон и что этого не было сделано до сих пор «вследствие низменной зависти тирана Робеспьера». В предместьях Сент-Антуан и Сен-Марсо искусно распространяли слух о том, что Робеспьер был арестован за роялистский заговор. Лживые обвинения возводили и против других руководителей восстания.
И вот в то время как заговорщики действовали с быстротой и решительностью, сторонники Робеспьера не обнаружили ни энергии, ни твердости. Они не сумели увлечь за собой основные массы народа. Поэтому демократические секции, которые были на стороне Коммуны, проявили пассивность, вялость. Эта пассивность при ярко выраженной активности буржуазной части секций и погубила восстание. Значительная доля вины за все это падает на самого Неподкупного.
Главный зал ратуши был переполнен до отказа. Шум стоял невообразимый. Приходили и уходили муниципальные офицеры, опоясанные национальными шарфами, сновали люди с папками под мышкой, появлялись новые представители секций с инструкциями своих Комитетов. Всех членов муниципалитета собралось не менее пятисот человек. Центральная группа, оживленно спорившая, окружила Максимилиана. Он был страшно бледен, лицо выражало крайнюю степень утомленности и душевной тоски. Уже прибыли освобожденные из тюрем Сен-Жюст и Леба. Ждали Кутона. Однако Кутон, верный ранее принятому плану, не хотел покидать тюрьму. Пришлось послать за ним депутацию с настоятельным письмом, Огюстена Робеспьера.
Максимилиан машинально прислушивался к тому, что творилось вокруг него. Ему казалось, будто царит какая-то бестолковая сутолока. Люди снуют туда и сюда. Кричат, спорят до хрипоты, читают воззвания… Но делается ли то, что нужно? И что, собственно, нужно делать?..
Ночь спускалась на Париж. Небо, покрытое грозовыми тучами, обещало дождь. То там, то здесь громыхало, и нельзя было понять, то ли это приближающаяся гроза, то ли отдаленная канонада. Перед зданием ратуши расположились усталые батальоны канониров и национальных гвардейцев. Они стояли здесь с семи часов вечера, проголодались, измучились, отупели; никто не имел понятия о том, сколько еще времени придется бездействовать и чем кончится эта ночь. Уныло прохаживались офицеры, посматривая в черноту неба. Поднимался ветер. Дождь будет неминуемо!
На улицах, прилегавших к ратуше, стали появляться в сопровождении факельщиков эмиссары Конвента. Они, так же как и муниципальные офицеры, были опоясаны трехцветными шарфами. Переходя от перекрестка к перекрестку, они громко читали последний декрет Конвента.
«Национальный Конвент, заслушав доклады своих Комитетов общественного спасения и общественной безопасности, запрещает запирать городские ворота и созывать секции без соответствующего разрешения Правительственных Комитетов.
Он объявляет вне закона всех административных лиц, которые будут отдавать вооруженным силам приказы к выступлению против Национального Конвента или потворствовать неисполнению его декретов.
Он объявляет также вне закона лиц, которые, находясь под действием декрета об аресте и обвинении, сопротивляются закону или уклоняются от его исполнения».
Декрет этот рубил под корень всех тех, кто пребывал в нерешительности. Улицы Парижа, недавно переполненные, быстро опустели. Запоздавшие любопытные стремились поскорее добраться до своих квартир. Толпы патриотов на подступах к Гревской площади заметно редели. Многие бросали оружие. Представители Коммуны арестовывали эмиссаров Конвента, но это не могло изменить общего положения дел.
Кутона принесли в ратушу только около часа ночи. Максимилиан радостно бросился ему навстречу и заключил его в свои объятия. Теперь все, наконец, оказались в сборе. Надо было на что-то решаться. Пятеро робеспьеристов уединились в комнате, соседней с главным залом.
— Нужно сейчас же написать воззвание к армии, — сказал Кутон, как только закрыли дверь.
— От чьего имени? — спросил Неподкупный.
— От имени Конвента, — ответил Кутон. — Разве он не там же, где и мы? Остальные — не более, чем заговорщики; их можно будет легко рассеять.
Робеспьер задумался. На лице его было сомнение. Он что-то шепнул своему брату, затем сказал:
— По-моему, следует писать от имени французского народа.
Итак, Неподкупный, наконец, решился на полный разрыв с Конвентом, на полный отказ, от легальных средств. Слишком поздно!
Из соседнего зала раздались крики. Робеспьер и его друзья вышли из своего уединения, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что Пейяну пришла в голову малоостроумная мысль прочесть вслух членам муниципалитета декрет Конвента, отобранный у эмиссаров. Он рассчитывал высмеять декрет. Но действие оказалось обратным. Когда присутствующие узнали, что их объявили вне закона, они пришли в ужас. Все поняли, что их ждет смерть без суда. Не скрывая своих намерений, многие бросились к дверям.
Вошел Кофиналь. Он сообщил, что канониры и национальные гвардейцы начали расходиться с Гревской площади, сначала поодиночке, затем группами. Было решено осветить фасад здания ратуши яркими лампами, чтобы лучше следить за солдатами. И вот зажгли настоящую иллюминацию. Странное зрелище представляло это праздничное освещение в такую трагическую ночь!..
Члены муниципалитета и представители секций после прочтения декрета Конвента спешно покидали ратушу. Вскоре большой зал почти опустел. Тут робеспьеристы начали действовать с большей энергией. Леба писал послание в военную школу Саблонского лагеря. Сен-Жюст вместе с Кутоном редактировал новые воззвания к секциям. Огюстен Робеспьер, Пейян и Кофиналь обсуждали возможность нападения на Конвент. Максимилиан, сидя в глубоком кресле, быстро прочитывал передаваемые ему тексты воззваний и делал карандашом свои пометки. Вот, наконец, составлен набело текст воззвания к секции Пик. Члены Исполнительного комитета подписывают его. Максимилиан отходит к окну и смотрит на площадь. Два часа ночи. Яркий свет. Боже, как мало защитников осталось перед ратушей! Но и они разбегаются. Падают первые капли дождя. Однако что это там, справа? Большой отряд подходит к главной двери здания. Слышны крики: «Да здравствует Робеспьер!» Кто они? Неужели возвращаются свои? Или, быть может… Максимилиан стискивает зубы и нащупывает пистолет в кармане своих золотистых панталон. Но тут за его спиной раздается голос Кофиналя:
— Робеспьер, подпиши, твоя очередь!
Максимилиан вздрагивает и как во сне оборачивается. Пейян, Леребур и другие уже подписали воззвание. Ему дают перо. Он просматривает текст, обмакивает перо в чернильницу и медленно выводит две первые буквы своего имени. Страшный шум на лестнице заставляет его, как и других, поднять глаза к двери. Слышен топот многих ног… Шум борьбы… Топот приближается. Вот дверь с треском распахивается, и на пороге возникает потный Леонар Бурдон. Концом своей шпаги он указывает жандармам на тех робеспьеристов, которых нужно схватить в первую очередь. Почти одновременно раздаются два выстрела. Подпись Максимилиана остается недоконченной: на еще не просохшие первые буквы его имени падает капля крови.
Поль Баррас улыбался. Да, его полное холеное лицо сморщила гримаса довольной улыбки, такая широкая, что небольшие водянистые глазки совсем закрылись. Еще бы! Только что он получил новые известия от своих соглядатаев с Гревской площади. Все шло как по писаному: последние канониры, уставшие и распропагандированные эмиссарами Конвента, расходились. Соглядатай рассказывал ему, что Анрио, выбежавший из ратуши в сопровождении двух адъютантов, тщетно ругался, кричал, умолял… Этого всего и следовало ожидать. Идеалисты, добродушные мечтатели! В то время когда они распускали слюни, сомневаясь и не зная, с какой стороны взяться за дело, он, Баррас, и его добрые дружки не теряли ни одной минуты. Недаром же они поработали сегодня до восьмого пота! Клевета, запугивание, лесть, обман — все было пущено в ход. И вот результат: мятежники у него в кулаке! Что мятежники! О мятежниках говорить не приходится. Теперь они трупы. У него и его приятелей — Тальена и Фрерона — в руках весь Конвент! Ну и ловко же было обстряпано это дельце. Все эти дуралеи — Колло д’Эрбуа, Билло-Варен, Вадье и прочие — попались на приманку, как мухи на липкую бумагу. Они предали Неподкупного, думая, что окажутся наверху, но в действительности все они тоже скоро начнут чихать в корзину: их союзники быстро сбросят их со счетов. И тогда — гуляй, денежный мешок! Вся якобинская дребедень полетит к черту. За Робеспьера со всеми его добродетелями никто не даст и ломаного гроша, а он, Баррас, сегодняшний победитель, сегодняшний спаситель Конвента, станет первым человеком: денег у него — хоть отбавляй, он успел достаточно награбить при якобинцах, а теперь появится и власть. Деньги и власть — это все!
Баррас вздрогнул. Сзади к нему подходил Леонар Бурдон.
— Уже половина второго, — сказал Бурдон. — Надо завершать кампанию.
План Барраса был готов. Он разделил всех своих людей на два отряда. Во главе одного из них он поставил Бурдона; этот отряд должен был двигаться по набережной и пробраться к ратуше со стороны Гревской площади. Для себя самого он выбрал — к чему рисковать? — другой, обходный путь, вдоль улиц Сент-Оноре, Сен-Дени и Сен-Мартен, рассчитывая подойти к ратуше с тыла в то время, когда все уже будет закончено.
Когда Леонар Бурдон во главе своего отряда крадучись подобрался к Гревской площади, он убедился, что соглядатаи не обманули и что предосторожности, принятые им на марше, оказались напрасными: все пространство перед фасадом ярко освещенной ратуши было пустым. Капал дождь, усиливавшийся с минуты на минуту. Отряд Бурдона быстро подошел к парадному ходу. Несколько испуганных лиц выглянуло навстречу. Бурдон сделал знак, и, согласно заранее условленному, жандармы стали кричать: «Да здравствует Робеспьер!»
Быстро поднялись по лестнице. Здесь кто-то их опознал и закричал. Кучка вооруженных людей попыталась закрыть дорогу. Их смяли. Потный и растрепанный Бурдон первым подскочил к двери в Главный зал и широко распахнул ее.
Мертвый Леба плавал в луже собственной крови: он застрелился. Рядом лежал Максимилиан с простреленной челюстью. Хотел ли он покончить с собой по примеру своего единомышленника? Или его ранил жандарм из отряда Бурдона? Это осталось неизвестным. Огюстен выбросился из окна на улицу, где его подобрали полумертвым. Сен-Жюста и Дюма арестовали без всякого сопротивления с их стороны. Анрио захватили позднее во дворе ратуши. Кофиналю и нескольким другим пока удалось скрыться. Они пытались вынести Кутона, но безуспешно: раненный в голову, он был отбит людьми Бурдона.
Когда Баррас, наконец, подошел к ратуше, все было закончено, как он и ожидал. Оставалось отмыть кровь, подобрать раненых и унести мертвых. Было около трех часов. Начинало светать. Дождь, превратившийся в ливень, хлестал мостовую, и в лужах воды отражалась ненужная иллюминация фасада ратуши. Баррас закрыл все двери, а ключи по-хозяйски положил в карман. Сколько прославленных политиков хотели окончить революцию; они обладали умом, талантом, даром красноречия, а головы их легли под нож гильотины. Он, он, Поль Баррас, которого считали посредственным умом и второстепенным деятелем, он смог сделать то, на что оказались неспособными все эти умники: он закончил революцию и ключи от нее спрятал в своем кармане. Ну разве он не был человеком, достойным славы и почестей?..
А Неподкупного между тем, окровавленного и потерявшего сознание, спешили доставить в Конвент. Его осторожно несли на руках несколько человек из народа. Путь был долгим и тяжелым; грязь хлюпала под ногами, одежда промокла насквозь. Наконец показался силуэт Тюильрийского дворца. Вот и Конвент. У подножья лестницы пришлось остановиться: казалось, здесь собралась чуть ли не половина Парижа. Заспанные буржуа не поленились встать среди ночи с постелей, чтобы насладиться зрелищем поверженного врага.
— Смотрите, вот он, король! Как, хорош?
— Вот он, Цезарь!
— Если это тело Цезаря, то отчего не бросят его на живодерню?..
Хохотали, указывали пальцами. К счастью своему, он ничего не слышал.
Председатель Конвента обратился к Собранию:
— Подлец Робеспьер здесь. Не желаете ли вы его видеть?
— Нет! — закричал под аплодисменты Тюрио. — Труп тирана может быть только зачумленным.
Его принесли в одну из комнат Комитета общественной безопасности. Положили на стол, против света, а под голову подоткнули деревянный ящик с кусками заплесневевшего хлеба.
Он лежит, вытянувшись во весь рост, без шляпы и без жабо. Его светлое платье растерзано и покрыто кровью; чулки спустились с ног. Он не шевелится, но часто дышит. Время от времени рука бессознательно тянется к затылку, мускулы лица сокращаются, и лоб покрывают морщины. Но ни одного стона не вырывается из этого страдающего тела. Входят все новые и новые мучители, чтобы взглянуть на «тирана». Лица сверкают жестокой радостью.
— Государь, ваше величество, вы страдаете?
Он открывает глаза и смотрит на говорящих.
— Ты что, онемел, что ли?..
Он только пристально смотрит на них.
Вводят Сен-Жюста, Дюма и Пейяна. Они проходят в глубь комнаты и садятся у окна. Один из присутствующих кричит любопытным, окружившим Робеспьер:
— Отойдите в сторону. Пусть они посмотрят, как их король спит на столе, точно простой смертный.
Сен-Жюст поднимает голову, и его лицо, до этого момента спокойное, искажает душевная мука. Со страшной болью сердца смотрит он на того, кто был его учителем и самым близким другом. Этот взгляд так выразителен, молодое лицо так прекрасно, что мучители, пораженные, на минуту смолкают.
Взгляды Сен-Жюста и Робеспьера встречаются. Им не нужно слов. Они понимают друг друга. Робеспьер отводит глаза. Сен-Жюст следит за ним. Неподкупный смотрит на текст конституции, висящий на стене против окна. Сен-Жюст смотрит туда же.
— А ведь это наше дело… — шепчут его бескровные губы. — И революционное правительство тоже…
Шесть часов утра. Уже совсем светло. Дождь кончился. В комнату быстро, военным шагом входит Эли Лакост. Он приказывает отвести арестованных в Консьержери. Затем, обратившись к пришедшему вместе с ним хирургу, он говорит:
— Хорошенько перевяжите рану Робеспьера, чтобы его было можно подвергнуть наказанию.
И перевязка была сделана не за страх, а за совесть…
Когда хирург, заканчивая, перебинтовывал Максимилиану лоб, один из присутствующих сказал:
— Смотрите! Его величеству надевают корону.
Робеспьер посмотрел на оскорбителя спокойно, задумчиво и пристально.
Единственные слова, которые он произнес в течение всего этого времени, многим показались странными. Когда один из любопытных, видя, что он никак не может нагнуться, чтобы подтянуть чулки, помог ему, Робеспьер тихо сказал:
— Благодарю вас, сударь.
Подумали, что он сходит с ума: уже давно не обращались на «вы» и не произносили слова «сударь», напоминавшего о времени королей. Нет, Неподкупный был в здравом уме и ясно выразил то, что думал. Этими словами он хотел сказать, что революции и республики больше не существует, что жизнь вернулась к старому режиму и все завоевания прошлых лет безвозвратно погибли.
Их казнили без суда, в шесть часов вечера. Вместе с Робеспьером встретили смерть двадцать два его ближайших соратника. На следующий день гильотина получила еще семьдесят жертв — членов Коммуны. Драма термидора закончилась. Начиналась кровавая вакханалия термидорианской буржуазии.