Глава 1 Под грохот сражении

Глава 1

Под грохот сражении

— Умер Марат!.. Друга народа нет больше с нами!.. Они убили его!..

Страшная весть передавалась из уст в уста. Тысячи людей с разных концов Парижа тянулись к улице Кордельеров. Против дома № 18 толпа была настолько густой, что отряд жандармов во главе с полицейским комиссаром едва смог протиснуться к подворотне. На всех лицах, этих усталых, изможденных лицах простых людей, были написаны скорбь, отчаяние, гнев. Вопли ярости сотрясали воздух, руки, поднятые вверх, сжимались в кулаки. Вновь прибывавшим рассказывали то, что удалось узнать.

…Она приехала из Нормандии, гнезда жирондистского мятежа… Ее подослали изменники, бежавшие после 2 июня из Парижа… Она обманом пробралась к больному Другу народа, доверчиво впускавшему к себе всякого просителя, и нанесла ему смертельный удар ножом.

Но вот кто-то закричал: «Ее ведут!» Из ворот показалась группа во главе с комиссаром Гюлар дю Менилем, который придерживал за связанные руки стройную девушку с нежным овальным лицом и длинными каштановыми волосами. Глаза ее были широко раскрыты. При виде толпы она отпрянула.

— Смерть убийце!.. Голову злодейки!.. Пусть она немедленно ответит за свое преступление!..

Многоголосый рев захлестнул улицу. Арестованная была близка к обмороку. Но комиссар, подняв руку, стал увещевать разъяренных, смятенных людей.

— Из уважения к памяти Друга народа никто не посмеет нарушить закон! Кто любил Марата, тот станет вести себя с достоинством! Правосудие будет скорым и справедливым!..

И толпа, вдруг притихшая, послушно расступилась, чтобы пропустить подъезжавшую тюремную карету.

Тело Марата выставили в церкви Кордельеров на эстраде, украшенной трехцветной драпировкой. Голову увенчали лавровым венком. Два человека, стоя у изголовья, поливали тело и покров ароматическим уксусом. Жгли благовония.

Смертное ложе Марата осыпали цветами. Секции одна за другой шли, чтобы проститься со своим вождем и глашатаем. Час убегал за часом, но людской поток не иссякал, — казалось, ему не будет конца. Скорбь застилала все. Страшная рана зияла в груди. Клинок убийцы, почерневший от крови, был тут же. Святая кровь Марата! Люди клялись идти по его стопам. И отомстить за него. Клятвы давали на почерневшем ноже, как на евангелий.

Художник Давид заканчивал черновой набросок головы Марата. Этот эскиз лег в основу картины, выставленной позднее для всенародного обозрения во дворе Лувра. «О, этого человека я писал сердцем!» — говорил Давид. Написанная в светлых тонах, лишенная театральных эффектов, она поражала своей античной суровостью и простотой. И люди шли снова, чтобы увидеть своего друга, воплощенного в полотне картины. Он жив! Он будет жить вечно! Его убийцы просчитались. Марат так же бессмертен, как неистребима идея свободы.

Похороны Друга народа происходили ночью 16 июля. На скорбной процессии присутствовал Конвент в полном составе. До перенесения в Пантеон прах Марата был погребен в особом склепе в саду церкви Кордельеров. Факелы ярко пылали. Председатель Конвента произносил последнее слово над открытой могилой. Присутствующие с обнаженными головами внимали оратору.

Лицо Робеспьера при необычном освещении казалось восковым. Он полузакрыл глаза. Мысли проносились с необычайной быстротой…

Итак, удар нанесен. Удар из-за угла, достойный иуды… Он щадил их, он считал, что можно бороться с поднятым забралом. Даже после народного восстания 2 июня дело ограничилось нестрогим домашним арестом для вожаков. Сен-Жюст в своей речи, выражая мысль Неподкупного, говорил о прощении для большинства, о нежелании Горы смешивать заблуждения с преступлением. Он щадил их, несмотря на все прошлое, он слишком долго верил, что можно обойтись без братоубийственной войны, без пролития крови. И вот результат. Кровь все же пролилась, но чья?..

Председатель продолжал говорить. Слова падали одно за другим в открытую пасть могилы. Но Максимилиан не слушал его. Он еще раз оценивал мыслью недавнее прошлое. Сколько зла принесли жирондисты своей демагогией, как замедляли они победный ход революции! Вот яркое тому доказательство: едва отстранили их лидеров, и за полтора месяца, с начала июня до середины июля 1793 года, якобинцы сумели сделать для народа больше, чем жирондисты и фельяны сделали за все годы своей власти! За две недели был обсужден и утвержден текст новой конституции, вдохновленной учением великого Руссо и проникнутой искренним стремлением к широкой политической свободе. Робеспьер не считал новую конституцию совершенной. Он сам согласился на некоторые уступки имущим элементам и пошел на смягчение в их пользу ряда статей своей Декларации прав, в частности статьи, определявшей право собственности. Это было необходимо, чтобы не оттолкнуть от монтаньяров в столь трудное время те буржуазные слои, которые иначе могли быть увлечены мятежниками-жирондистами. Но Максимилиан рассчитывал в будущем еще вернуться к тексту конституции. Как бы то ни было, и в ее настоящем виде новая конституция была несравнима ни с цензовой конституцией 1791 года, ни с проектом жирондистов, разгневанный автор которого, идеолог поверженной партии, философ Кондорсе находился сейчас в «бегах». Новая конституция была встречена народом с восторгом и получила почти единодушное одобрение; за нее проголосовали даже в тех департаментах, где хозяйничали жирондисты. Но якобинцы не ограничились конституцией. Они смело принялись за тот коренной вопрос революции, от которого отмахивались все предшествующие им партии и политические группировки: вопрос аграрный. Уже 3 июня, на следующий день после падения власти жирондистов, Конвент принял декрет о разделе на мелкие доли и продаже на льготных условиях эмигрантских земель. Через неделю после этого был принят новый закон, окончательно передававший общинные земли, также поделенные на мелкие доли, крестьянам. Наконец был вполне подготовлен и завтра подлежал принятию декрет о полной и окончательной отмене всех феодальных повинностей. Эти смелые акты должны были сплотить — и действительно сплотили — вокруг Горы самые широкие массы крестьян. Крестьянство становилось мощной опорой новой республики в ее борьбе с армиями иностранцев и внутренним врагом.

Да, это были замечательные деяния революции. Неподкупный мог чувствовать удовлетворение. И нельзя забывать, что все они проходили под грохот сражений, в период трудностей поистине беспримерных. В то время как пять иностранных армий теснили обескровленные французские войска, вандейское восстание расширялось, охватывая весь запад, англичане усиливали блокаду и высаживали десанты, а в шестидесяти департаментах разгорались организованные жирондистами контрреволюционные мятежи. Огненное кольцо сжимало якобинскую республику.

Председатель закончил свою речь. Многие факелы догорели, их заменяли новыми. Высокие силуэты домов, чуть заметные сквозь деревья на фоне черного неба, казались, фантастическими. Раздался отдаленный раскат грома. Прощай, Друг народа, прощай, старый соратник!.. Дело, в котором ты сгорел, продолжим мы, мы доведем его до полной победы…

Неподкупный следил за движением огромной черной ленты народа под знаменами секций. Вот идут они, члены Коммуны, представители клубов, трибунала, революционных комитетов, рядовые санкюлоты. Их поток не исчерпает себя до утра. Они, видимо, очень любили покойного. А вот Максимилиан его не любил. Слишком разные люди, слишком разные темпераменты. Они различно смотрели на многое и никогда до конца не могли понять один другого. Но они были соратниками, они боролись плечом к плечу за общее дело, и много ли еще оставалось революционеров такой закалки, как Друг народа? О, жирондисты знали, в чье сердце вонзали нож рукою Шарлотты Корде. Они устранили Марата в тот час, когда его бурная энергия была особенно нужна. Когда-то они окрестили трех боровшихся против них вождей Горы триумвирами. Марат, Дантон, Робеспьер — вот три имени, вызывавшие ужас и ненависть большинства на первых заседаниях Конвента. Триумвират, облеченный доверием и надеждами народа, бесстрашно делал свое дело. Три вождя, если иногда и расходились в частностях, то в основном, осуществляя чаяния масс, неизменно сохраняли единодушие. Они защищали Парижскую коммуну от нападок «государственных людей», они победили в процессе короля, они добились проведения нужной линии в продовольственном вопросе, они были едины в дни падения Жиронды.

И вот теперь триумвирата больше не было. Марат ушел навсегда. А Дантон…

Неподкупный искоса оглядывает огромную фигуру Дантона. Какая у него страшная внешность! Какое ужасное лицо, изрытое оспой, с перебитым носом! При свете факелов глазные впадины кажутся черными ямами — маленьких запавших глазок не видно вовсе. Зато преувеличенно большими представляются челюсти, страшные челюсти бульдога.

Казалось, эти челюсти должны брать мертвой хваткой. Но нет! Циклоп не был так страшен, как можно было подумать. Робеспьер хорошо знал, что он бывает очень добродушным. Добродушным? Нет, это не то слово. Правильнее сказать слабым, нерешительным, склонным к компромиссу. Он любил жизнь, но жизнь только для себя. Максимилиан не может без отвращения вспоминать то, что он слышал недавно о Дантоне. Однажды, обедая в кругу друзей и будучи под хмельком, Циклоп разоткровенничался. Он заявил, что наступил его черед пользоваться жизнью. Роскошные отели, тонкие блюда, расшитые золотом шелковые ткани, шикарные женщины, о которых мечтает мужчина, — вот что должно наградить его за преданность революции! Революция ведь, в сущности, не что иное, как борьба за власть, а всякая выигранная битва должна окончиться дележом между победителями добычи, взятой у побежденных!.. Робеспьер не верил слышанному. Он не желал верить такому цинизму. Не верилось и разговорам о продажности Дантона, о его склонности к казнокрадству. Хотя факт остается фактом: Дантон не смог дать отчета в денежных средствах, находившихся в его ведении в то время, когда он был министром юстиции. Состояние Дантона за годы революции выросло во много раз, в то время как Марат умер нищим. А постоянное якшание Дантона с различными политическими двурушниками? А его деятельность совместно с Барером в первом Комитете общественного спасения, который Марат называл «Комитетом общественной погибели»? Всем известно, что этот Комитет не обнаружил ни воли, ни способности преодолеть страшные опасности, угрожавшие стране, дал бежать многим вождям Жиронды из Парижа и проморгал возникновение цепи жирондистских мятежей в департаментах. Как объяснить все это? Дантон в свое время сделал много для республики. Но не хочет ли он теперь сказать роковое слово «остановись!», то самое слово, которое произнесли некогда Барнав и Бриссо?

Одно обстоятельство чисто личного свойства сильно смущало спартанскую душу Робеспьера. В феврале текущего года умерла горячо любимая жена Дантона. Максимилиан знал и глубоко уважал покойную госпожу Дантон. Это была тихая, ласковая и любящая женщина, преданная семье и дому. Ее смерть страшным ударом поразила трибуна. Дантон казался безутешным. Так как жена умерла и была похоронена в его отсутствие, он по приезде раскопал ее могилу, чтобы проститься с ней и увидеть ее в последний раз. Максимилиан был тогда до слез взволнован горем своего коллеги. Он написал ему трогательное, дружеское письмо, которое до сих пор помнил почти наизусть. И вдруг по прошествии нескольких месяцев Дантон вступает в новый брак с шестнадцатилетней девушкой. Сам по себе этот факт казался Робеспьеру непостижимым. Но страшное было не в этом. Родители девушки, католики и реакционеры, поставили условием церковный брак и предварительную исповедь Дантона у… неприсягнувшего священника! И влюбленный Дантон согласился. Он, громивший контрреволюционное духовенство с трибуны Конвента, тайно исповедовался контрреволюционному священнику, находившемуся вне закона. Слово «добродетель» вызывает у Дантона смех. Но как может стать защитником свободы человек, которому чужда всякая мысль о морали?

Нет, после всего этого Неподкупный не в силах по-прежнему относиться к Дантону. Пусть кое-что и преувеличено, но… Но его революционная совесть, его щепетильность, его гражданское целомудрие не позволяли причислять к своим соратникам и друзьям подобного человека. Робеспьера считают склонным к подозрительности… Да, он подозрителен по отношению к тем, кто скомпрометировал себя на службе революции, он подозрителен по отношению к тем, кто думает о себе больше, чем о благе родины… Посмотрим… Время покажет. Его суд, как говаривала некогда мадам Ролан, не скор, но справедлив. А пока что якобинцы настояли на переизбрании неустойчивого Комитета общественного спасения. Незадолго до смерти Марата, 10 июля, Дантон был исключен из Комитетами туда вошли близкие политические друзья Робеспьера — Кутон и Сен-Жюст.

Вот они, рядом. Оба молодые, оба беззаветно преданные делу революции и свободы. Это люди иного склада, чем Дантон. Они мало дорожат личным благополучием. Их не купить щедрым подарком или хорошим обедом. Кутон, старый друг, настоящий рыцарь революции. Как проницателен его взгляд, как утонченно выражение лица!.. Он истинный гуманист, он любит народ глубокой любовью. Он может быть мягким и великодушным, но когда это необходимо, он становится беспощадным. Его сильный дух не сломило личное несчастье. Кутон тяжело болен. Болезнь парализовала ему ноги, он передвигался в кресле на колесах. Но это не делает его слабым. Больное тело паралитика содержит неукротимый дух борца. Кутон всегда на своем посту и останется на нем до последнего дня своей жизни.

А Сен-Жюст? О, на него Максимилиан не может смотреть без легкого трепета. Сен-Жюст — это необычайное, неповторимое явление природы. Вот он стоит в первом ряду членов Конвента. Ему двадцать семь лет. Он строен, изящен, его прекрасные длинные волосы спадают на плечи. В правом ухе серьга. Тонкий батистовый галстук доходит до подбородка. Костюм превосходно сшит. Лицо греческого бога: красивое, холодное, строгое. Что это? Представитель золотой молодежи? Дамский угодник? Или, быть может, мраморное изваяние? Нет, это страстный революционер, даровитый, упрямый, непреклонный. Сын кавалера ордена святого Людовика, Антуан Сен-Жюст с ранней юности беззаветно отдался делу революции. Рассказывают, что однажды, положив руку на горящие уголья, в которые был брошен контрреволюционный памфлет, он дал страшную клятву, в то время как пламя пожирало его тело… Его идеалом стал Робеспьер. У Максимилиана хранилось письмо, датированное 19 августа 1790 года, в котором безвестный тогда Сен-Жюст, писавший из далекой провинции, называл его богом, творящим чудеса. Двадцати трех лет он был избран в Конвент. «В жизни силен только тот, кто не боится смерти», — говорил Сен-Жюст. «Дерзать — в этом вся революционная политика». И он не боялся смерти. Он дерзал. Его смелость была холодная, обдуманная и наносившая удары без предупреждений. «Его доклады рубят, как топор», — свидетельствовали те, кто слышал молодого трибуна. Сен-Жюст, так же как и Робеспьер, отдался общественному делу целиком, без остатка. Как и Робеспьер, он не знал личной жизни. Когда-то на заре юности он любил девушку, родители которой, несмотря на взаимность чувства, выдали ее за другого. С тех пор все женщины умерли для Сен-Жюста. В его жизни не осталось места для интимных чувств и семейного очага. Он боготворил Робеспьера, но и сам имел на него огромное влияние.

Таковы они, те борцы-революционеры, которых покидал Марат. Таковы те люди, с которыми Неподкупному суждено пройти свой путь до конца.

Максимилиан очнулся от мыслей. Предрассветная сырость неприятно щекотала «спину. Все кончено… Могильный вход завален. Лента прощающихся продолжает двигаться. Жизнь идет своим чередом. Новый день ставит новые задачи.

Убийство Марата было лишь частью плана, задуманного «государственными людьми». В тот день, когда в Париже хоронили Друга народа, в мятежном Лионе по приказу жирондистов и их союзников был казнен вождь лионских якобинцев, глубоко преданный делу революции патриот Жозеф Шалье. В мятежных департаментах по прямым призывам Луве, Барбару и других заговорщики точили ножи против Робеспьера и Дантона. Поверженная Жиронда вступала на путь контрреволюционного, белого террора.

Все это требовало ответных мер со стороны правительства. Меры не замедлили последовать. Они выразились прежде всего в предельной концентрации власти в руках якобинцев, в формировании якобинской диктатуры.

26 июля Конвент предоставил Комитету общественного спасения право ареста подозрительных и обвиняемых в государственных преступлениях лиц.

27 июля в состав членов Комитета был введен Робеспьер. В этот же день, уступая требованиям бедноты, Конвент декретировал смертную казнь за скупку и утаивание предметов потребления.

1 августа Робеспьер выступил в Конвенте с энергичным требованием о том, чтобы Комитету общественного спасения была предоставлена вся полнота власти. Мотивируя серьезностью внутреннего и внешнего положения республики, Неподкупный настаивал, чтобы Комитет был превращен во временное правительство, направляющее деятельность министров. Робеспьера поддержал Дантон. Конвент согласился с этим предложением. 1 же августа по докладу Комитета Конвент декретировал привлечение к суду бывшей королевы Марии-Антуанетты, конфискацию имущества эмигрантов и подавление любыми мерами вандейского мятежа.

2 августа Конвент отпустил в ведение Комитета общественного спасения сумму в пятьдесят миллионов ливров. Одновременно Конвент высказался за необходимость сохранения существующего состава Комитета; теперь Комитет становился постоянным и несменяемым органом революционной якобинской диктатуры, а так как самым популярным его членом был Робеспьер, то вскоре, следуя выражению того времени, Комитет превратился в «министерство Робеспьера».

6 августа Конвент декретировал рассылку по департаментам восемнадцати специальных комиссаров, наделенных почти неограниченными полномочиями. Основной задачей посланцев было установление революционного порядка на местах, чистка департаментских властей, смещение и предание суду всех должностных лиц, подозреваемых в измене.

11 августа Якобинский клуб вынес решение, чтобы Конвент сохранил свою власть до окончания войны. Этим, по — существу, временно снималась статья новой конституции, предписывавшая ежегодное переизбрание Законодательного собрания.

12 августа делегаты первичных собраний, прибывшие в Париж на празднование дня 10 августа, обратились в Конвент с предложением, чтобы законодатели, учитывая сложность и остроту переживаемого времени, отсрочили вступление в силу всей конституции.

Наконец 28 августа Комитет общественного спасения декларировал, что простое выполнение конституционных законов, предназначенных для мирного времени, было бы недостаточным среди окружающих республику заговоров.

Этим актом официально признавался фактически уже сложившийся режим революционной якобинской диктатуры. Под натиском широких народных масс, ясно сознавая колоссальные трудности борьбы против превосходящих сил внутренней и внешней контрреволюции, якобинцы во главе со своим вождем шли на решительную и быструю перестройку системы организации государственной власти.

И тут вдруг произошли события, которые многих повергли в смущение. Якобинцы, те самые якобинцы, связь которых с массами казалась неразрывной, патриоты Горы, которые все больше и больше переходят к плебейским методам борьбы с врагами народа, бесстрашные революционеры и новаторы в области демократического законодательства, в эти дни вдруг наносят смертельный удар. Кому же?.. Своим недавним союзникам, идеологам беднейших слоев столичного плебса — «бешеным». И главным инициатором этого удара оказывается… Максимилиан Робеспьер! Факт тем более на первый взгляд непонятный, что те же якобинцы во главе с Робеспьером почти одновременно с разгромом «бешеных» претворяют в жизнь значительную часть их политико-экономической программы. Но если приглядеться внимательней, то окажется, что ничего противоестественного здесь не было: разрыв якобинцев с «бешеными» становился неизбежным по мере углубления революции, причем именно углубление революции ставило в порядок дня многие прокламируемые Жаком Ру и его единомышленниками экономические и социальные мероприятия, и якобинцы не могли уклониться от проведения этих мероприятий в жизнь.

Восстание 31 мая–2 июня оказалось победоносным благодаря единению всех демократических сил против реакционной жирондистской фракции. В апреле — мае якобинцы пошли на союз с «бешеными» из тактических соображений, как раз учитывая необходимость подобного единения. Но Робеспьер и его соратники смотрели на этот союз как на явление временное. Робеспьеру казались чуждыми многие стороны социальной программы «бешеных»; он опасался «аграрного закона» и других «крайностей», к которым, по его мнению, толкали выступления Жака Ру и Варле. Выражая интересы мелкособственнических слоев, монтаньяры считали агитацию «бешеных» опасной и вредной демагогией. После победы над Жирондой нужда в тактическом союзе как будто отпадала сама собой, и монтаньяры не замедлили его порвать. Справедливость требует, впрочем, заметить, что Ру, Варле и другие сами дали повод для перехода робеспьеристов в наступление.

Все началось в дни обсуждения и принятия конституции, еще при жизни Марата.

Вожди «бешеных» глубоко сочувствовали страданиям народа. Они знали, что закон о максимуме от 4 мая фактически не выполнялся. Они видели, что дороговизна, голод, издержки войны по-прежнему тяжелым гнетом ложились на плечи бедноты. И вот, выступая в июне с резкой критикой дантонистского Комитета общественного спасения, «бешеные» с не менее резкими нападками обрушились на новую конституцию.

25 июня Жак Ру прочел у решетки Конвента адрес депутации клуба Кордельеров, составленный от имени последнего самим Ру, Леклером и Варле.

«Здесь на вашу верховную санкцию, — читал Ру, — будет представлен проект конституции. Изгнали ли вы из нее ажиотаж? Нет. Установили ли вы в ней смертную казнь для скупщика? Нет. Определили ли вы, в чем состоит свобода — торговли? Нет. Итак, мы заявляем вам, что вы ничего не сделали для счастья народа…

Напишите в конституции, что ажиотаж, торговля звонкой монетой и скупка приносят вред обществу. Когда народ увидит в конституции ясный и определенный закон против ажиотажа и скупки, он убедится, что вы серьезно хотите бороться с его несчастьями и что среди вас нет банкиров, судовладельцев и монополистов…»

Существо положений адреса, направленного против скупщиков и спекулянтов, совпадало со взглядами якобинцев, в особенности со взглядами их левой группировки. Позднее, в конце июля, Конвент даже декретирует против этих элементов смертную казнь. Но беда Жака Ру и его единомышленников заключалась в том, что правильные, по существу, положения они облекали в форму критики конституции, заявляя, что без декларирования этих положений конституция не имеет никакой цены и служит только интересам богачей. Такая постановка вопроса была ошибочной. Быстрое принятие новой демократической конституции в условиях борьбы с охвостьем жирондистов было делом политического значения даже в том случае, если конституция была не вполне совершенной. Выступая против новой конституции, «бешеные» наносили удар обновленному демократическому Конвенту. Так полагал Робеспьер. В этом пункте с ним вполне соглашались руководители всех группировок якобинского блока — от Дантона до Эбера и Шомета. Поэтому дело «бешеных» было проиграно. Выступая в Якобинском клубе, Робеспьер так сформулировал причины, по которым монтаньяры осуждали Жака Ру:

— Под предлогом того, что конституция не содержит пункта, направленного против барышников, он проповедует, что она не подходит для того народа, для которого она создана… Я утверждаю, что единственными врагами народа являются те, кто выступает с проповедями против Горы Конвента. Если мы станем бриссотинцами, нам придется нести последствия нашего отступничества, но пока этого не случилось, остерегайтесь интриганов под маской патриотизма, стремящихся снова ввергнуть вас в пропасть, из которой вы едва только начинаете выбираться…

И Неподкупный требовал направить все силы на укрепление республики, на создание всех условий для усиления ее обороны, на гарантирование Конвента от каких-либо посягательств на него.

Слово Робеспьера оказалось решающим. Ру и его сторонники были исключены из клуба Кордельеров, а затем и из числа членов совета Парижской коммуны.

Но этим дело не кончилось. Теперь, в дни, когда завершилось формирование органов якобинской диктатуры, в конце августа — начале сентября, «бешеные» вновь выступили. И вновь совершили тактическую ошибку. Если раньше они ополчались против конституции, то сейчас, когда жирондистский террор и ухудшение внешнего положения республики заставляли отсрочить вступление конституции в силу — и прибегнуть к организации революционного правительства, они вдруг потребовали, чтобы конституция была немедленно и целиком введена в действие! Мало того, Жак Ру в вопиющем противоречии со своими прежними речами и взглядами стал проповедовать против революционного террора на том лишь основании, что этот террор шел от органов якобинской диктатуры. Подобная тактика не отвечала интересам революции, она носила узкофракционный характер. Поэтому широкие народные массы, не сочувствовавшие новым проповедям Ру и некоторых других вождей «бешеных», отвернулись от них. Это изолировало «бешеных» и помогло Робеспьеру и якобинцам довершить их разгром. Против Ру, Варле, Леклера были выдвинуты обвинения, значительная часть которых носила клеветнический характер. Лидеры «бешеных» подверглись аресту. Позднее Жак Ру, находившийся долгое время в тюрьме и знавший, что его ждет, покончил с собой.

Однако разгром «бешеных» не привел к истреблению тех социально-экономических идей, которые они пропагандировали. Эти идеи унаследовала и стала активно проводить в жизнь одна из группировок якобинского блока, участвовавшая в преследовании «бешеных» за их тактические ошибки: то были левые якобинцы и в первую очередь их признанный вождь Пьер Гаспар Шомет.

Шомет! Это имя произносили теперь все чаще и чаще в Париже, причем с особенной надеждой и любовью оно звучало в устах простого люда. Еще бы! Кто лучше знал народные горести и надежды, чем этот коренастый юноша с приветливым лицом и пылким, искренним сердцем? Шомету шел всего лишь тридцать первый год, но какой долгий и трудный путь был у него позади! Он глубоко понимал бедность и нищету, потому что сам познал их. Сын сапожника из Невера, он начал свое житейское поприще в качестве корабельного юнги. Потом занимался ботаникой, был фельдшером, учителем в школе, работал писцом у прокурора. Революцию он встретил как праздник и с самого ее начала отдался общественной деятельности. Став журналистом, он завоевал трибуну в клубе Кордельеров, где его ценили, как одного из популярнейших ораторов.

В период вареннского кризиса он был одним из инициаторов движения за детронацию короля. Он принял активное участие в восстании 10 августа, а затем боролся на стороне Горы против Жиронды. Народ оценил его революционную энергию. В ноябре 1792 года Шомета избрали прокурором Парижской коммуны. Это была важная и ответственная должность. Исполняя ее, Шомет горячо защищал интересы бедноты и рабочих. Вместе с другими левыми якобинцами он напряженно искал меры и средства к ликвидации голода, дороговизны, нужды.

Робеспьер сдержанно относился к Шомету. Он видел в нем прежде всего наследника «бешеных», которые только что были сокрушены общими усилиями монтаньяров. Всегда подозрительно относившийся к людям крайних взглядов, всегда склонный усматривать в их справедливых требованиях демагогию, осторожный вождь якобинцев в конечном итоге не нашел общего языка с защитником беднейших слоев народа. В этом была трагедия революции. А между тем Шомет и его единомышленники в отличие от «бешеных» вовсе не помышляли о критике или ниспровержении якобинской диктатуры. Во всех важных случаях левые якобинцы поддерживали робеспьеристское большинство Горы, понимая, что только единство сил демократии может спасти республику и завоевания революции. Таким образом, вина за последующий раскол лежит на Робеспьере, а не на Шомете. Но пока что раскола не произошло. При всем своем недоверии к Шомету и левым якобинцам Неподкупный понимал, что в самый острый период борьбы с внешним и внутренним врагом не время давать волю своей подозрительности и вскрывать действительные или кажущиеся партийные разногласия. И скрепя сердце он протянул руку Шомету. Это спасло положение. Разгромив «бешеных», якобинцы в целом сумели услышать справедливые требования народа. Народ, со своей стороны, сплотился вокруг якобинцев и содействовал завершению формирования революционного правительства якобинской диктатуры.

Решающую роль сыграли события 4–5 сентября.

4 сентября в Сент-Антуанском предместье началось волнение рабочих, охватившее затем всю парижскую бедноту. Это движение, подготовленное еще «бешеными», шло под лозунгом усиления революционного террора и установления всеобщего максимума. Шомет сумел придать выступлению народа легальный характер, убедив вооруженных демонстрантов довериться «священной Горе».

5 сентября на заседание Конвента явились представители от сорока восьми секций, а также депутация от Коммуны во главе с Шометом. В своем выступлении Шомет призвал Конвент к более решительной борьбе с богачами и скупщиками, наживающимися на народной нужде. Он указывал, что единственный метод борьбы с богачами — это террор. Он предлагал организовать специальную революционную армию, которая занималась бы выкорчевыванием контрреволюции и экономического саботажа в департаментах. Ораторы секций поддержали Шомета. Всеобщее требование выступавших сводилось к словам: «Поставьте террор в порядок дня. Будем на страже революции, ибо контрреволюция царит в стане наших врагов». Многие голоса требовали быстрого суда над арестованными жирондистами. По предложению Робеспьера делегаты Парижа были приглашены к почетному присутствию на заседании Конвента. Неподкупный в сдержанных выражениях заверил приглашенных, что Конвент примет во внимание их пожелания и удовлетворит законные требования народа.

В развитие решений 5 сентября Конвент провел ряд важных мероприятий, направленных на углубление революции. Прежде всего подвергли новой реорганизации Революционный трибунал, судопроизводство которого было упрощено и ускорено. При каждой секции были учреждены особые революционные комитеты, избираемые самим населением. Эти комитеты, создаваемые также на местах, должны были наблюдать за всеми тайными врагами революции и проводить в жизнь директивы Конвента. Деятельность комитетов облегчалась изданием декрета о «подозрительных», согласно которому подлежали аресту все лица, «своим поведением или своими речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании». Была создана революционная армия для борьбы с виновными в укрывательстве товаров, со всевозможными спекулянтами и саботажниками, с теми, кто наживал капиталы, используя тяжелое положение страны. Левые якобинцы добились того, что вошли в состав правительства; уже 6 сентября Комитет общественного спасения пополнился близкими к Шомету и Эберу деятелями — Билло-Вареном и Колло д’Эрбуа. Вместе с тем из состава Комитета вышел последний остававшийся в нем дантонист — Тюрио. Комитет вступил в более тесный контакт с клубом Кордельеров и секционными организациями. Так завершалось формирование правительства якобинской диктатуры. Революционное правительство было призвано осуществить волю масс, на которые оно опиралось, в которых черпало всю свою силу. Максимилиан Робеспьер, крепко сжав тонкие губы, стоял У руля.

— Теория революционного правительства, — говорил он в Якобинском клубе, — так же нова, как и сама революция, которая ее выдвинула. Было бы бесполезно искать ее в трудах политических писателей, которые совсем не предвидели нашей революции, или в законах, с помощью которых управляют тираны… Задача конституционного правительства — охранять республику; задача правительства революционного — заложить ее основы…

Жорж Жак Дантон.

Камилл Демулен.

Максимилиан Робеспьер — член Конвента (современный набросок).

Революция — это борьба за завоевание свободы, борьба против всех ее врагов, конституция — мирный режим свободы, уже одержавшей победу. Революционное правительство должно проявить чрезвычайную активность именно потому, что оно находится как бы на военном положении. Для него не пригодны строго однообразные правила ввиду, тех бурных, постоянно меняющихся обстоятельств, среди которых оно действует, и особенно потому, что при наличии все новых и грозных опасностей оно вынуждено беспрестанно пускать в ход все новые и новые ресурсы.

Революционное правительство обязано доставлять всем гражданам полную национальную охрану; врагов народа оно должно присуждать только к смерти…

Эта теория, сформулированная с такой четкостью и остротой, была декларирована Робеспьером, однако, лишь в конце декабря 1793 года. Был ли он столь же решителен и прямолинеен в начале октября? В этом можно усомниться. В те дни, когда меч революционного закона уже был поднят, а террор по настоянию народа стал в порядок дня, Неподкупный колебался. Он покинул бурное заседание Конвента 5 октября, не дожидаясь голосования по вопросам, выдвинутым Шометом и делегатами секций. Согласившись поддержать Шомета и возглавляемую им группу, Робеспьер вместе с тем в вопросе о терроре держался несколько более умеренных взглядов, чем левые якобинцы. Ему удалось уберечь от Революционного трибунала семьдесят пять жирондистов — членов Конвента, подписавших протест по поводу ареста лидеров Жиронды. «Нечего обрушиваться на рядовых членов партии: достаточно уничтожить ее вождей», — так аргументировал Неподкупный этот поступок, не задумываясь над гем, что спасает от гильотины своих самых злейших врагов. По инициативе Робеспьера было проведено постановление о необходимости каждый раз объяснять арестованным врагам народа точные причины их ареста. Такое пожелание в устах Робеспьера-за-конника было вполне объяснимым, но претворить его в жизнь в период жесточайшей борьбы с контрреволюцией, когда удары наносились тысячам явных и тайных мятежников, было практически невозможно. Нельзя было много рассуждать о законах там, где нужно было быстро и беспощадно карать. Это понимали революционные комитеты, обратившиеся с просьбой к Конвенту об отмене последнего постановления. Разъяснения комитетов и, главное, сама жизнь постепенно открывали глаза Неподкупному. Он понял остроту момента и сам выступил с требованием отмены декрета, принятого ранее по его почину.

— Теперь не время ослаблять революционную энергию, — заявил он, мотивируя свой демарш. 24 октября декрет был отменен. В этот же день начался процесс лидеров жирондистской партии, арестованных после 2 июня.

Так история совершала свой путь. Им, всем этим Бриссо, Верньо, Гюаде, которые еще так недавно упивались полнотой своей власти, предстояло сложить голову на эшафоте; а он, некогда третируемый и презираемый ими, входил в зенит своей славы и могущества.