Глава 5 Тираны мира, трепещите!
Глава 5
Тираны мира, трепещите!
4 августа в доме столяра Дюпле весь день было тревожно. Приходили и уходили какие-то люди, Панис то и дело поднимался к Неподкупному, чтобы сообщить ему последние новости. Когда Максимилиан вышел к обеду, госпожа Дюпле своим опытным взглядом сразу обнаружила, что не все благополучно. Ее постоялец был необычно взволнован и отвечал на вопросы явно невпопад. После обеда на несколько часов все как будто затихло. А затем поднялся невообразимый шум. Хлопали двери, десятки ног стучали по коридору, несколько голосов говорили одновременно. Госпожа Дюпле, выбежав из своей комнаты, прислушалась. Да, это у ее второго жильца, бывшего депутата Учредительного собрания мсье Антуана. Госпожа Дюпле знала гораздо больше, чем все они думали. Ей было хорошо известно, что мсье Антуан играет важную роль среди организаторов готовящегося восстания. Неужели у него сегодня собирается весь повстанческий комитет? Это было бы ужасно. Ведь они могут скомпрометировать Неподкупного!
Женщина стоит и слушает. Время идет, отстукивая секунды в ее висках. Дверь хлопнула последний раз. Но шум не стихает. Они кричат, стучат кулаками по столу. Уж не ломают ли они мебель? Боже мой, что будет!.. Какое страшное время!.. Уже несколько дней совершенно нет покоя. Сколько гаму приносит с собой один только этот длинноволосый Демулен! Вот и сейчас она отчетливо слышит его голос.
Госпожа Дюпле поворачивает голову в противоположную сторону. А у того, другого, все тихо. Изредка слышен легкий скрип. Она знает: это Неподкупный прохаживается по диагонали своей комнатушки. Но он не выходит. И не выйдет. И правильно сделает.
Страшный крик прерывает размышления почтенной дамы. Они совсем лишились рассудка! Они орут, как крючники в порту! Разве нельзя вести себя потише?
Хозяйка подбегает к двери мсье Антуана и стучит. Мгновенно все стихает, и сам Антуан приоткрывает дверь.
— Сумасшедшие! — шипит госпожа Дюпле. — Вы что, хотите совсем погубить Робеспьера?
Антуан несколько мгновений смотрит на нее отсутствующим взглядом. Затем понимает. Лицо его становится жестким.
— Робеспьер? Кто ему угрожает? Не волнуйтесь. Уж если и будет убит кто-либо, то, во всяком случае, не он…
И дверь резко захлопывается перед носом заботливой охранительницы покоя Неподкупного.
В этот вечер в доме № 366 по улице Сент-Оноре было вынесено важное решение. После горячих споров окончательно утвердили общий план действий. Восстание было назначено на 10 августа 1792 года.
Народ Парижа энергично готовился к последнему штурму вековых твердынь. Секции гудели, как потревоженные ульи. Предместья забыли о голоде и тяжелой жизни. До этого ли было сейчас! В тот самый день, когда хозяйка Максимилиана трепетала за жизнь своего жильца, одна из секций Сент-Антуанского предместья вынесла ультимативное постановление: если Ассамблея до 11 часов 9 августа не выскажется за низложение короля, в полночь ударит набат.
Затем собрания районов и предместий столицы одно за другим стали заявлять, что не признают более Людовика XVI. 5 августа это решение было принято двумя третями секций. После 5 августа все демократические клубы и организации Парижа начали открыто призывать к восстанию.
Готовились и федераты. Марсельцы чистили ружья и запасались порохом. Казармы превращались в крепости.
Тщетно метались жирондисты. Напрасно Собрание пыталось удержать могучий порыв. Впустую бесился Бриссо, требовавший привлечь к ответственности Антуана и Робеспьера.
Конец монархии приближался.
Жером Петион, мэр города Парижа, переживал мучительные часы. Ведь, кажется, еще совсем недавно все было так хорошо! Он переселился в роскошный особняк и стал жить как порядочный человек, не отказывая себе ни в чем. У него была любящая жена, он имел прекрасных друзей. Народ его боготворил, а партия, с которой он связал свою судьбу, преуспевала. Как он тонко вел свою игру, как умело лавировал! Все его считали прекраснейшим и порядочнейшим человеком. И вдруг — конец всему…
Сегодня уже не радуют Петиона ни теплая ванна, ни лепные украшения на потолке гостиной, ни ласки жены. Ничто его больше не радует. Он видит перед собой зияющую пропасть.
Чего он только не делал, как не бился эти последние дни! Он разъяснял, уговаривал, заклинал, наконец угрожал. Он ездил по секционным собраниям и доказывал неразумность спешки. Зачем торопиться с восстанием? Неужели нельзя немножко обождать? Ведь Законодательное собрание для того и избрано, чтобы заниматься государственными делами. Зачем же вмешиваться в его работу? Зачем давить на него? Подождите, добрые граждане, все как-нибудь образуется, ваши депутаты позаботятся о вашей судьбе и дадут вам такое правительство, которое лучше всего подойдет для вас!
Бестолковый народ не желал его слушать. Его, которого так недавно осыпали цветами, которого носили на руках! Что это? Всеобщее бешенство? Или ослепление? Или агитация зловредных лиц?..
Агитация?.. И Петион внезапно вспоминает о своем старом соратнике, Максимилиане Робеспьере. Вот о ком он забыл, вот к кому надо идти! Робеспьер теперь прозван Неподкупным, и народ слушает каждое его слово. Робеспьер человек осторожный, разумный. Он может стабилизировать положение. Он может спасти будущее Петиона, и его репутацию, и его состояние. Последнее время, правда, они несколько охладели друг к другу, но это ничего не значит. Робеспьер не может его не понять. Он, как здравый человек, разделит его взгляды. И он, конечно, приостановит этот проклятый бунт.
7 августа у Неподкупного было очень много работы. Он заканчивал большую статью для очередного номера «Защитника конституции» и продумывал детали речи, которую собирался произнести у якобинцев. Глубоко погруженный в свои мысли, перебирал он стопу исписанной бумаги, когда ему сообщили, что пришел Петион. Робеспьер был рад старому другу. Он быстро вскочил из-за стола и порывисто обнял вошедшего.
Как давно они не виделись! А ведь было время, когда они казались неразлучными.
После первых приветствий и излияний мэр перешел прямо к цели визита. Он пространно изложил свою точку зрения. Да, он действительно зачитывал в Собрании адрес сорока семи секций, хотя нельзя сказать, чтобы этот адрес ему особенно нравился. Однако теперь как будто не собираются ждать результатов. Это по меньшей мере неосторожно. Его друг Робеспьер всегда был на страже законности. Он, конечно, согласится с тем, как опасно и несвоевременно вооруженное восстание. Он поможет добиться, чтобы восстание было отложено до тех пор, пока Ассамблея обсудит вопрос о короле со всей возможной осмотрительностью.
Патриотический триумвират Учредительного собрания: Редерер, Петион, Робеспьер (современная гравюра).
Жан Поль Марат (современный портрет).
Максимилиан внимательно слушал длинную тираду своего гостя. Он ни разу не перебил его. Он долго молчал после того, Как Петион закончил. Наконец, подняв усталый взгляд на мэра, он тихо сказал:
— Друг мой, я не могу с вами согласиться. Народ Мудр, добр и справедлив. Народ страдал очень долго. Народ принял решение. Неужели вы, старый республиканец, когда-то так умело разбивавший мои монархические иллюзии, неужели вы, ликовавший в дни бегства короля, теперь хотели бы остановить революцию?..
Петион покраснел и передернул бровью.
— Нет, вы меня не так поняли. Я хочу остановить не революцию, но бессмысленный и опасный бунт.
— Бунт?.. Бессмысленный и опасный? И это говорите вы, мой Петион, вы, столько лет боровшийся за права народа? Разве вы не видите, что теперь нет иного выхода? Разве вам не ясно, что Ассамблея, на которую вы возлагаете такие надежды, сгнила до основания и превратилась в придаток двора?
Петион терял терпение. Не для того пришел он в эту вонючую квартиренку, не для того лез на темные антресоли, чтобы слушать всю эту белиберду о народе. Все это он и сам мог бы прекрасно изрекать на каком-нибудь собрании. Неужели Робеспьер настолько глуп, что не понимает главного? Или он притворяется?..
— Милый мой, — обратился он к Робеспьеру, едва сдерживая себя, — я не буду спорить с вами. Все это верно, все это хорошо: народ, права, справедливость и так далее и тому подобное… Но поймите вы, поймите непреложную истину: если не остановить это безумие немедленно, оно зальет все, ниспровергнет все… Начнется с низложения короля, а кончится уничтожением собственности… Подумайте, на что мы с вами будем нужны этой разнузданной черни, которая помышляет только о грабежах и пожарах! Подумайте вы, человек трезвый и здравый!
Робеспьер стоит, скрестив руки на груди, и внимательно смотрит на расходившегося Петиона. Так вот оно что! Неужели же это правда? Неужели все честные и порядочные люди теряют свою честность и порядочность, как только их охватывает боязнь за свой кошелек и свое положение? Где, где он слышал те же самые слова, которые сейчас произнес Петион?..
Вспомнил! С трибуны Учредительного собрания! Гол назад почти то же говорил Барнав, против которого тогда сражались они с Петионом!..
Стоит ли продолжать разговор? Ведь это борьба с ветряными мельницами! И, смотря в упор в глаза Петиону, Робеспьер медленно и отчетливо произносит:
— По-видимому, мы с вами придерживаемся сегодня разных точек зрения, мой друг, и едва ли возможно будет их примирить. Но хочу вам сказать лишь одно. Если бы я даже стремился помочь вам, я был бы бессилен…
Робеспьер подходит к окну.
— Вот взгляните на эту толпу. Каждый из них в отдельности — это клерк, поденщик, мастеровой, лавочник. Но все вместе они составляют державный народ. И это не пустые слова. Это разрушенная Бастилия, поникший деспотизм, это мы с вами и тысячи других, созданных революцией. И имейте в виду: тот, кто идет одной дорогой с народом и помогает ему, тот, кому народ верит и кого он делегирует, тот может быть депутатом Ассамблеи, парижским мэром, генералом или министром. Тот же, кто потеряет доверие народа, — лицо Неподкупного вдруг становится жестким, а в голосе его появляются стальные нотки, — тот будет смят и уничтожен, как бы его ни звали: Людовик, Робеспьер или Петион…
Петион, изумленный и растерявшийся, во все глаза смотрит на человека, который всегда казался ему таким понятным и которого он, как видно, никогда не понимал.
Он ни на мгновенье не верит искренности слов Робеспьера. И тем не менее ему становится страшно.
Старые соратники прощаются со всеми видимыми признаками дружелюбия, но, едва расставшись, погружаются каждый в свои мысли.
Наступило 9 августа. Мэр Парижа видел, что он бессилен что-либо предпринять. Все делалось помимо него и вопреки ему. Сегодня вечером истекал срок ультиматума секций. Как поступить? Может попробовать надавить на клубы?.. Он вызвал несколько вожаков, чтобы сделать им внушение. Когда пришли Шабо, Мерлен из Тионвиля и Базир, он встал, принял важный вид и строго официальным тоном спросил:
— Так что же? Вы все-таки намерены действовать безрассудно? Одумайтесь! Жирондисты через Бриссо обещали мне, что король будет низложен. Я не допущу до бунта. Надо ждать, что скажет Собрание.
— Вас обманывают, — ответил Шабо. — Собрание не может спасти народ, да ваши друзья-жирондисты и не помышляют об этом. Сегодня вечером предместья ударят в набат.
— В таком случае я вас арестую, — сухо сказал Петион.
Присутствующие весело переглянулись.
— Вы сами будете арестованы, — ответил Шабо и, насмешливо поклонившись мэру, вместе со своими спутниками вышел из комнаты.
Что было делать? Плакать от бессильной злости? Ехать в Собрание? Или во дворец?.. Куда ни поезжай, везде он теперь будет выступать лишь в роли зрителя, он, парижский мэр, еще несколько дней назад считавший себя наделенным такой властью!..
Камилл Демулен пригласил к себе на обед несколько марсельцев. Было очень весело. Всего месяц назад Камилл стал счастливым отцом. Он назвал своего сына Горацием и отказался его крестить. Сегодня он желал обедать только в обществе своего сына. Люсиль держала малютку на коленях, а Камилл, прежде чем отпить глоток вина, каждый раз, несмотря на возмущение молодой матери, подносил бокал к маленьким розовым губкам. Кончилось тем, что младенец громко заревел и его пришлось отнести в люльку.
После того как распили несколько бутылок, стало еще веселее. Камилл пытался что-то декламировать. Гости шумели. Люсиль хохотала как сумасшедшая и никак не могла остановиться. Когда немного отрезвели, решили всем скопом идти к Дантону.
Дантон становился новым кумиром Демулена. Это был человек с внешностью циклопа. Могучий как дуб, страшный как исчадие ада, он казался попеременно то грозным, то добродушным. Многие считали его пьяницей, забулдыгой, пропащим человеком. В действительности Дантон обладал недюжинным умом и тонким политическим чутьем. Он совершенно не умел писать, но был непревзойденным оратором. После Мирабо Демулен не встречал такого оригинала. Мог ли он не влюбиться в него до потери сознания?..
Дантон встретил незваных гостей приветливо. Он казался исполненным решимости. Говорили о ночи и будущем дне. Скоро должен был загудеть набат.
Вечером пошли погулять. Встревоженная Люсиль во все глаза смотрела на конных солдат, на простолюдинов, кричавших «Да здравствует народ!», на все увеличивавшуюся толпу. Ей стало страшно. Она вспомнила свой дневной смех и еще более испугалась: ведь говорят, что после слишком сильного смеха обязательно бывают слезы! И, прижимаясь к своему Камиллу, она действительно чуть не плакала.
Поздно вечером Камилл снова наведался к Дантону. С ним вместе пришел его старый школьный приятель Фрерон. В руках у Камилла поблескивало ружье. Дантон с насмешливым удивлением посмотрел на него.
— Зачем ты притащил эту штуку?
— Как зачем? Разве ты забыл, что будет завтра?
— Завтра! — передразнил Дантон и шумно зевнул.
Фрерон страшно волновался.
— Жизнь надоела мне, — стонал он. — О, как бы я хотел умереть!
— Не ищи смерти, — возразил Дантон. — Она придет за тобой в положенное время…
Разговор явно не клеился.
— Что же делать, друзья? — спросил, наконец, Демулен.
— Спать, — ответил Дантон. — Ночь предназначена для сна, и это следует помнить прежде всего. — С этими словами он грохнулся на постель и тут же захрапел.
Между 8 и 9 часами вечера начали собираться секции. Заседания были необычными. Впервые повсюду наряду с активными присутствовали и пассивные граждане. Огласили письмо Петиона, в котором мэр призывал к сохранению спокойствия. Письмо не произвело впечатления.
В 11 часов секция Кенз-Вен постановила начать восстание для «немедленного спасения общего дела». Секцию поддержало все Сент-Антуанское предместье. Постепенно стали присоединяться и другие районы. Для руководства восстанием было решено выделить по три комиссара от каждой секции. В числе избранных оказались Билло-Варен, Эбер, Россиньоль и ряд других видных патриотов. Комиссары должны были собраться в здании ратуши.
Не дожидаясь приказа от комиссаров, граждане секции Французского театра около 12 часов ударили в набат. Тотчас же набат зазвучал по всему Сент-Антуанскому предместью.
В полночь на Гревской площади появились представители двадцати восьми секций. Пройдя между рядами национальных гвардейцев, они поднялись по ступеням ратуши. Старый муниципалитет оказался вынужденным уступить им место. Так возникла революционная Парижская коммуна 10 августа.
В тот самый час, когда секция Кенз-Вен обратилась с призывом к народу, мэр Петион принял, наконец, решение. Он поедет во дворец и разнюхает, каковы настроения «в верхах», а там будет видно.
Подъезжая к Карусельной площади, мэр обратил внимание на огромное количество войск, расположившихся у моста и вдоль стен Тюильри. Здесь были национальные гвардейцы, пешие и конные жандармы, отборные швейцарские части. Везли одиннадцать орудий. Около ворот дворца толпились бывшие «благородные», одевшиеся ради такого случая в свои парадные платья; атласные камзолы, белые шелковые чулки, трости непривычно мелькали там и тут, напоминая о давно ушедших временах.
Когда мэр проходил сквозь толпу офицеров и придворных, он почувствовал легкий трепет. Его проводили свирепыми взглядами. Король встретил его сурово.
Говорят, в городе большое волнение?
— Да, ваше величество, народ сильно волнуется.
Подошел главнокомандующий национальной гвардией, рьяный конституционалист и приверженец двора.
— Ничего! У меня приняты все меры. Бунтовщиков ждет плачевная участь.
Сославшись на жару, Петион откланялся и спустился в парк. Лицо мэра действительно было покрыто потом, но это был холодный пот… Теперь он ясно почувствовал, что сидит между двумя стульями.
Была половина пятого утра. Революционная Коммуна действовала с энергией и решительностью. Она подвергла Петиона домашнему аресту и назначила Сантерра командующим повстанческой армией. По распоряжению Коммуны с Нового моста быстро убирали орудия, поставленные там по приказанию двора. Затем был вызван для объяснений начальник национальной гвардии. Вызов пришлось повторить дважды, но в конце концов, не имея возможности уклониться, главнокомандующий покинул Тюильри и прибыл в ратушу. Он был до крайности поражен, увидя новые лица. И тотчас понял, что погиб. Его допросили. «Почему во дворце удвоена стража? Почему приказали выставить орудия? Что собирается предпринимать двор?» Он кое-как пытался оправдаться и сваливал всю вину на Петиона. Его арестовали. В то время как он в сопровождении конвоя сходил с крыльца ратуши, какой-то человек выстрелом в упор размозжил ему голову.
Во дворце никто не спал. Только его величество, сильно утомившись за день, во всем своем облачении и в парике прилег было на диван, чтобы часочек вздремнуть. Долго проспать ему не удалось. В половине шестого по настоянию королевы его разбудили. Король должен лично осмотреть караулы, уверяла придворные. Такой смотр подбодрит войска. Делать нечего, пришлось вставать. Костюм монарха помялся, ордена съехали на сторону, парик сбился комом, и пудра с одного боку совсем осыпалась. Кряхтя, он спустился во двор. Забили барабаны, и раздались крики: «Да здравствует король!»
Людовик пробормотал несколько бессвязных фраз.
— Говорят, они идут сюда… Я не знаю, чего они хотят… Мое дело — дело моих добрых граждан… Мы встретим их твердо, не правда ли?
По мере того как он проходил вдоль рядов, приветствия становились все более вялыми и под конец совсем смолкли. И вот вдруг раздались громкие крики: «Да здравствует народ!» Это кричали артиллеристы и батальон Красного Креста. Людовик остановился как вкопанный и часто заморгал глазами. Затем, почувствовав страх, он быстро пошел назад. В спину ему неслись громкие восклицания: «Долой вето! Долой изменника!»
Когда бледный, упавший духом король вернулся во дворец, королева, все видевшая из окна, пылая негодованием, обратилась к придворным:
— Все пропало, господа. Король не выказал ни малейшей энергии. Это жалкое подобие смотра принесло нам скорее вред, чем пользу…
Мария-Антуанетта не ошиблась. Вскоре целые части национальной гвардии стали покидать свои места. Придворные, стараясь поправить дело, только содействовали расколу в рядах дворцовых защитников. Своей наглостью и своими раззолоченными костюмами «благородные» вызывали ненависть и злобу у простых гвардейцев.
К одному из батальонов подошел раздушенный франт в атласном жилете и белых чулках.
— Ну-с, господа национальные гвардейцы, пришло время показать вашу доблесть!
— За этим дело не станет, — ответил взбешенный командир батальона, — но мы ее покажем, сражаясь не рядом с вами. — И, круто повернувшись на каблуках, офицер повел своих солдат на Карусельную площадь.
В это время несколько членов муниципалитета уговаривали артиллеристов быть мужественными и стойко выполнять свой долг. Канониры отошли в сторону и стали смотреть на небо, делая вид, что ничего не слышат. Один из них громко вздохнул, подошел к своему орудию, вынул запал, вытряхнул из него порох и затоптал фитиль.
Только наемные швейцарские войска стояли нерушимой стеной, готовясь умереть за чуждое им дело.
Звуки «Марсельезы» плыли над площадью. Предшествуемые федератами, появились первые отряды народных бойцов. Они были плохо вооружены, но полны мужества. Их приветствовали национальные гвардейцы и канониры, покинувшие Тюильри. Подошли к воротам. Под ударами пик и прикладов ружей ворота затрещали и, казалось, были готовы развалиться в щепы. Стражники вступили в переговоры с народом.
В это время представитель департаментской власти, бывший член Учредительного собрания Редерер уговаривал короля покинуть дворец и удалиться под защиту Законодательного собрания.
— Но я не вижу, — возражал король, — чтобы бунтовщиков было особенно много.
— Ваше величество, там выставлено двенадцать орудий, а из предместий движутся целые армии!
Король повернулся к Марии-Антуанетте. Лицо ее было иссиня-бледным, а под глазами шли темные круги. Она отрицательно покачала головой.
— Но, ваше величество, — настаивал Редерер, — имейте в виду, что весь Париж вскоре придет сюда!
Людовик XVI вдруг поднял голову, пристально посмотрел на Редерера и затем сказал, обращаясь к королеве:
— Идем!
В Тюильрийском парке было прохладно, но уже чувствовалось приближение душного летнего дня. Было 7 часов. Небольшая группа людей двигалась по аллее, ведущей от дворца к манежу. Впереди шел Людовик XVI, покинувший своих верных дворян и швейцарцев. Королеву вел под руку один из министров. Маленький наследник престола, обрадовавшись, что вырвался на волю, собирал охапки листьев и кидал их под ноги идущим впереди: Король наблюдал за этой забавой.
— Как много листьев, — сказал он вдруг. — Как рано они начали падать в этом году!
Королю никто не ответил. Разговаривать не хотелось. Свинцовая тяжесть давила всех идущих по аллее Тюильрийского парка.
Придя в манеж, королевская семья и министры заняли места рядом с председательским креслом. Король произнес, обращаясь к Собранию:
— Я пришел сюда, чтобы предотвратить ужасное преступление. Я полагаю, что могу быть в безопасности только среди вас, господа.
Королю ответил Верньо, председательствовавший в то утро:
— Вы можете положиться, ваше величество, на твердость Национального собрания; его члены поклялись умереть, защищая права народа и конституционные власти.
После ухода короля во дворце царило подавленное настроение. Ушло еще несколько батальонов «национальной гвардии. Дворяне плакали от бессильной злобы. Швейцарцы колебались. Кого было защищать, если монарх покинул дворец? Но их командиры горели желанием покончить с «грязной сволочью».
Теперь отряды повстанцев занимали уже всю площадь. Прибывали новые и новые подкрепления. Национальные гвардейцы шагали рядом с людьми, вооруженными палками. Мещане и рабочие, федераты из Марселя и Бреста, бедняки из пригородов и предместий — все были воодушевлены едиными чувствами и помыслами. Это была непобедимая армия.
Но народ казался настроенным дружелюбно и, по-видимому, не хотел пролития крови. Когда привратник открыл ворота, осаждающие, высоко подняв свои пики и ружья, приветствовали швейцарцев, приглашая, чтобы те присоединились к ним. Несколько солдат ответили на приветствия и стали выбрасывать патроны. Четверо покинули свои ряды и решительно направились к повстанцам. Грянуло «ура». Но тут из верхних покоев, где засели дворяне, раздались выстрелы, и два швейцарца, перешедшие на сторону народа, упали мертвыми. Произошло секундное смятение. А затем, по команде своих офицеров, шеренга швейцарцев, стоявшая на крыльце, дала залп.
Мостовая покрылась трупами осаждавших. Залпы следовали один за другим. Вскоре и двор и площадь опустели; только груды тел пестрели там и тут…
Защитники дворца торжествовали легкую победу. Это была преждевременная радость. Раздавленным оказался лишь авангард доверчивого народа. Основные силы предместий готовились к решительному штурму.
В манеже все напряженно прислушивались к выстрелам… Всех тревожила одна и та же мысль: чем кончится это сражение? Какова будет судьба монархии? Только один человек, казалось, оставался совершенно бесстрастным и равнодушным к происходившему. Это был сам монарх. В разгар битвы, стоившей ему короны и жизни, он почувствовал голод и потребовал, чтобы ему дали персик. И вот, несмотря на удивленные взоры окружавших, он спокойно ел этот персик, ел с видимым удовольствием и аппетитом.
А кровь лилась и лилась…
К Людовику стали обращаться с настойчивыми просьбами, чтобы он прекратил напрасную бойню. Приходили сообщения, из которых становилось ясно, что победы швейцарцам не одержать; их уже выбивали из дворца. Но они сопротивлялись, удваивая ярость осаждавших. Нужно было, чтобы король письменно приказал защитникам Тюильри сложить оружие. После некоторых колебаний король отложил свой персик и подписал приказ. Но придворный, который должен был его передать, предупредил, что выполнит свою миссию, «… когда сочтет это наиболее удобным».
Надежда на победу еще не была полностью утрачена, и пока она сохранялась, ни король, ни его окружение не беспокоились о напрасном пролитии крови.
Люди бежали по городу, призывая к отмщению.
— Нас предали! Нас осыпали градом пуль в то время, когда мы говорили с ними дружески, когда мы считали их своими братьями!
На улицах, на набережных, на бульварах создавались новые отряды.
— Горе иноземцам, пришедшим убивать французов, чтобы защитить опустелый дворец!
Конные жандармы, стоявшие на дворе Лувра, спешно оставили свои посты и перешли на сторону народа. Прикатили пушку и жерло ее направили на дворец.
Атака возобновилась. Она была жестокой и кровавой, но закончилась полной победой повстанцев. Лишь немногим защитникам Тюильри удалось спасти свою жизнь.
Последняя твердыня монархии, Тюильрийский дворец был во власти народа. Какой-то человек, растерзанный и окровавленный, выйдя из покоев короля, погрозил кулаком в направлении манежа и сказал громким голосом:
— Будь проклят деспотизм, унесший столько пота и крови тружеников! Тиран пал! Пусть же трепещут все тираны, видя свою судьбу!
Грохот орудий полностью смолк в одиннадцать часов утра.
Вожаки Жиронды сменяли друг друга на ораторской трибуне. Они чувствовали себя не очень-то хорошо. До последнего момента они ждали: кто кого победит? Когда народ сказал свое последнее слово и взял Тюильри, они поняли, что старая песня окончена.
— Увы, ваше величество, мы ничего больше не можем сделать для вас!
Не глядя на короля, они провели декрет о его временном низложении (!). Затем королевскую семью вывели из зала заседаний. Ну что ж! Старого не воротишь! Нужно приспосабливаться к создавшемуся положению и выжать из него все, что можно.
И жирондисты занялись серьезными делами.
А следующей ночью Камилл Демулен и Фабр д’Эглантин, один из его новых приятелей, дружно тузили спящего Дантона.
— Несчастный! Ты проспишь все на свете, включая и свой министерский портфель!
При этих словах Циклоп мигом проснулся и сел на кровати.
— Ты должен назначить меня секретарем печати, — заявил Фабр.
— А меня одним из твоих личных секретарей, — присовокупил Демулен.
— Да подождите вы, ради бога, несчастные болтуны! Уверены ли вы, что я избран министром?
— Это так же неоспоримо, как и то, что дважды два — четыре!
Дантон проснулся окончательно и, улыбаясь, поглаживал свой массивный подбородок. Да, черт возьми! Жизнь хороша! Милостью пушек он стал министром!
Это была правда.
В тот же день Робеспьер и Марат были избраны членами революционной Коммуны.
Всем казалось, что после дурного кошмара начинается новая жизнь.